"Внутренний" цикл как особое единство произведений, связанных общностью тематического, образномотивного и хронотопического содержания, предполагает также и сквозное динамическое развитие субъектной структуры художественного мира. С движением лирического сюжета о познании в контекст "внутреннего" цикла вводится символический образ субъекта, не поддающийся однозначной трактовке, - образ дитя-ребенка. Этот образ чаще всего представлен в парадоксальном или оксюморонном развитии противоположных мотивов (восходящих к инвариантной оппозиции жизни-смерти), в синкретическом состоянии, совмещающем активную и пассивную стадии (сон-бодрствование и т.п.).

Такое нетрадиционное для европейской культуры расширение семантики символического образа ребенка является естественным и обоснованным в рамках восточной философии и эстетики. Так, общепринятое обозначение в китайском языке духовной деятельности группы людей, в которую входят философы, ученые, мудрецы, наставники жизни, ? "цзы". Однако само слово "цзы" многозначно и объединяет по меньшей мере две группы значений, первая из которых представлена рядом "философ, мудрец", а вторая - "зародыш, дитя, ребенок, сын" [3]. Исследователи многократно подчеркивают акцентуацию данного лингвистического факта в китайской рефлексии: оксюморонное имя виднейшего китайского мыслителя Лао-цзы ("Седой ребенок") и легенда о его рождении 81-летним. При этом в самой работе философа "Лао-цзы", или "Дао дэ цзин" [1], одним из важнейших лейтмотивов оказывается идентификация образа автора с ребенком. Парадоксальное совмещение в детском образе наивности и мудрости, младенчества и зрелости (старости) является логическим продолжением развития других основополагающих восточных универсалий, как инь-ян, у-ю, да-тун и вэнь. C образом ребенка и мотивом принадлежности к младенчеству (детству) связывалась и основная функция философов - рождение текстов ("вэнь"), которое было практически тождественно буквальному натуралистическому представлению о порождении.

Этот свойственный восточной культуре и отраженный в лингвистических фактах семантический образномотивный комплекс детскости находит свое развитие в сюжете "внутреннего" цикла Мандельштама. Так, одним из главных лирических событий в процессе познания с точки зрения субъекта "я" становится непосредственное или аналогическое отождествление с ребенком-дитя. Повторяющимся и варьирующимся оказывается мотив нахождения героя в люльке (зыбке) с акцентуацией монотонного, но значимого движения. На раннем этапе развития сюжета, до появления непосредственной рефлексии над памятниками мировой культуры, в еще длящемся синкретическом состоянии, из которого только выделяется сознание индивидуума, такое ограниченное и освоенное пространство обеспечивает защиту. В стихотворении "Довольно лукавить, я знаю" [2, с.281] образ лирического героя оказывается изначально задан как совмещающий черты и характеристики двух возможных субъектов "цзы": мудреца, познающего мир (мотив знания и творчества), и ребенка (пространство зыбки). При этом уже в данном раннем стихотворении осознание собственной творческой способности ("от Музы мне тайн не иметь" [Там же]), которое составляет исходную лирическую ситуацию в первой строфе, неразрывно связано с мотивом смерти, долженствующего умирания ("я знаю, / Что мне суждено умереть" [Там же]).

Попытка саморефлексии над собственным принятием (в подчеркнуто светлых и эмоционально утверждающих коннотациях) этого знания о смерти развивается во второй строфе, которая представляет изображение синкретического состояния субъекта в точке до-рождения/после-смерти: "и странно: мне любо сознанье, / Что я не умею дышать; / Туманное очарованье / И таинство есть - умирать" [Там же]. В мифопоэтической картине мира Мандельштама циклическое развитие лирического героя, сопряженное с процессом познания им законов окружающего мира через приобщение к опыту мировой культуры, предполагает актуализацию исходного и завершающих состояний, которые оказываются двумя сторонами одного синкретического бытия, понимаемого как Космос-Хаос. Из него выделяется и пробуждается индивидуальное сознание и в него же оно возвращается, завершив свой путь. И эта неизбежность "вечного возвращения" вызывает в памяти и сознании постоянное присутствие переосмысленных мотивов смерти (как естественного завершения для будущего рождения) и жизни (как неизбежного движения к смерти). В поздних стихотворениях связь младенческого / детского состояния со смертью становится самостоятельным предметом рефлексии лирического героя.

