Многозначные логические системы появились в логике в начале ХХ века. В простейших из них к двум значениям истинности (истина и ложь) добавлено третье - неопределенность. В художественном произведении так или иначе представлено то или иное множество оценок действительности, ряд вариантов выбора того или иного поведения. Иногда выбора нет. Мы можем, например, говорить об однозначном мире пословицы, где следует действовать так, а не иначе, о двузначном (в основном) черно-белом мире сказки.

В лирическом произведении в большинстве случаев можно выделить положительный и отрицательный полюс бытия. Лирические субъекты Бунина обнаруживают в окружающем их мире противоречивые крайности: жизни и смерти, Бога и сатаны, света и тьмы, добра и зла, красоты и неприглядности, реального и иллюзорного. Исходя из фольклора и здравого смысла, мы будем приписывать первому понятию в паре значение истины (1), второму - лжи (0). Но в целом ряде случаев между полюсами возникает довольно широкая полоса неопределенности (1/2), и в зависимости от того, как к финалу раскрывается (на языке логики "отрицается") эта неопределенность, можно говорить о тех или иных логических системах. Неопределенность может заключаться в необъяснимом сближении полюсов противоположностей. "Но век наш - миг", - утверждает лирический герой "У берегов Малой Азии". Временная неопределенность связывается с пространственной. Исчезли амазонки, их как будто бы и не было: "И кто укажет ныне, / Где на пески ступала их нога? / Не ветер ли среди морской пустыни? / Не эти ли нагие берега?" [1, с.168]. Конечно, ветер среди морской пустыни следов человеческих ног не найдет. Но к рациональному объяснению этого вопроса можно привлечь мысль о том, что на месте нынешней воды когда-то была суша, или измыслить иррациональное для давнего времени движение амазонок по водной глади. Можно говорить о том, что в культурной памяти, в мифе, амазонки сохранились, но автор, раскрывая абсурдный тезис, уравнивающий век и миг, отвергает эфемерную память о воинственных женщинах заявлением очевидного: "Давно унес, развеял ветер южный / Их голоса от этих берегов… / Давно слизал, размыл прибой жемчужный / С сырых песков следы подков…" [Там же]. Но для того, чтобы унести голоса и смыть следы подков, достаточно сильного ветра и хорошей волны даже в настоящем амазонок. Получается, что огромный период времени выполнил работу нескольких минут. Поэтому "век наш" превращается в тысячелетия природы и по масштабу произведенной работы тоже оказывается мигом. Бренность настоящего по сравнению с этим вполне понятна. Но прошлое амазонок имеет свою долгую длительность. Бунин разрывает единство пространство и времени, и царство амазонок оказывается здесь, хотя и не сейчас, а в прошлом: "Здесь царство амазонок. Были дики / Их буйные забавы. Много дней / Звучали здесь их радостные клики / И ржание купавшихся коней" [Там же].

В "Горе" движение между полюсами надежды и несчастья сопрягается со скачкой князя к своему терему, где заболел его сын, и кочующей сорокой - приметой несчастья. Ребенок оказывается в неопределенном состоянии между жизнью и смертью. С одной стороны, он только болен, с другой стороны, смерть уже осуществилась в сознании отца: "Погубили дитя перехожие старцы-калики!". Тогда как фольклорной традицией задана способность калик-перехожих исцелять больных. Князь останавливается, и сорока исчезает, но возобновление движения вновь приводит к появлению птицы, знаменующей беду. Достижение терема меняет темь на свет и приводит к несчастью, хотя прямо о смерти сына не говорится: "Но что это? Сколько огней! Нагадала сорока" [Там же, с.166]. Баллада Гете "Лесной царь" в переводе В.А. Жуковского может послужить здесь сопоставительным фоном. У Бунина всадник скачет к реально больному сыну, мистика носит вторичный характер, финал под вопросом. В "Лесном царе" сын в руках у всадника, опасность ирреальна, но финал трагичен: "Ездок погоняет, ездок доскакал… / В руках его мертвый младенец лежал" [2, с.140]. В одном случае наездник движется к реальности, в другом - пытается ускользнуть от ирреальности. В обоих случаях нет активного сопротивления надвигающейся опасности, поэтому печальный исход (хотя знак сомнения в этом у Бунина остается) закономерен.

