В большинстве произведений раннего маканинского творчества, несмотря на преобладание в н?м традиционалистских черт, уже наблюдается переосмысление многих архетипических образов, приобретающих вследствие этого новое идеологическое наполнение. Можно сказать, что генезис нового героя происходит под воздействием на архетипический «остов» образа ощутимой и предвкушаемой, однако ещ? далеко не определяющей стиль Маканина постмодернистской эстетики.

Как правило, генерированный подобным образом персонаж занимает в произведении Маканина совершенно особое место, будучи, по словам самого прозаика, «выделенным» из общей массы. Тем самым реализуется свойственный для маканинского творческого метода при?м противопоставления одного «живого» героя множеству других - «стереотипных».

В романе «Предтеча» (1982) Маканин живописует целителя Сергея Степановича Якушкина - героя, противостоящего пороку бездуховности, очевидно, отождествляемому писателем с истинной «болезнью» эпохи. С точки зрения традиционализма возникновение такого персонажа вполне закономерно и объяснимо. Но здесь необходимо отметить важную сюжетную деталь - чудесные способности Якушкина обусловлены его помешательством. В таком контексте борьба «предтечи» с бездуховностью выступает своего рода пародией на борьбу, а духовность главного героя, в «живительной» силе которой не приходится сомневаться, - одновременно оценивается писателем как рудимент, не устойчивый к разрушительному воздействию цивилизации. Душевно больной герой, исцеляющий «духовно» больное общество, - такое ироническое осмысление вполне соответствует уже постмодернистскому герою с присущим ему несоответствием «формы» «содержанию». Сочетание традиционалистских и постмодернистских черт прида?т персонажу особую амбивалентность, а всему тексту - семантическую «многоярусность».

Показателен в этом плане и двойной финал романа. В его традиционалистском варианте Якушкин изображается «простирающим руки к небу, где вместо светлого неба - чернота земли» [3, с. 364]. Важность этого эпизода для трактовки всего произведения очевидна, ведь именно здесь мотив безысходности, душевного отчаяния достигает своего апогея за сч?т явно христианской патетики, также обыгрывающей центральную оппозицию «светлого неба» (духовности), - как оказалось, недостижимого в современных условиях, - и «черноты земли» (бездуховности), выступающей как суровая реальность времени.

Интерпретация мифопоэтики образа Якушкина представляется необходимой, так как способствует наиболее целостному истолкованию мотива утраты духовности, ставшего сюжетообразующим в романе Маканина «Предтеча».

Образ Якушкина, будучи центральным в повествовательном пространстве всего романа, как бы определяет характер его аллюзийности, неслучайно касающейся в большей мере евангельской тематики, ядром которой, безусловно, является «новоявленный» «мессия». В тексте весьма отч?тливо прослеживаются евангельские реминисценции, философская символика которых подвергается буквализации и, как следствие, десакрализации.

Специфика идеологического наполнения романа, в котором проблема «бездуховности» феноменолизируется и достигает апокалиптических масштабов, обусловила архетипические ориентиры, которые лежат в основе образа Якушкина. Прослеживающиеся на протяжении всего повествования аллюзии, касающиеся библейского текста, на наш взгляд, не только имеют целью заострить неординарность и особое предназначение главного героя, но и указывают на обезличивание, дезактуализацию современных «пророков» и «апостолов», что, согласно канонам реализма, является горьким следствием необратимой утраты духовной первоосновы, заложенной в самосознании народа. Вс? же нельзя не отметить явно иронического обыгрывания в тексте литературных (главным образом библейских) образов и сюжетных ситуаций, что, прежде всего, свойственно постмодернизму, «развенчивающему абсолютное и индивидуальное» [6, с. 474].

Комментируя образ Якушкина, уместно обратиться к точке зрения М. Эпштейна, по мнению которого постмодернистская эстетика тяготеет к «новой надличности, сверхсознательности, безымянности, рефлексу средневековости - и вместе с тем фрагментарности, рассыпанности, эклектизму, иронии по отношению ко всему индивидуальному и абсолютному» [Там же, с. 473]. Многие из этих черт прослеживаются и в романе «Предтеча», что сопряжено в тексте с переосмыслением архетипических образов и сюжетов в русле нового времени. На наш взгляд, этот художественный при?м может быть одним из способов «хаотизации мира», согласно которому происходит «подмена знаменитых прототипов вымышленными персонажами» [1, с. 5]. Якушкин является тем самым «вымышленным персонажем», «подменяющим» Мессию, Спасителя, художественная модификация которого в художественном пространстве романа «Предтеча» обретает свойственную постмодернизму неоднозначность, граничащую с алогичностью трагифарса.