Первый этап развития новой жизни, ее исходное, обозначившееся сознание максимально близко и тесно соотносится с состоянием хаоса-космоса. Однако любое потенциальное драматическое осмысление этого онтологического конфликта снимается завершающим актом сознания, в котором происходит синтез жизни и смерти, вечного и проходящего. Так, финальным лирическим событием третьей строфы стихотворения "Довольно лукавить, я знаю" становится утверждение субъекта себя в масштабах вечности и приобщение к качественно новому знанию. Завершающая строфа данного текста актуализирует мотив процессуальности в развитии обозначенного выше семантического комплекса, требующего обращения к другим стихотворениям цикла.

Близость ребенка-дитя и человека, "познающего" другого значимого героя в субъектной структуре "внутреннего" цикла, прослеживается и в тех характеристиках, которыми воспринимающее сознание "я" наделяет своих ролевых аналогов. Как правило, это герои "творящие", в которых соединяется мудрость знания и детскость восприятия. В ряде случаев в аналогические соотношения с ребенком-дитя входят символические образы, традиционно противоположного значения (силы, мощи, власти и т.п.), но представленные субъектом как способные (в данный момент или в потенциальном развитии) к творчеству: "или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала" [Там же, с.146] и др. В зрелой лирике поэта, соответствующей, как правило, кульминационному и завершающему этапам в развитии "внутреннего" цикла, образ ребенка-дитя выступает не только как способ самоидентификации лирического героя или одна из сторон аналогического сопоставления.

В текстах 1920-1930-х гг. данный символический образ становится полноправным участником развития сюжета и вступает в сложные многозначные отношения с лирическим героем. Чаще всего по отношению к воспринимающему сознанию ребенок-дитя выступает как реализующий два основных значения "цзы": субъект - это и наивность, естественность восприятия, чистота и простота младенчества, и мудрость, особое знание, своего рода наставничество философа и Учителя. Приобщение к знанию ребенка становится возможным благодаря восстановлению утраченной целостности пространства и времени окружающего мира, обретению и развитию собственной творческой (креативной) способности. В эстетической и ценностной иерархии творимой мифопоэтической картины мира ребенок-дитя обычно занимает более высокое место, чем лирический герой, который лишь пытается приблизиться к особой мудрости-простоте. При этом характерно, что достижение "детской" гармонии, основанной на синкретизме и естественности, возможно при обретении не только интеллектуально-духовной составляющей (знания о мире, опыта), но и эмоционально-чувственной (простота и естественность, неусложненная рефлексия). Представление о последней составляющей также на глубинном уровне связано с влиянием особенностей восточного мировоззрения.

Излишний рационализм и прагматическая заданность европейского сознания традиционно связаны с доминированием логических процедур доказательства, установления причинно-следственных связей и т.п., а также усилением измерительных и других "уравнивающих" процедур. Однако в развитии сюжета "внутреннего" цикла такой путь познания лирического героя, как правило, оказывается ложным и приводит в тупик, вызывая ощущение безысходности. Так, в ключевом стихотворении "Нашедший подкову" мотив счета / исчисления / установления однозначных логических цепочек не способствует достижению гармонии и истинного знания: "Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете" [Там же, с.130]. Простота и естественность, особая связь с природой ("натурой") дитя-ребенка, занимающего своего рода пограничное положение между жизнью (развитие которой в будущем) и смертью (память о которой в прошлом), позволяет ему брать на себя роль судьи, который выносит приговор лирическому герою. Постоянное совмещение в данном стихотворении в связи с образами ребенка или детей мотивов жизни и смерти ("дети играют в бабки позвонками умерших животных" [Там же]) делает восприятие этого образа амбивалентным, что полностью соответствует восточной традиции ("Седой ребенок").