Следуя за лучом "В гостиную, сквозь сад и пыльные гардины…", мы видим свет, энергию "веселого летнего света", падающего из внешнего мира "на ветхие ковры и выцветший паркет" [1, с.133]. Как будто бы возникает возможность преображения внутреннего мира дома внешним светом, но она тут же исчезает. Внезапно оказывается, что и "вкруг дома глушь и дичь". Замыкается внешнее пространство, и сейчас же замкнутым становится внутреннее, к этому подключается распад объектов внутреннего мира дома: "А в доме рухлядь, тлен: повсюду паутины, / Все двери заперты… И так уж много лет". Однако на линии противопоставления жизни и смерти дело не заканчивается победой отрицательного полюса: "Тревожно бабочка лиловая снует. / Но фортки нет в окне, и рама в нем - глухая. / Тут даже моль недолго наживет!" [Там же]. Чисто эмоциональное восклицание сталкивается с тем, что читатель помнит, что дом заперт много лет. И, значит, моль там периодически появляется. Мы сталкиваемся здесь с логической системой Поста, в которой циклическое отрицание неопределенности (жизнь - пограничное состояние - смерть) приводит к ложному результату, а симметричное отрицание, идущее в обратном порядке (смерть - пограничное состояние - жизнь), сохраняет неопределенность. Знак симметричного отрицания повисает над молью, циклического - над человеком. Но стоит задуматься, и эмоциональное отрицание появления человека сменяется недоумением, реальное пространство приобретает фантастический оттенок. Ведь наблюдатель имеется, несмотря на то, что заперты окна и двери. Как он вошел? Вместе с солнечным лучом? Через четвертое измерение? Но если он вошел реально, то под сомнением оказывается запертость всех дверей. Рациональное отрицание неопределенности оказывается более жизнеутверждающим, чем эмоциональное.

Раскрытие неопределенности в лирике достаточно полно передает мироощущение своего времени. Витязь Бунина "На распутье" попадает в ситуацию сказочного выбора: претерпеть беды с малой вероятностью возвращения домой, потерять коня или быть убитым самому. Но если герой сказки или былины последовательно проезжал по всем путям и оставался живым, то в данном случае лирический субъект не может выбрать ни одного пути. Он остается в ситуации неопределенности. Но при этом распутица оказывается тупиком. Ни аннигиляции, ни взаимодействия противоположностей не происходит. Они разделены, но одно как бы прорастает через другое. Так, в мертвенность осенней природы возрождение вносит не ожидание ее циклического пробуждения, а дочь лесника. Сначала она лишь дополняет печальный фон "осинника голого" и "подслепых окошек" сторожки, а затем становится самостоятельной неиссякаемой жизнью: "Малы ее босые ноги, / Мала корявая рука. / От выреза льняной сорочки / Ее плечо еще круглей, / А под сорочкою - две точки / Стоячих девичьих грудей" [Там же, с.21-22]. Ложное положение вещей и явлений закреплено за умирающей осенней природой, а истина безраздельно отдана и присвоена автором этой молодой девушке. Но "корявая рука" возникает здесь как бы от обнаженных осенью ветвей деревьев. Девушка продолжает фон поздней осени, но в то же время отрицает его. Две части стихотворения разведены синтаксически союзом "но" и семантически: порогом избушки, где и встречает путника героиня. Очень характерно и движение внимательного мужского взгляда, переходящего от линий к округлостям, сжимающего все масштабы до точек, не имеющих размеров, и вдруг приобретающих объем.

Будучи включенными в более объемное противопоставление, противоположности могут терять свое значение, образовывать подчиненную логику: "О Благий и Скорбный! Буди / Милостив к земле! / Скудны, нищи, жалки люди / И в добре, и в зле!" [Там же, с.22]. Большое противопоставление людей и Бога уравнивает нищее добро и зло, противопоставляя ему огромное добро и зло, возможное для Творца, и поэтому просьба о милости здесь вполне уместна. По существу, речь идет о четырехзначной логике: в "Да" и "Нет" творца оказываются вложенными малое добро и зло людей, ни умалить, ни прибавить большое добро они не могут. Отсюда просьба о милости, обращенной не к людям, а вообще к земле. Интересны взаимоотношения мнимого и реального в лирике Бунина. Попытка дискредитации реального мира не проходит в "Цыганке". Реальность здесь отодвигает в сторону иллюзию. Хотя героиня "говорит, что в сердце жало, / Яд горючий унесет", но эта речь, как показывает дальнейшее, не имеет отношения к реальному положению вещей и явлений. Все оценки расставлены: "Впереди большак, подвода, / Старый пес у колеса, - / Счастье, молодость, свобода, / Солнце, степи, небеса" [Там же, с.23]. Сам праздничный вид цыганки, играющий золотом "угольный зрачок", схождение блеска и черноты говорят о приятии жизни в целом. "Да" и "нет" внешнего мира оказываются значительнее речей героини. Старость пса в общем понимании лирического мира имеет лишь подчиненное значение. Перед нами трехзначная логика, где противоречия уживаются друг с другом, и неопределенность их взаимодействия раскрывается в положительном ключе. Иное мы видим в тематически сходных "Бродягах". Опять мы видим большое пространство, маленькую цыганку, подводу, но простор назван "бесплодной и холмистой котловиной, большой, глухой дорогой на восток" [Там же, с.100], а ценности счастья и свободы оказываются под вопросом: девочка-подросток вполне соответствует скуке окружающего пространства. Здесь вообще нет альтернативы, поскольку нет осмысления происходящего: "И снова в путь… А для чего, - кто скажет?". Абсурдное сопоставление жизни и смерти (А как не-А) завершает общую картину: "Жизнь, как могила в поле, молчалива" [Там же].

