К вопросу о мотивно-образных репрезентациях "метафизического холода" и его преодоления в поэзии И.А. Бродского

Размещено на http://www.allbest.ru/

УДК 82.09

Псковский государственный университет

К ВОПРОСУ О МОТИВНО-ОБРАЗНЫХ РЕПРЕЗЕНТАЦИЯХ «МЕТАФИЗИЧЕСКОГО ХОЛОДА» И ЕГО ПРЕОДОЛЕНИЯ В ПОЭЗИИ И. А. БРОДСКОГО

Егоров Александр Александрович

Как уже установлено исследователями, для творчества И. А. Бродского характерен пространственный принцип построения стихотворных текстов. Обоснование этого утверждения мы находим, в частности, в работах Ю. М. и М. Ю. Лотманов [17], И. И. Ковалевой [13], Е. В. Мищенко [19]. Решая проблемы художественной формы, «<И. А.> Бродский осознает себя вне времени, но не вступает с ним в конфликт, выбирая пространство» (М. Гельфонд) [9, с. 346]. Однако трагические темы, как отмечается в публикациях Е. Бруднэ-Уигли [8], З. Журавлевой [12], А. А. Александровой [1] и других ученых, развиваются у поэта во временном ключе. Когда речь идет о бытии лирического героя, о смерти, наиболее полно проявляется именно темпоральная составляющая художественной картины мира И. А. Бродского. Данная особенность объясняет кажущееся противоречие, наблюдаемое в отдельных самопризнаниях поэта: «Время намного интереснее, чем, например, пространство» [4, с. 115-116] и «Время может дурачить пространство только до известного предела: в конце концов пространство нагоняет. Что такое, в конечном счете, годы? Что они могут измерить, кроме распада эпидермы, мозгов?» [6].

Доминирующее значение категории времени принято объяснять ее ярко выраженной деструктивной функцией. «Время в поэзии <И. А.> Бродского всегда выступает как стихия враждебная, ибо его основная деятельность направлена на разрушение, - пишет М. Крепс. - Результат действия времени - осколки, развалины, руины - слова, часто встречающиеся в близких смысловых контекстах распада, будь то речь о вещах, зданиях, бабочке или человеческом организме» [14, с. 171].

Обратимся к «Эклоге 4-й (Зимней)» (1977), стихотворению И. А. Бродского, неоднократно привлекавшему внимание исследователей и комментаторов (см., например, работы Б. Шерр [25], В. П. Полухиной [26, Р. 251-257], А. С. Усачевой [22]), но в силу своей безусловной художественной значимости требующему дополнительных наблюдений и концептуальных решений.

В тексте стихотворения, начиная с первой его строки, присутствуют приметы времени, определенного времени года: «Зимой смеркается сразу после обеда», «роза и незабудка в разговорах всплывают все реже», «собаки <…> оставляют следы» [7, с. 72]. В каждой из четырнадцати главок этого стихотворения мы встречаем экспоненты зимы: снег, вьюга, мороз, февраль, стужа, сугроб и другие. В ключе зимней образности поднимаются проблемы творчества («зевок загоняет в берлогу простую фразу» [Там же]), рассматриваются общефилософские категории жизни и смерти (проходящее рефреном «Жизнь моя затянулась»; «Сильный мороз суть откровенье телу / о его грядущей температуре» [Там же]), прямо говорится о концептах времени и пространства («Время есть холод» [Там же, с. 73]; «Холод ценит пространство» [Там же, с. 74]).

Время словно остановилось, замерло, как певица, разглядывающая себя в зеркало: «Время глядится в зеркало, как певица, / позабывшая, что это - ЇТоска? или ЇЛючия?» [Там же]. Но стоит этой «певице» отойти от него, как ее ожидают выход на сцену и роли с одинаковым концом: в случае «Тоски» - падение с высокой башни, в случае «Лючии» - сумасшествие и смерть.

В понятие оледенения входит стадность, застывшее однообразие «массового творчества» («Всякое Їво-саду-ли? / есть всего лишь застывшее Їбуги-вуги?» [Там же, с. 72]).

При этом холод способен вызывать и оберегаемые в памяти воспоминания о потерянной родине: «Я не способен к жизни в других широтах. / Я нанизан на холод, как гусь на вертел» [Там же, с. 75]. На фоне «звучащего» холода поэт воспевает бережно сохраняемый в памяти уют жизни в родном городе.