Уже в начале романа отмечается «чудовищная говорливость» Якушкина, благодаря которой и происходило «чудо исцеления» [3, с. 234]. Как известно, уже в первой строке Евангелия от Иоанна звучит фраза: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1:1). «Слово» отождествляется с самим Богом, который «одним словом, своим желанием творит, созда?т весь мир» [4, с. 63]. Особая символика

Слова характерно присутствует и в произведениях Маканина, и в частности в более поздней повести «Лаз» (1991), где Слово функционирует как аксиологическая категория. Важно, что в «Лазе» Слово становится оплотом индивидуальности, творчества и «живой», духовной жизни, что, очевидно, происходило и в «Предтече». Однако в этих произведениях отч?тливо прослеживается мотив нереализованности Слова в реальности: в «Лазе» Слово процветает только в утопическом «подземном» мире, где ему недоста?т кислорода и жизненных сил; в «Предтече» же Слово вызывает ассоциации «бреда», «болтовни», «галиматьи», «сумбура», что сводит его особое предназначение к минимуму.

Надо сказать, что сам процесс лечения больных Якушкиным диаметрально противоположен исцелениям Иисуса, описанным в Евангелии. Образ знахаря наполняется здесь скорее, демоническим колоритом неистовства, исступления, ярости. Якушкин будто бы изгоняет пагубу из «спорченных цивилизацией» людей, что прида?т его речам обличительно-негодующий характер: «А ты сочти-ка, сколько ты хапал в жизни, сколько ты других локтями отпихивал, пьянствовал сколько!» [3, с. 242]. Противоречивость образа (равно как и его нетривиальность) заключается в том числе в контаминации в н?м языческих и христианских черт, что, вероятно, неслучайно. Можно предположить, что герой таким образом имплицитно воплощает в себе феномен «двоеверия», генетически заложенный в русской культуре. В постмодернистском переосмыслении это явление возникает в его пародированной форме, когда Якушкин по ходу романа «перевоплощается» то в проповедника, то в колдуна, то в клоуна.

Подобные несоответствия и несогласования, снижающие образ «спасителя» и как бы «адаптирующие» его к новой эпохе в постмодернистском русле, обнаруживаются во множестве деталей сюжета. Так, Якушкин, отрицающий любую «химию», тем не менее изготавливает очередное «зелье» почти в лабораторных условиях - «химичит». В проповедях знахаря часто встречаются «связки и целые блоки вычитанных мыслей», которые создают эффект эклектичности и хаотичности [Там же, с. 247]. Эпоха, по Маканину, определяет своего героя, и потому вполне естественно, что в эпоху неопредел?нности и нарастающей кризисности возникает столь неоднозначный в своих мировоззренческих идеалах персонаж, сочетающий «слепоту пещерных шаманов» и «опыт говорунов-пророков» и вышедший на «труд алхимиков» [Там же, с. 249].

Отождествление в романе «Предтеча» физического недуга - рака - и духовного порока не вызывает сомнения, и тем яснее вырисовывается позиция Маканина, для которого бездуховность состоит в отдалении от природы, «усреднении» человека под влиянием цивилизации. Однако реалистическая недостижимость и постмодернистское ниспровержение снова сливаются здесь воедино. Интересно, что Якушкин одновременно и являет собой, и пародирует тип человека «природного», проповедующего естественный, почти руссоистский образ жизни на лоне природы: «Если не уйти (не уехать), то отказаться от городской напористой жизни, от излишеств - денег - выпивки - женщин - жратвы - должностей» [Там же, с. 243]. Градация пороков, среди которых контрастно грубо выделяется «жратва», лишь усиливает пародию, если учесть, что «сделавшись собирателем трав» и бродя по Мещ?ре (аллюзия, касающаяся творчества воспевавших этот край С. А. Есенина, К. Г. Паустовского), Якушкин находит в подобном отшельничестве не жизнь, а смерть, которая (согласно постмодернистской версии финала романа) настигает его «неподал?ку от реки - это факт» [Там же, с. 381].

Знахарь проповедует любовь «ко всему живому», и наставление это также пересекается с главной евангельской заповедью: «возлюби ближнего своего, как самого себя» (Мтф. 22:39). В якушкинском понимании эта «любовь» была залогом не только духовного, но и физического здоровья, сохранения «человеческих клеток», а значит, исцеления. Правда, и здесь возникает искажение библейского семантического наполнения. Якушкин, очевидно, снова под влиянием «научных трудов», прочитанных им, «интеллектуальничал», разделяя «любовь к живому» на спасительную любовь к людям и губительную любовь к собакам, являющуюся «видимостью любви». Пародийность заостряется тем, что последним «товарищем» Якушкина становится именно п?с, сопровождающий его до смертного одра.

Знаменательно, что и «ученики» Якушкина травестийно воплощают евангельские образы последователей Христа. Среди них верная Инна Галкина, именуемая Маканиным «соангелом», тв?рдо уверенная в святости «полубога» Якушкина и готовая, подобно библейской Марии Магдалине, «л?гкими шагами пойти за ним» [Там же, с. 248]. В образе Инны подч?ркивается е? жажда веры, недостаток которой «сломленносговорчивая» женщина возмещала общением с «гениальным» стариком. Но в Инне, помимо христианской любви, ясно ощущается и физическое, плотское влечение к знахарю. Бурлескность образа подч?ркивается тем, что даже во снах Инне являлись «иконописные мужские лики» [Там же, с. 249].

