Универсалия "страшного" и самоидентификация пушкинского лирического субъекта

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

196 Издательство «Грамота» www.gramota.net

Воронежский государственный архитектурно-строительный университет

Кафедра русского языка и межкультурной коммуникации

Универсалия «страшного» и самоидентификация пушкинского лирического субъекта

Оксана Владимировна Сулемина



Исследуя особенности бытования категории «страшное» в художественном мире Пушкина, необходимо уделить особое внимание восприятию данной категории пушкинским лирическим субъектом-поэтом.

Поскольку поэт является «центром» своей воображаемой реальности и реализует себя в ее построении, он обладает всеведением относительно всех ее составляющих и процессов, в ней происходящих. Это исключает для него любую возможность испытывать страх, потому что страх предполагает наличие «Другого», занимающего более высокое положение в мироустройстве.

Помимо этого, креативное пространство воображения служит для поэта локусом вечной жизни, где он приобщается к «Большому времени человеческой культуры» [17, с. 97], избегая смерти. Если основываться на том, что страх может восприниматься как «сигнал смерти, которая подступает извне, внутренний агент и вестник смерти» [14, с. 53], то невозможность смерти влечет за собой отсутствие страха [12].

Скажем еще об одной особенности поэтического «я» Пушкина, освобождающей его от влияния страха: это поэтическое воображение, нацеленное на созидание собственной реальности и не подвластное влияниям извне, в то время как воображение обычного человека зачастую служит орудием проникновения страха в его «личное пространство».

Попытаемся охарактеризовать явления, вызывающие страх лирического субъекта-поэта. Сначала обратимся к особым «поэтическим страхам», которые особенно значимы для раннего творчества и носят литературный характер (могут быть связаны с неверным выбором тематики, неуверенностью в собственном призвании, литературной борьбой и т.д.). Также выясним особенности восприятия поэтом наиболее «универсального» человеческого страха - страха смерти.

Говоря о восприятии «страшного» лирическим субъектом-поэтом, можно отметить два основных пути различения страха для него и остальных субъектов пушкинской лирики [15]: 1) отличия в «наборе» «агентов» страха («литературный» страх, «творческий» страх); 2) отличия в их восприятии (особое отношение поэта к смерти).

Приведем некоторые примеры первой, «литературной», вариации «страшного». В «лицейском» творчестве страх поэта в основном связан со следованием своему призванию. В сатирическом послании «К другу стихотворцу» (1814) [13, т. 1, с. 21-23] путь поэта назван «опасною стезей», что как будто бы носит оттенок иронии, направленной на деятельность неумелого поэта («ты в толпе служителей Парнаса», «хочешь оседлать упрямого Пегаса», «Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай»). Но в то же время в послании «К Жуковскому» (1816) [Там же, с. 151-153] поэтическое призвание оказывается опасным и для лирического субъекта: …Я с трепетом склонил пред музами колени: Опасною тропой с надеждой полетел, Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел. Страшусь, неопытный, бесславного паденья, Но пылкого смирить не в силах я влеченья...

Поэт ищет поддержки старших собратьев по перу и, следуя традиции самоумаления перед адресатом, призывает их в качестве покровителей. Одобрение «питомц(ев)¹ вдохновенья» позволяет лирическому субъекту отправиться «без страха в трудный путь», на котором он встречает «Вражды и Зависти угрюм(ых) сын(ов)», грозящих певцам из-под «Парнасск(ой) скал(ы)». Инфернальный колорит места пребывания «Бессмыслицы дружин() боев(ых)» связан с арзамасской мифологией, согласно которой «обитатели инферно не просто несут расплату за свои литературные “грехи”: они угрожают вырваться из глубин ада и ниспровергнуть сакральное царство “истинной” литературы» [6, с. 279]. Зависть представляет собой вид литературного «оружия», направленного против лирического субъекта:

Пускай не будут знать, что некогда певец,

Враждою, завистью на жертву обреченный,

Погиб на утре лет («К Дельвигу», 1817) [13, т. 1, с. 190].



Но уже в послании «Жуковскому» 1818 года поэт исключает себя из сферы воздействия зависти, сужая круг адресатов творчества до группы избранных:

Ты прав, творишь ты для немногих,

Не для завистливых судей…

<…> Но для друзей таланта строгих,

Священной истины друзей.