Несмотря на то, что зимняя образность приводит к размышлениям о «оледенении» всего мира, холодной вселенной, о том, что прошлое, как и будущее, одинаково холодны («Холод похож на холод, время - на время. Единственная преграда - теплое тело» [Там же, с. 73]), герой «поет синеву сугроба»: «Зима! Я люблю твою горечь клюквы / к чаю, блюдца с дольками мандарина, / <…> в детстве / и в тепле. Я пою синеву сугроба / в сумерках <…> / И дрова, грохотавшие в гулких дворах сырого / города, мерзнущего у моря, / меня согревают еще сегодня» [Там же, с. 75].

«У каждого человека должны быть счастливые воспоминания. За неимением других, для меня такую роль играют эти», - признается в одном из интервью И. А. Бродский [18, с. 384]. Оледенение, столь значимое в данном стихотворении, словно растапливается теплом воспоминаний. Пение как ретроспекция выступает здесь с положительной коннотацией и становится образом творчества, в процессе которого воскресает прошлое. «Настигнуть или удержать утраченное или текущее Время - вот что волнует поэта» (З. Журавлева) [12, с. 157].

Через воспевание того, что в пространстве уже не существует, но живо во времени, уходит страх перед смертью («Зубы, устав от чечетки стужи, / не стучат от страха» [7, с. 76]).

«Жемчужины» счастливых мгновений прошлого, к которым И. А. Бродский обращается на протяжении всего творчества, «рассыпав» их по отдельным текстам, особенно важны для М. И. Цветаевой, мощным «ретроспективным импульсом» собравшей их в один «сундук воспоминаний».

В своем мемуарном очерке «Мать и музыка» М. И. Цветаева пишет об этом так: «О, как мать торопилась с нотами, с буквами, с Ундинами, с Джейн Эйрами, с Антонами Горемыками, <…> с одним против всех, с одним - без всех, точно знала, что не успеет… так вот - хотя бы это, и хотя бы еще это, и еще это, и это еще <…> Чтобы было, чем помянуть! <…> Как с первой до последней минуты давала - и даже давила! - не давая улечься, умяться (нам - успокоиться), заливая и забивая с верхом - впечатление на впечатление, воспоминание на воспоминание - как в уже невмещающий сундук (кстати, оказавшийся бездонным), нечаянно или нарочно?.. Мать точно заживо похоронила себя внутри нас <сестер Цветаевых. - Е. А.> - на вечную жизнь. Как уплотняла нас невидимостями и невесомостями, этим навсегда вытесняя из нас всю весомость и видимость. И какое счастье, что все это была не наука, а Лирика - то, чего всегда мало… Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики…» [24, с. 14].

Как пишет биограф поэта, М. И. Цветаева постоянно обращалась к «сундуку матери» и особенно часто - в эмиграции [15]. «Истина состоит в том, что писатель в изгнании, в общем и целом, ретроспективное, глядящее вспять существо», - утверждает И. А. Бродский в эссе «Состояние, которое мы называем изгнанием, или попутного ретро» (1987) [5, с. 806].

Зарубежный и отечественный опыт сопоставительного изучения творчества М. И. Цветаевой и И. А. Бродского обобщается в наших методологических исследованиях [10, с. 40; 11].

Композиционно-смысловой доминантой времени, многозначностью интерпретации времени года (метеорологической - зима, метафизической - «В определенном возрасте время года / совпадает с судьбой» [7, с. 76]), присутствием образа Музы («И голос Музы / звучит» [Там же]), противопоставленной абсолютному оледенению (смерти, забвению) и сопричастной функциональной значимости в тексте проблематики творчества, «Зимняя эклога» может быть во многом соотнесена с «Мухой» (1985). Закономерность такого сближения маркируется (в «Мухе») самоцитатой («Жизнь затянулась» [Там же, с. 73, 95]).

К комментированию и анализу «Мухи» И. А. Бродского неоднократно обращались филологи-слависты (см., в частности, работы А. Г. Степанова [20; 21], Л. В. Лосева [16, с. 238-239; 7, с. 405-407], Д. Н. Ахапкина [2, с. 86-88]). Однако с позиций интересующей нас проблематики необходимость в дальнейших литературоведческих изысканиях по-прежнему сохраняется.