Маканин указывает на искаж?нность восприятия «якушкинцами» их «учителя». «Тихий» студент Кузовкин, его жена Люся и многие другие приверженцы философии Якушкина относятся к его «дару» потребительски или даже презрительно. Так, созвучно евангельскому мотиву неверия иудеев, периодически обнаруживается подозрительно-пренебрежительное отношение к знахарю журналиста-неудачника Коляни Аникеева: «Убогие - так звал их Коляня. Выслушав бред и уходя от них… Коляня Аникеев каждый раз плевался и срамил чуть ли не вслух - однако не вслух - шарлатана и недоучку» [Там же, с. 285].

Вполне вероятно, что в образе Якушкина заключена так ценимая Маканиным «ярящаяся индивидуальность», которая пугает окружающих и приводит в смятение и самого врачевателя. Как представляется, мысли о «коллективизме» внедряются в сознание Якушкина под тем же влиянием цивилизации, при этом находясь в одном ряду с такими же инородными для «природного» человека рассуждениями о «нейтрино», «летучих тарелках» и «биофизике» [Там же, с. 284]. Наряду с этим и «высокие» слова о духовных ценностях из уст «борца с бездуховностью» звучат уже не как мудрое наставление, а как многократно повторяемое «бубненье», «болтовня», в которой интуиция становится синонимом любви и совести. Здесь уместно отметить пародийное осмысление мифологического «белогорья», которым бредит впавший в очередной «экстаз» старик: «Белая гора! Белая!.. <…> Какая белая!» [Там же, с. 365]. Подобная демифологизация понятия - еще один признак нивелирования традиционных ценностей и ориентиров, упоминание которых в речах «больного» старика приобретает трагифарсовый характер.

Сущность образа Якушкина целесообразно рассматривать в сопоставлении с библейским понятием «ловца человеков» (Мтф. 4:18-19), с которым, впрочем, сам отождествляет себя знахарь. Притча о старце, «окликающем» неразумное «стадо», играет важную роль в трактовке философского и мифопоэтического наполнения образа. Якушкин лелеет в себе этого старца, ч?тко осознавая свою причастность к гибели «племени», идущего к обрыву. Вероятно, в этой притче аллегорически запечатлены взгляды самого Маканина на «сгущающиеся сумерки» действительности, выходом из которых может стать стремление к духовности единения, а не к безумию стадности.

Можно сказать, что метаморфозы, происходящие с Якушкиным в романе «Предтеча», подобны трансформации понятия «ловец человеков», которое в новое время приобрело и негативный оттенок, обозначая «ловца душ», «манипулятора человеческим сознанием» [5, с. 396]. Под воздействием окружающей цивилизации сакральность образа нивелируется, превращаясь в пародию. Естественно при этом, что средством травестирования образа Якушкина становится и утрата им чудодейственного дара. Показательно, что некогда называемый «гением» и «полубогом» персонаж к финалу романа предста?т беспомощным, жалким, «потерявшимся» стариком, в котором Коляня обнаруживает «самую обычную человеческую требуху» [3, с. 341]. Маканин отмечает, что теперь Якушкин стал «зеркальным отражением» Коляни, что в понимании писателя, скорее всего, равнозначно духовному краху, мыслимому также и как отступничество знахаря. Характерным продолжением этого мотива является один из финалов романа, в котором изображ?н «прозаический» уход старика из жизни, оборвавшейся для е? единственного свидетеля - пса - именно на слове «любовь». Сцена эта при всей е? символичности достаточно органично включается в художественную концепцию романа, согласно которой «светлое небо» духовности и сопричастности к судьбе страдающих всякий раз оборачивается «ч?рной земл?й» непонимания и равнодушия.

Подводя итог, можно сделать вывод об оригинальном осмыслении в романе «Предтеча» темы бездуховности, так же как и образа главного героя - знахаря Якушкина. Пут?м введения библейских и других литературных аллюзий, использующихся применительно к тексту романа в буквальном (при этом намеренно сниженном) смысле, Маканин травестирует образ главного героя, одновременно показывая его духовную (равную энергетической) редукцию, что неизменно приводит в финале романа к всестороннему фиаско персонажа.

Список литературы

маканин пародирование бездуховность предтеча

1. Даниленко В. Есть хаос - есть постмодернизм. Дискуссия «Постмодернизм: 20 лет спустя» // Литературная газета. 2012. 8 февраля.

2. Евангелие. М.: Благовест, 2011. 608 с.

3. Маканин В. С. Собрание сочинений: в 4 т. М.: Материк, 2002. Т. 2. 384 с.

4. Перевезенцев С. В. Тайны русской веры: от язычества к империи. М.: Вече, 2001. 432 с.

5. Серов М. Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений. М.: Локид-Пресс, 2005. 880 с.

6. Эпштейн М. Н. Постмодерн в русской литературе. М.: Высш. шк., 2005. 495 с.

Размещено на Allbest.ru