Книга для женщины в античности и русской лирике Золотого века

Размещено на http://www.allbest.ru/

УДК 821.161.1

КНИГА ДЛЯ ЖЕНЩИНЫ В АНТИЧНОСТИ И РУССКОЙ ЛИРИКЕ ЗОЛОТОГО ВЕКА

Филологические науки

Проданик Надежда Владимировна, к. филол. н. Омский государственный педагогический университет

Аннотация

Основная цель статьи - рассмотреть феномен книги в античности и русской поэзии Золотого века, в те литературные периоды, когда законодательницей поэтического вкуса выступала женщина-Муза. Ориентация на женскую аудиторию обусловила появление маленькой книги, процесс чтения стал интимно-сокровенным, книга же оказалась «венком» стихов-«цветов» (Мелеагр) или «памятником вечной красе» (Проперций). Поэты пушкинского круга, наследуя античные традиции, возродили феномен книги для женщины, и, вслед за Мелеагром, назвали свои стихи - «цветами». Феминоцентричность русской словесности в начале XIX века стала одной из причин появления книги-антологии.

Ключевые слова и фразы: история античной лирики; русская лирика Золотого века; книга для женщины; книга - «памятник вечной красе»; антология; метафора стихи-«цветы».

The main purpose of this article is to consider the phenomenon of the book in Antiquity and the Russian poetry of the Golden Age in those literature periods when a female muse was the setter of poetic taste. Direction of attention toward the female audience led to the appearance of a small book, the process of reading became intimate and secret, and the book was the Їwreath? of poemsЇflowers? (Meleager) or Їthe monument of eternal glory? (Propertius). The poets of Pushkin`s circle, inheriting ancient traditions, revived the phenomenon of the book for a woman, and following Meleager called their poems as Їflowers?. Feminine-centric nature of the Russian literature was one of the reasons for the appearance of the book anthology at the beginning of the XIX century.

Key words and phrases: history of ancient lyrics; the Russian poetry of the Golden Age; book for woman; book as Їmonument of eternal glory?; anthology; metaphor poems-Їflowers.

В истории литературы не раз случались эпохи, когда Женщина становилась не только адресатом текстов, но и выступала законодательницей вкуса и поэтического стиля. Феминоцентричность вызывала различные новшества в литературном периоде: трансформировались образно-тематическая и жанровая системы (как правило, совершался переход от эпических жанров к лирическим), изменялась природа чтения, появлялись новые метафоры книги. Так, в греческой культуре сборник эпиграмм, адресованных в том числе и деве, представал «цветочно-растительным венком» («Венок любви» - таково заглавие одной из эпиграмм в сборнике Мелеагра «УфЭцбнпт») [7, с. 236], в римской культуре книга оказывалась «памятником вечной красе» (Проперций «Элегии») [4, с. 365]. Эта ориентация Поэта на мир женщины была обусловлена культурно-исторически: как пишет М. Л. Гаспаров, характеризуя александрийскую и эллинистически-римскую эпохи, основным занятием для мужчины было хозяйство, война и политика, в этих областях «…он был деятелем - в любви он был потребителем. Но для женщины - наоборот. Любовь для нее была не Їдосугом?, а Їделом? - семейным долгом, если она была замужем, источником заработка, если она была предоставлена самой себе… когда в мужской жизни раздвинулся досуг, то в ней больше места заняла любовь… делу нужно было учиться, а учиться можно было только у женщины…» [6, с. 101].

Именно тогда дева предстала новой Музой, лишь ее тонкий слух и чувство изящного могли по достоинству оценить, насколько искусны любовные песни поэта: «…Сладко мне было б читать в объятьях разумницы милой, / Чей утонченнейший слух песни оценит мои…» (Проперций «Элегии») [4, с. 311]. Вдохновение, в классическую пору родословно восходящее к Зевсу (как известно, Музы - дети Зевса), словно спустилось с Олимпа и стало вполне земным и осязаемым. Как утверждал Проперций, «Ни Каллиопа, ни бог Аполлон мне стихов не внушают, / Нет, вдохновляет меня милая только моя…» (Проперций «Элегии») [Там же, с. 288]. Сюжет о поэте, с глазу на глаз читающем свои стихи красавице, довольно часто встречается в элегиях Проперция, он, сторонясь героических тем и учительно-назидательного пафоса, предпочитал искать себе славу на ином поприще: «…Кто тебе взяться велел за героический лад? / Нет, не надейся ты здесь снискать себе славу, Проперций; / Лучше по мягким лугам в малой двуколке носись, / Чтобы почаще брала со скамьи твою книжку красотка, / Снова читая ее в час, когда милого ждет…» (Проперций «Элегии») [Там же, с. 363-364]. Текст в таком случае становился «ключиком» к сердцу избранницы и в любовных сражениях делал Поэта удачливее любого Героя-воина. Об этой удивительной способности стихов вспоминал Проперций, когда они были утрачены: «Значит, пропали они, заветные эти таблички? / Сколько прекрасных моих с ними пропало стихов!.. / К милости деву склонить они без меня успевали / И без меня разговор красноречивый начать…» (Проперций «Элегии») [Там же, с. 411].