Название стихотворения не должно вводить читателя в заблуждение. «Начиная жить поэзией <И. А.> Бродского, видишь, - отмечает М. Крепс, - что вообще мелочных тем она чурается; Їмелочь жизни?, пустяк, случайное всегда в конечном счете находит себя звеном в накрепко спаянной цепи необходимого, ведущей в глубинное, коренное, становится единственной и неповторимой приметой времени» [14, с. 9].

В «Мухе» означенное уже в первой строфе время года, осень, совпадает с финалом «жизненной судьбы» насекомого, процессом распада его жизнедеятельности. О периоде его более активного жизнепроявления только упоминается. Вся предшествующая осени жизнь мухи редуцируется емким поэтическим образом: «Пока ты пела», и более жизнеактивным его вариантом: «Пока ты пела и летала» [7, с. 95], в повторяемости которого раскрываются причины ее осеннего агонизирующего состояния.

В той же первой строфе дается исходная характеристика осени, связанная непосредственно с состоянием Мухи. Это холод: «Пока ты пела и летала, / похолодало» [Там же]. В «Зимней эклоге» холод является главной атрибуцией Времени (афористичное «Время есть холод» [Там же, с. 73]). В метафизике поэта холод времени адекватен смерти (небытию). Метаморфозы холода (первоначально - приметы погоды) направлены на переход к холоду метафизическому, в ключе которого даются этапы судьбы насекомого: от первоначального «похолодало» к опавшим листьям, улетевшим птицам, оскудевшим прудам, далее - к ощущению холодеющей обнаженности природы, наконец - до «жути». «Хрустит капуста / в полях от холода», «Трава пожухла. / Немного жутко» [Там же, с. 97].

В системе этого разрушительного воздействия времени (природы) поэтом изображается (и осмысляется) распад жизнедеятельности Мухи: «Теперь ты еле / передвигаешься» (1-ая главка) [Там же, с. 95], «А ты, видать, совсем ослепла» (2-ая) [Там же]. Показывается утрата тех примет жизни, которые являются определяющими для поэтического образа Мухи. Первоначально: «ты пела и летала», теперь: «Совсем испортилась твоя жужжалка!» и «Ты отлеталась» [Там же, с. 97].

«В ЇМухе? воспевается нечто в традиционной лирике невозможное - вялое, неопрятное, полудохлое насекомое. Однако, - пишет Л. В. Лосев, - именно воспевается, а не изображается с эпатирующей отвратительностью, как бывает в поэзии после Бодлера, поэт находит новый символ метаморфозы, смерти и воскресения, в мухе, ползающей под Їлампочкой вполнакала? по Їбесцветной пыли?» [16, с. 239].

Постепенно печальный конец навозной мухи, изображаемый порою иронически, в системе авторского осмысления переводится на онтологический уровень, что подкрепляется приемом соотнесения ее судьбы с человеческой (и своей собственной). При этом оказывается, что во временном контексте (до определенного предела) они совпадают: «Но времени себя не жалко / на нас растрачивать» [7, с. 97]. И далее, как бы в утешение умирающей Мухе: «Не думай / с тоской угрюмой, / что мне оно - большой союзник. / Глянь милая: я - твой соузник, / подельник, закадычный кореш» (10-ая главка) [Там же, с. 98]. Определение «Я - твой соузник» воспринимается как «соузничество» в пределах комнаты, где «окно с поддувом», и в пространстве Бытия. Это фиксируется и заключительной фразой 10-ой главки, непосредственно относящейся ко времени, точнее к непредсказуемости времени смерти: «срок не ускоришь» [Там же].

Мотив, неоднократно варьируемый в творчестве И. А. Бродского: Муха «отлеталась» - умерла, но это не конец стихотворения, а новый поворот развития авторской мысли, теперь уже заглядывающей в пределы «небытия»: «Чем это кончится? Мушиным раем?» [Там же, с. 100]. Этот «рай» иронически уподобляется сладкой жизни: пасеке или малиновому варенью, над которыми кружатся «мушиные» души. Вопрос о рае соприкасается с вопросом о вечной жизни. И оказывается, что в «мушином» варианте вечная жизнь возможна только биологически, через навозную метаморфозу «чужой личинки» [Там же, с. 101].