«Узкий круг» истинных поэтов становится той спасительной границей, за которую не может проникнуть недоброжелательство противников - так преодолевается зависть «толпы». Но в «Предчувствии» (1828) [Там же, т. 3, с. 116] завистливым оказывается более сильный противник:

Снова тучи надо мною

Собралися в тишине;

Рок завистливый бедою

Угрожает снова мне...

Сохраню ль к судьбе презренье?

Вопрос о взаимодействии лирического субъекта с судьбой решается следующим образом: поэт в своем творческом мире занимает место демиурга, то есть действительно оказывается «судьбы всемощнее» [Там же, т. 1, с. 128], однако судьба в мире реальном покоряется только воле Создателя. Спасение от зависти «судеб» [Там же, т. 4, с. 204] возможно при помощи равнодушия, которое в таком случае сродни необходимому для творчества покою и созвучно с волей бога:

Веленью божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно…

(«Я памятник себе воздвиг…», 1835) [Там же, т. 3, с. 424].

Равнодушие предполагает совершенное отсутствие реакции на любые проявления извне, со стороны «света»: иначе поэт лишится возможности творить.

Страх может быть вызван всем, что препятствует переходу поэта в состояние творческого вдохновения (шум, слава, суета, безумная любовь-страсть, скука и др.) и пребыванию в «объятиях игривого мечтанья» (сна-творчества): «мне страшен свет» («Сон»). «Свет» в этом случае употребляется в коннотативном значении: «отборное, высшее общество, суетное (выделение мое - О. С.) въ обычаяхъ или условiяхъ жизни; // суетность, мiрщина» [7, т. 4, с. 157]. Боязнь света, стремление к безвестности, тишине, покою связаны с образом поэта-гедониста, который утверждает, что голос его тих (общее место для ряда поэтов - Е.А. Баратынского, К.Н. Батюшкова и др.) [16, с. 14], и призывает в качестве своей музы Лень. Поэт противопоставляет себя тем, кто «гоняется за счастьем и молвой», подтверждая тем самым свою «философско-мечтательскую» сущность. «Молва» и «слава» могут использоваться как синонимы, [7, т. 4, с. 215], поэтому здесь подразумевается отрицание «славы» как широкой известности среди людей (слава подобного рода способна наделить поэта «историей» (ср. в пушкинском письме П. А. Вяземскому от 21 апреля 1821 года: «Письмо мое скучно, потому что с тех пор, как я сделался историческим лицом для сплетниц Санкт-Петербурга, я глупею и старею не неделями, а часами» [13, т. 13, с. 15]), к чему он не стремится в «ранней» лирике). В стихотворении «Мечтатель» (1815) дана следующая формула блаженства:

Блажен, кто в низкой свой шалаш

В мольбах не просит счастья! <…>

Он сладко засыпает,

И бранных труб ужасный глас

Его не пробуждает [Там же, т. 1, с. 94-95].

Счастье оказывается связанным с войной, а размышления поэта о собственной будущности в качестве военного всегда оканчиваются отказом от подобной возможности. Слава грозит лирическому субъекту-мечтателю, «ударя в звучный щит», в то время как он утверждает: «звучными струнами не оглашу безмолвия приют» [Там же, с. 95]. Отрицание славы также является общим местом для поэтов-элегиков (Е.А. Баратынский «Мой дар убог и голос мой негромок…» [2, с. 128], П.А. Вяземский «Игрок задорный, рок насмешливый и злобный» [5, с. 408-409] и др.). Для пушкинского лирического субъекта, опасающегося славы в свете, важна слава как проявление сути творца, сохранение которой для него равно сохранению самого себя:

Я влачил постыдной лени груз, <…>

Бежал от радостей, бежал от милых муз

И - слезы на глазах - со славою прощался! («К ней», 1817) [13, т. 2, с. 42].

Спасительным началом в этом стихотворении служит Любовь, которая, как и многие категории пушкинской художественной реальности, оказывается амбивалентной. Ее «гармонический» вариант (взаимная, чистая, возвышающая любовь) рождает в душе поэта вдохновение, соединяет его с высшей реальностью, частью которой является. Любовь-страсть (безответная, «мрачная», жестокая) ранит лирического субъекта (отнимая сердечный покой) и лишает его разума:

Мной овладев, мне разум омрачив,

Уверена в любви моей несчастной,

<…> Не знаешь ты, как сильно я люблю,

Не знаешь ты, как тяжко я страдаю

(«Простишь ли мне ревнивые мечты…», 1823) [Там же, с. 268].