Отказ познающего сознания от ряда стандартов прежнего мировосприятия может стать и условием приобщения к единству других и преодолению одиночества / отграниченности. Стремление к этому становится на поэтологическом уровне решающим в выборе формы композиционного целого как акцентированно диалогической, причем в ряде случаев коммуникация осуществляется непосредственно между лирическим героем (или его ролевым аналогом) и ребенком-дитя: "И я тебе хочу / Сказать, что я шепчу, / Что, шепотом лучу, / Тебя, дитя, вручу" [Там же, с.239] и др.

Особая значимость образа дитя-ребенка как своего рода реализованного полностью "цзы" создается за счет его наделения особым знанием - освоением пространства и времени, что является одной из главных задач, стоящих перед лирическим героем. Приобщение к "большому" пространству и времени, укрупнение масштабов на раннем этапе развития сюжета связаны в воспринимающем сознании со страхом и тревогой. Образ ребенка представляется в этом отношении амбивалентным: локализованный в акцентировано малом и ограниченном пространстве (люлька / зыбка / колыбель), он владеет "вечным" временем и безграничным пространством, отрицая тем самым любую идею дифференциации окружающего мира на составляющие объекты. Кульминационное осмысление этой философской проблематики происходит в сюжете "Восьмистиший", в которых хронотопическое развитие текстов происходит в предельно широких (абсолютных) масштабах. Более того, одним из главных лирических событий становится идентификация лирическим героем пространства как такового и дитя-ребенка: "играет пространство спросонок ? / Не знавшее люльки дитя" [Там же, с.184]. Пребывание ребенка в люльке или зыбке теперь оказывается переосмысленным за счет исключения мотива ограниченного пространства, но актуализации мотива сна как особого состояния: "ребенок молчанье хранит, / Большая вселенная в люльке / У маленькой вечности спит" [Там же, с.187].

Трансформация масштаба рефлектируемых понятий отражает не столько изменение непосредственных объектов (дитя-ребенка и окружающего его пространства, равного вселенной), сколько эволюцию точки

зрения воспринимающего сознания. Представление о ребенке (символическом зачатке, начале, будущем развитии жизни) теперь со - и противопоставлено представлению об окружающем пространстве - наличествующей в постоянстве "маленькой" вечности.

Осознание ребенка-дитя как сущности, способной преодолеть границы пространства и движение времени, обусловлено особым отношением к жизни-смерти, недифференцированным, а потому не вызывающем страха, тревоги или тоски перед традиционным комплексом представлений исчезновения /ухода / конца. Синкретизм онтологии ребенка в "Восьмистишиях" на поэтологическом уровне реализуется в постоянном соотношении мотивов жизни и смерти, которые, будучи представлены рядом парно противопоставленных реалий, не входят в однозначные оппозиционные соотношения. Так, в первом стихотворении идея жизни представлена мотивами рождения творчества, пробуждения и появления пространства, начала жизни, однако ее реализация оказывается семантически значимой как продолжение и преодоление потенциальной, повторяющейся в своем приближении смерти: "Когда после двух или трех, / А то четырех задыханий" [Там же, с.184]. Аналогичная семантика оказывается ключевой в третьем тексте, где главный образ - бабочки - воплощение одновременно и жизни, и смерти: "В разрезанном саване вся, ? / Жизняночка и умиранка" [Там же, с.185]. Идея осуществленной смерти, которая возникает в подтексте четвертого стихотворения, предполагает не полное и тотальное завершение, но, напротив, побуждение к диалогу: "Как будто в руку вложена записка ? / И на нее немедленно ответь" [Там же]. Такое постоянное диалектическое развитие двух традиционно противопоставленных образов может быть понято в духе идей инь-ян.

Таким образом, можно сделать вывод об особой семантической корреляции между субъектной структурой "внутреннего" цикла и символическим содержанием одной из ведущих восточных универсалий "цзы". Дальнейшее изучение "внутреннего" цикла О. Мандельштама в данном аспекте предполагает исследование влияние "цзы" на другие уровни поэтики метатекстового единства.

мандельштам дитя ребенок цзы образ

Список литературы