Здесь-то и появляется в неожиданном ракурсе образ Музы, как неполной тезки Мухи. И появляется он «В провалах памяти, / в ее подвалах, / среди ее сокровищ - палых» (16-ая главка) [Там же, с. 99]. И его появление в «свите букв, алфавита» означает, что все это стихотворение продиктовано Музой: «Отсюда, муха, / длинноты эти» [Там же]. Еще в 13-ой главке мы читаем: «По крайней мере, / когда ты кончишься, я факт потери / отмечу мысленно - что будет эхом / твоих с успехом // когда-то выполненных мертвых петель» [Там же, с. 98]. Здесь автор лукавит с читателем, так как он «отмечает» этот «факт» не только мысленно, но и письменно. Это прочитывается и до появления Музы, и после него. Поэт не накрывает рукою Муху - «пальцы заняты пером, строкою, / чернильницей» (14-ая главка) [Там же, с. 99]. И еще ранее, в 6-ой главке:

«О букве шестирукой, ради / тебя в тетради / расхристанной <…> кириллициным отголоском» [Там же, с. 96]. «Отпела» Муха, но подала голос Муза. поэзия метафизический реминисцентный творческий

Итак, противопоставлено безвестности, исчезновению, забвению поэтом может быть только творчество. Та самая «творческая мазня», способная «смять / Время, как черновик», о которой поет Флейта в «Крысолове» М. И. Цветаевой [23, с. 81]. «И в этом отношении поэзия, с точки зрения <И. А.> Бродского, оказалась наиболее устойчивым из всех искусств по отношению к разрушительным воздействиям времени» (Э. Безносов) [3, с. 51].

«Основная тенденция русской культуры, - рассуждает И. А. Бродский в одном из интервью, - это тенденция утешения, тенденция обоснования существующего миропорядка на каком-либо подходящем трансцендентальном уровне. <…> В двадцатом веке только у двух-трех писателей можно заметить отход от традиционного восприятия мира, продиктованного русской культурой и литературой - это Марина Цветаева и Лев Шестов» [4, с. 334]. Рассмотренный материал позволяет утверждать, что подобный тип восприятия мира - отход от «тенденции утешения» - характерен и для И. А. Бродского. В связи с темой смерти и «немой вселенной» [7, с. 75] поэты «не сговариваясь, думают над одним и говорят одно» (М. И. Цветаева) [24, с. 345].

Вопросы временного развертывания темы творчества в произведениях И. А. Бродского всякий раз сопряжены с идеей прижизненного созидания некоего «поэтического тела», особой формы вечного существования, являющейся метафизическим паронимом плоти, подверженной тлению и трепещущей в мучительно сознаваемой агонии («Муха» / «Муза»).

Список литературы

1. Александрова А. А. Мифологемы воды и воздуха в творчестве И. Бродского: автореф. … к. филол. наук. М., 2007. 24 с.

2. Ахапкин Д. Н. Иосиф Бродский после России. Комментарии к стихам И. Бродского (1972-1995). СПб.: ЗАО «Журнал ЇЗвезда?», 2009. 132 с.

3. Безносов Э. «…Одна великолепная цитата» // Мир Иосифа Бродского. Путеводитель: сборник статей. СПб.: ЗАО «Журнал ЇЗвезда?», 2003. С. 23-53.

4. Бродский И. А. Книга интервью / сост. В. Полухина. М.: Захаров, 2008. 784 с.

5. Бродский И. А. Малое собрание сочинений. М.: Издательская группа «Азбука-классика», 2010. 880 с.

6. Шерр Б. «Эклога 4-я (зимняя)» (1977), «Эклога 5-я (летняя)» (1981) // Как работает стихотворение Бродского. Из исследований славистов на Западе. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 159-171.

7. Бродский И. А. Стихотворения и поэмы: в 2-х т. СПб.: Издательство Пушкинского Дома; Вита Нова, 2011. Т. 2. 576 с.

8. Бруднэ-Уигли Е. Пленник времени в метафорическом пространстве // Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. СПб.: ЗАО «Журнал ЇЗвезда?», 2000. 376 с.

9. Гельфонд М. «Урания» Бродского и «Сумерки» Баратынского // Иосиф Бродский: стратегии чтения: материалы Международной научной конференции 2-4 сентября 2004 года в г. Москве. М.: Издательство Ипполитова, 2005. С. 341-350.

10. Егоров А. А. Деятельностный подход к применению электронных образовательных ресурсов в педагогической практике // Применение информационно-коммуникационных технологий в повышении квалификации: методические рекомендации / ред. О. Д. Лапицкая. Псков: ПОИПКРО, 2013. С. 34-42.