Гармония сердца и разума, в сочетании с покоем, - необходимые условия творчества. Безумная любовь сродни стихии, она далека от гармонии и страшна, поскольку приходит внезапно (как проявление воли злого рока) и завладевает человеком полностью, отнимая у него свободу:

Счастлив, кто в страсти сам себе

Без ужаса признаться смеет;

Кого в неведомой судьбе

Надежда робкая лелеет…

(«Элегия», 1816) [Там же, т. 1, с. 161].

Любовь-страсть сжигает изнутри, что делает ее подобной неизлечимой болезни: Минуту я заснул в неверной тишине, Но мрачная любовь таилася во мне, Не угасал мой пламень страстный («Элегия», 1816) [Там же, с. 171].

Страсть - знак присутствия «Другого» - проникает за границы индивидуальности и разрушает ее, лишает самоидентичности, что сродни смерти. Пребывая в любовной горячке, лирический субъект будто находится в ином измерении:

Я все еще горел - и в грусти равнодушной

На игры младости взирал издалека [Там же].

Состояние поэта, внешне выраженное как охладение, служит сигналом гибели его прежнего «я». Однако временная «смерть» (следствие страсти или болезни, родственных в своем горячечном проявлении) может восприниматься и как очищение, преодоление сдерживающей силы «тягостных цеп(ей)» собственной, теперь уже бывшей эгоцентричности. В таком случае возможно возрождение с помощью высшей гармонии: «гений чистой красоты» возвращает поэту возможность воспринимать «и божество, и вдохновенье / И жизнь, и слезы, и любовь» («К***. <Керн>», 1825).

Помимо «охлаждающей» и «очищающей» любви в пушкинском лирическом мире упоминается любовь «сладострастная», «вакхическая», которая сродни безумию и ужасна в своей неистовости («Торжество Вакха», 1818):

Но воет берег отдаленный.

<…> Бегут вакханки по горам.

<…> Тимпаны звонкие, кружась меж их перстами,

Гремят - и вторят их ужасным голосам.

<…> Их перси дышут вожделеньем;

Их очи, полные безумством и томленьем... [Там же, т. 2, с. 51-53].

Страсть привлекательна, но опасна: «Волшебный демон - лживый, но прекрасный» [Там же, т. 3, с. 255]. «Впуская» ее внутрь себя, лирический субъект испытывает «темный голод» [Там же] искушения, попадая в оковы уныния и лени, которые созвучны скуке, одному из наиболее «опасных» явлений пушкинского лирического мира. Восприятие скуки пушкинским лирическим субъектом, как нам кажется, очень близко к гораздо более «поздним» по времени возникновения размышлениям Н.А. Бердяева: «Скука говорит о пустоте и пошлости… низшего мира. Нет ничего безнадежнее и страшнее этой пустоты скуки. <…> Скука преодолевается лишь творчеством» [3, с. 48-49]. Но скука обыкновенно лишает поэта вдохновения: «Мне скучно, милый Асмодей, я болен, писать хочется - да сам не свой» (Письмо Вяземскому от 6 февраля 1823 года) [13, т. 13, с. 66]; «Скучно, мой ангел. И стихи в голову нейдут; и роман не переписываю» (Письмо к Н.Н. Пушкиной, сентябрь 1834) [Там же, т. 14, с. 192-193]. Для лирического субъекта, лишенного вдохновения, шум жизни превращается в «скучный шепот» [Там же, т. 3, с. 250]. «Веселый жизни праздник» [Там же, т. 2, с. 201] поэта-гедониста в таком случае становится скучным жизненным путем [4, с. 197-259; 9, с. 352-375] человека. Пространство, в котором пролегает путь, может быть беспредельным (равнина, степь, пустыня): «Одна равнина справа, слева. / Ни речки, ни холма, ни древа» («Стою печален на кладбище», 1834) [13, т. 3, с. 333]. «Равнина» «наполнена» пустотой, однообразием, непредсказуемостью, поэтому «страшно, страшно поневоле / Средь неведомых равнин!» («Бесы», 1830) [Там же, с. 226-227]. Эта наполненность «ничем» сближает «равнину» с ограничивающим направление движения ущельем (изображение реальных пейзажей здесь несет, с нашей точки зрения, важные оценочные коннотации):

Страшно и скучно

Здесь новоселье,

Путь и ночлег.