В стихотворении "Мать" дано противостояние матери с младенцем наступающему снежному хаосу. В мертвый дом уже ворвался холодный внешний мир: "И снег сухой в старинной зале / Кружился в сумраке ночном". Природа и человек явно противопоставлены, и ведут они себя одинаково наступательно. Не устает буран, но и мать неустанно движется с ребенком: "И, положив дитя к плечу, / Все напевала и ходила…" [Там же, с.37]. И человек, а вместе с ним и жизнь, побеждает.

Иное решение вопроса противостояния природы и человека дается в стихотворении "Когда на темный город сходит…". Здесь нет встречной активности человека, стихия безразлична к безразличному по отношению к самому себе человеку. Поэтому частное событие ночной метели превращается во всеобщую катастрофу, саван развевается над планетой: "Мир опустел… Земля остыла… / А вьюга трупы замела, / И ветром звезды загасила, / И бьет во тьме колокола" [Там же, с.42]. Получается, что сама стихия хоронит и отпевает людей. Торжество мнимого катастрофического начала отмечена и в "Метели", где тоже есть "скрип колыбели", но нет сопротивления человека наступающему холоду, и поэтому в финале нарастает агрессивность мороза, и селение превращается в кладбище: "Мнится мне ночью: не степи кругом - / Бродит Мороз на погосте глухом…" [Там же, с.45]. Иногда и бунинский ветер выкрикивает лозунги эпохи с уравнением противоположностей не хуже "Интернационала": "Достигайте в несчастии радости мук беспредельных! / Приготовьтесь к Великому мукой великих потерь" [Там же, с.92]. Излишне говорить, что Бунин в этом умонастроении вольно или невольно передавал дух своей (и не только) переломной эпохи с ее желанием божественного творения всего из ничего, созидания из разрушения, порядка из хаоса. Обратный переход рождения в гибель Бунин в 1916 году дает устами Авраама в "Благовестии о рождении Исаака": "Рожденье чад есть смерть!" [Там же, с.337]. Как видим, родовое бессмертие трактуется здесь как отсутствие жизни. Противоположности совпадают. Восклицательный знак эмотивно утверждает абсурд, приравнивающий исчезновение людей к их возникновению. Себя в качестве чада бунинский Авраам не понимает. Он именно исключение из общих правил, человек, получивший Эдем еще при жизни. В библейскую ситуацию Бунин вольно или невольно вкладывает мироощущение человека, пишущего во время Первой мировой войны, настоящее которой передал эгофутурист И. Северянин в таком своем "Благословлении" (кстати, первоначально так же называлось и стихотворение И.А. Бунина): "Когда отечество в огне, / И нет воды, лей кровь, как воду… / Благословление народу! / Благословление войне!" [4, с.130]. И опять же эмоциональное утверждение абсурда совпадения противоположностей выражено восклицательными знаками. Это тем более интересно, что в первой части стихотворения автор приводит аргументы против восхваления войны: "страшны досрочные могилы", "безразумной и бессердечной войне сочувствовать нельзя" [Там же]. Восторг от "красной стези", ведущей к преображению мира, у поэта скоро улетучился. Во время Гражданской войны он запечатлел мутацию смуты и линьку ее многоцветия: "Идеи вздорные, мечты напрасные, / Что в их теориях путь к Божеству, / Сегодня Їбелые?, а завтра Їкрасные?, - / Они бесцветные по существу" [Там же, с.42]. Бунин же политически остался приверженцем однозначной логики. Но это тоже мутация чувств и эмоций, запечатленная в "России" 1922 года с особой силой ненависти: "О, слез невыплаканный яд! / О, тщетной ненависти пламень! / Блажен, кто раздробит о камень / Твоих, Блудница, новых чад, / Рожденных в лютые мгновенья / Твоих утех - и наших мук! / Блажен тебя разящий лук / Господнего святого мщенья!" [1, с.371]. Перехлест эмоций, патетическая лексика, обращение к Господу не делает это стихотворение ни христианским, ни патриотическим. И это дает свою проекцию возможного мира: оно в полной мере представимо как призыв к появлению нового тирана, в наибольшей мере способствующего истреблению "новых чад".

Итак, бунинская лирика отражает мир противоположностей, мутирующий по всем линиям: счастье и горе, верх и низ, внешнее - внутреннее, ограниченное - безграничное, мужское и женское, рай и ад, рождение и смерть, будущее и прошлое. В целом ряде случаев раскрытие неопределенностей порождает своего рода уравнение противоположностей. В этом отношении реалист И.А. Бунин оказался последовательнее эгофутуриста И. Северянина. Наследник классической традиции, он с не меньшим успехом проклял новорожденных в России, чем Пушкин в "Вольности" детей "самовластительных злодеев". И то, и другое можно считать сбывшимся в многострадальной русской истории ХХ века.

бунин лирика неопределенность природа

Список литературы