11. Егоров А. А. Сравнительное изучение творчества И. А. Бродского и М. И. Цветаевой: тенденции и перспективы (методологический аспект) // Наука, образование, общество: тенденции и перспективы: сборник научных трудов по материалам Международной научно-практической конференции 31 августа 2013 г.: в 3 ч. М.: АР-Консалт, 2013. Ч. I. С. 38-43.

12. Журавлева З. Иосиф Бродский и время // Мир Иосифа Бродского. Путеводитель: сборник статей. СПб.: ЗАО «Журнал ЇЗвезда?», 2003. С. 149-168.

13. Ковалева И. И. На пиру Мнемозины // Бродский И. А. Кентавры. Античные сюжеты. СПб.: ЗАО «Журнал ЇЗвезда?», 2001. С. 5-59.

14. Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. СПб.: Звезда, 2007. 200 с.

15. Кудрова И. В. Путь комет: в 3-х т. СПб.: Книга; Издательство Сергея Ходова, 2007. Т. 2. После России. 560 с.

16. Лосев Л. В. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. 3-е изд. М.: Молодая гвардия, 2008. 447 с.

17. Лотман Ю. М., Лотман М. Ю. Между вещью и пустотой (Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского «Урания») // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб.: Искуссиво-СПб, 2001. C. 848.

18. Мейлах М. Б. Иосиф Бродский в Лондоне: разговор с Иосифом Бродским летом 1991 года // Иосиф Бродский: стратегии чтения: материалы Международной научной конференции 2-4 сентября 2004 года в г. Москве. М.: Издательство Ипполитова, 2005. 521 с.

19. Мищенко Е. В. И. Бродский и М. Цветаева: уроки композиции // Иосиф Бродский в XXI веке: материалы Международной научно-исследовательской конференции. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2010. С. 37-41.

20. Степанов А. Г. Об одной строфической модели у И. Бродского: «Муха» // Литературный текст: проблемы и методы исследования: сборник научных трудов. Тверь: Издательство ТвГУ, 1999. Вып. 5: «Свое» и «чужое» слово в художественном тексте. С. 153-163.

21. Степанов А. Г. Об одном энтомологическом образе и его деривате у И. Бродского: «Муха» // Парадигмы: сборник работ молодых ученых. Тверь: Издательство ТвГУ, 2000. С. 188-203.

22. Усачева А. С. Концепт времени и пространства в «Эклоге 4-й (зимней)» И. А. Бродского // Филологические этюды: сборник научных статей молодых ученых, посвященный 100-летию со дня рождения Г. А. Гуковского. Саратов: Издательство СГУ, 2003. Вып. 6. С. 222-226.

23. Цветаева М. И. Собр. соч.: в 7-и т. М.: Эллис Лак, 1994. Т. 3. 816 с.

24. Цветаева М. И. Собр. соч.: в 7-и т. М.: Эллис Лак, 1994. Т. 5. 720 с.

Аннотация

В статье рассматриваются ключевые репрезентации образа зимы и мотива умирания в поэзии И. А. Бродского как исходные посылки метафизического разрешения темы творчества и проблемы бессмертия поэта. Приводятся примеры реминисцентных сближений с творческой методологией М. И. Цветаевой. Особое внимание уделено анализу отдельных стихотворных текстов И. А. Бродского («Эклога 4-ая (Зимняя)», «Муха»), входящих в число наиболее показательных в плане художественного проявления темпоральных установок поэта.

Ключевые слова и фразы: творческий метод; тема творчества; художественное время; тема смерти; метафизика творчества; реминисцентные связи; лирическая поэзия; художественный образ; Цветаева; Бродский.

In the article the key representations of winter image and dying motif in I. A. Brodsky`s poetry as initial premises for the metaphysical solution of creativity topic and the poet`s immortality problem are considered. The examples of reminiscence convergence with M. I. Tsvetaeva`s creative methodology are given. Special attention is paid to the analysis of some I. A. Brodsky`s poetic texts (ЇEclogue IV: Winter?, ЇFly?), which are the most significant in respect of the artistic display of the poet`s temporal guidelines.

Key words and phrases: creative method; topic of creativity; artistic time; topic of death; metaphysics of creativity; reminiscence connections; lyrical poetry; artistic image; Tsvetaeva; Brodsky.

Размещено на Allbest.ru