Тесно и душно.

В диком ущелье...

(«Страшно и скучно», 1829) [Там же, с. 203].

Лирического субъекта пугают ограниченность человеческого существования, его предначертанность, отсутствие возможности выбора, что для поэта сродни небытию (ср. у Н.А. Бердяева: «Обыденность, повторяемость, подражение, однообразие, скованность, конечность жизни вызывают чувство скуки, притяжение к пустоте… Скука делается диавольским состоянием, предвосхищением адского небытия» [3, с. 49-50]). «Страдание является спасительным в отношении к этому состоянию, в нем есть глубина» [Там же, с. 50]. Поэтому в «Элегии» (1830) лирический субъект, констатируя, что его «путь уныл», тем не менее говорит: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» [13, т. 3, с. 228]. А в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны...» (1836) он просит: «Но дай мне знать мои, о боже, прегрешенья...» [Там же, с. 421]. Сознание своих деяний и принятие ответственности за них дают человеку-поэту возможность катарсически преодолеть страшную скуку жизни и, «сказав прости ущелью, / Подняться к вольной вышине...» («Монастырь на Казбеке», 1829 [Там же, с. 200]), «в соседство бога», где вечность сливается с вольностью, где можно «скрыться» от мира.

Теперь скажем о том, как изменялось отношение поэта к смерти [11, с. 158-182] (заметим, что страх смерти - один из универсальных «человеческих» страхов [1; 19]). В «лицейских» стихах, как кажется, совмещаются несколько вариантов восприятия поэтом собственной смерти:

1) смерть как схождение «в хладную могилу» («Элегия», 1816) [13, т. 1, с. 168]:

Я видел смерть; она в молчаньи села

У мирного порогу моего;

Я видел гроб; открылась дверь его;

Душа, померкнув, охладела...

Смерть становится логическим завершением «жизни горестной», это «заключительный» этап «охладения» поэта-элегика, и воспринимается, соответственно, как «ничтожества спокойный мрак»; 2) «веселый уход» поэта-гедониста:

…Круговой нальем сосуд -

И толпою наши тени

К тихой Лете убегут.

Смертный миг наш будет светел...

(«Кривцову», 1817) [Там же, т. 2, с. 47-49].



Смерть воспринимается и легко, и светло; здесь есть отзвуки «анакреонтического» отношения к смерти. Также лишены страха и воззрения на смерть эпикурейцев:

…когда Стигийской брег

Мелькнет в туманном отдаленьи,

Дай бог, чтоб в страстном упоеньи,

Ты с томной сладостью в очах,

Из рук младого Купидона

Вступая в мрачный чолн Харона,

Уснул..... Ершовой на грудях! [Там же];

3) во многом созвучный предыдущему «фальсификационный» уход:

И тих мой будет поздний час:

И смерти добрый гений

Шепнет, у двери постучась:

«Пора в жилище теней!..»

Так в зимний вечер сладкой сон

Приходит в мирны сени...

(«Мечтатель», 1815) [Там же, т. 1, с. 94-95].

Здесь смерть сопоставляется со сном-мечтаньем, что сродни пребыванию поэта в креативной реальности, где он обретает вечную жизнь в творчестве.

Смерть воспринимается как нечто пугающее, только если она влечет за собой перспективу «тотального уничтожения» личности человека-поэта:

Ничтожество меня за гробом ожидает...

Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!

Мне страшно!..

(«Надеждой сладостной младенчески дыша...», 1823) [Там же, т. 2, с. 264].

Стоит еще раз отметить, что «мысль» (проявление разума) и «первая любовь» (проявление сердца) необходимы не только для сохранения личностью самотождественности, но и для сохранения поэтом возможности творить. С нашей точки зрения, именно угроза посмертного обезличивания становится фактором самоидентификации и самопостроения пушкинского лирического субъекта в единстве его поэтического и человеческого «я».

Для поэта «уничтожение» связано с невозможностью «сохранения себя» в мире творчества. Смерть, воспринимаемая как окончательный переход в собственную поэтическую реальность, оказывается скорее желанной:

Когда бы верил я, что некогда душа,

От тленья убежав, уносит мысли вечны,

И память, и любовь в пучины бесконечны, -

Клянусь! давно бы я оставил этот мир:

<…> И улетел в страну свободы, В страну, где смерти нет, <…>

Где мысль одна плывет в небесной чистоте... [Там же].

Эти строки иллюстрируют мечту поэта о вечной жизни души в мире творчества, собственной креативной реальности, которую характеризуют свобода, бесконечность возможностей, творческая гармония мысли и чувства. С переходом поэта в творческое состояние может быть связан страх (ср. у Г.Р. Державина: «Наполнил грудь восторг священный / Благоговейный обнял страх, / Приятный ужас потаенный / Течет во всех моих костях; / В весельи сердце утопает, / Как будто бога ощущает, / Присутствующего со мной! / Я вижу, вижу Аполлона...» [8, с. 166-171]) от прикосновения к высшему, оцениваемый в стихотворении «В начале жизни школу помню я...» [10, с. 46-53; 18, с. 158], как кажется, положительно:

…Всё наводило сладкий некий страх

Мне на сердце; и слезы вдохновенья …рождались на глазах [13, т. 3, с. 254].

Юный поэт, скрываясь «в великолепный мрак чужого сада», приобщается к «античному» поэтическому локусу, и мечты позволяют ему соприкоснуться со сферой культурной памяти человечества, что и рождает вдохновение.

Подводя итог данного исследования, можно сказать, что пушкинского лирического субъекта-поэта характеризует особое восприятие действительности, связанное с ее трансформацией посредством поэтического воображения. Это и позволяет ему по-иному воспринимать универсальные для культуры и литературы «агенты» страшного.



Список литературы

страшный пушкинский лирика поэт

1. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти / пер. с фр. М.: Прогресс; Прогресс-Академия, 1992. 528 с.

2. Баратынский Е.А. Стихотворения. Поэмы. М.: Наука, 1983. 720 с.

3. Бердяев Н. Самопознание. М.: ДЭМ, 1990.

4. Бочаров С.Г. Праздник жизни и путь жизни. Сотый май и тридцать лет. Кубок жизни и клейкие листочки // Русские пиры. СПб.: Наука, 1998.

5. Вяземский П.А. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1958. 488 с.

6. Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб.: Академический проект, 1999. 400 с.

7. Даль В. Толковый словарь: в 4-х т. М.: Русский язык, 1991.

8. Державин Г.Р. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1957. 469 с.

9. Иваницкий А.И. Сельский дом и жизненный путь в лирике Пушкина: эволюция взаимоотношений // Универсалии русской литературы - 2 / отв. ред. А.А. Фаустов. Воронеж: Воронежский государственный университет; НАУКАЮНИПРЕСС, 2010.

10. Иванов Вяч.Вс. Два демона (беса) и два ангела у Пушкина // Пушкинская конференция в Стэнфорде (1999): материалы и исследования. М.: ОГИ, 2001. С. 46-53.

11. Кибальник С.А. Художественная философия Пушкина. СПб.: Дмитрий Буланин, 1998. 199 с.

12. Проданик Н.В. Топосы смерти в лирике Пушкина: автореф. дисс. … канд. филол. наук. Омск, 2000. 24 с.

13. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 19-ти т. М.: Воскресенье, 1994-1997.

14. Сакутин В. Метафизика страха // СТРАХ. Теология, философия, психология / под ред. З.И. Киршбаума. Владивосток: Изд-во ДВГМА, 1994. 69 с.

15. Сулемина О.В. «Страшное» и субъектная организация лицейской лирики Пушкина // Вестник Московского государственного областного университета. Сер. «Русская филология». 2011. № 4. С. 149-154.

16. Фаустов А.А. Язык переживания русской литературы: на пути к середине XIX века. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 1998. 125 с.

17. Черашняя Д.И. Тайная свобода поэта: Пушкин. Мандельштам. Ижевск: Институт компьютерных исследований, 2006. 308 с.

18. Якобсон Р. Работы по поэтике: переводы / сост. и общ. ред. М.Л. Гаспарова. М.: Прогресс, 1987. 464 с.

19. Янкелевич В. Смерть / пер. с фр. Е.А. Адриянова, В.П. Большаков, Г.В. Волкова, Н.В. Кислова. М.: Лит. институт им. Горького, 1999. 432 с.

Размещено на Allbest.ru

...