Катулл и Проперций задают основные «параметры» новой книги и нового типа чтения: маленькая книга о любви и любимой противостоит многотомному историческому труду: «Эту новую маленькую книгу… / Подарю я кому? - Тебе, Корнелий! / Ты безделки мои считал за дело / В годы те, когда, первым среди римлян, / Судьбы мира всего вместить решился / В три объемистых и ученых тома…» (Катулл «Эту новую маленькую книгу…») [Там же, с. 19]. Катулл посвятил свою мини-книгу автору многотомного труда «Хроники» - Корнелию Непоту, однако, история, «гордость за дела отцов» и «память о славных полководцах» (Проперций «Элегии») [Там же, с. 259, 311] - все эти темы больше не вдохновляли лирического поэта. Его вдохновение приобрело любовно-эротическую природу - «…что женщина в страсти любовнику шепчет / В воздухе и на воде быстротекущей пиши!» (Катулл «Милая мне говорит…») [Там же, с. 127]. Воздушно-влажный стиль письма наиболее присущ любовным текстам, «…это стиль подвижный и живой, со всем очарованием и соблазном живого, чуждый строгости и назидательности, прихотливый, чувственный» [3, с. 71]. Для Катулла в этой «воздушно-влажной» сущности книги был скрыт один важный намек - намек на женское непостоянство. И все же написанные на столь недолговечных «материях», как воздух и вода, книги о любви противостояли претендующим на вечность мраморным надписям. Как это ни парадоксально, именно славе влюбленного поэта, по мысли Проперция, суждено было преодолеть время и стать, соперничая со славой Горация, бессмертной [8, с. 156]: «Рима мудрейших сынов славою я превзойду. / Мимо гробницы моей не пройдет молодежь молчаливо: / ЇСпишь ты, великий поэт наших кипучих страстей…» (Проперций «Элегии») [4, с. 260].

Схожая культурно-историческая ситуация сложилась в России на заре XIX века, когда состоялось открытие чувствительного героя и когда появился новый круг любителей словесности - русские читательницы. Об этом гордо заявил Н. М. Карамзин: «Уже почти во всех губернских городах есть книжные лавки; на всякую ярманку, вместе с другими товарами, привозят и богатства нашей литературы. Так, например, сельские дворянки на Макарьевской ярманке запасаются не только чепцами, но и книгами» [11, с. 118]. Бесспорно, это событие было подготовлено переломным XVIII веком, когда, наряду с произведениями, посвященными монаршим особам, появились тексты с посвящениями любимой, а сентиментальная эстетика стала считать женщину, хозяйку литературных салонов, основным судьей литературного вкуса. На ее язык, «очищенный от просторечия и вульгаризмов, от книжной речи, ориентировался Карамзин, реформируя язык литературы…» [5, с. 226].

Вместе с формированием женской читательской среды совершается нечто, подобное «революции»: чтение становится легким, беглым, тому способствовал даже формат книги, она перестала быть толстым фолиантом; в моду вошел малый формат издания и дамский журнал, который можно брать с собой и в сад, и в долгое путешествие. Причем «…носить с собой на прогулку книги было в те годы принято. В произведениях любимых писателей искали образцов точных эмоциональных реакций на те или иные впечатления жизни, сверяли по ним душевный настрой…» [9, с. 9]. Автору сентиментальной и романтической эпохи неважно было, насколько широк круг прочитавших его сочинение («Когда из рук пойдете в руки» - так писал о судьбе книги в середине XVIII века А. Кантемир, он рассуждал о жизни собственного текста в государственном масштабе) [10, с. 492]. Для писателя-романтика неимоверно возрастает ценность одного, близкого по духу читателя и, в особенности, читательницы. Стихи и женщина буквально синонимизируются: ими восторгаются; им, как и любимой, прощаются все пороки: «…К несчастью моему, мне надобно признаться, / Стихи, как женщины: нам с ними ли расстаться?.. / Когда не любят нас, хотим их презирать, / Но все не престаем прекрасных обожать!» (К. Батюшков «Послание к стихам моим») [1, с. 8]. Выступив главным адресатом журнала и поэтической книги, женщина способствует интимизации процесса чтения, оно становится сокровенным - с глазу на глаз: «…Случалось ли поэтам слезным / Читать в глаза своим любезным / Свои творенья? Говорят, / Что в мире выше нет наград. / И впрямь, блажен любовник скромный, / Читающий мечты свои / Предмету песен и любви, / Красавице приятно-томной!» (А. С. Пушкин «Евгений Онегин») [18, с. 78].

Здесь можно вспомнить и XXXIV строфу 4-й главы «Евгения Онегина», историко-культурный контекст которой не был, на наш взгляд, полностью восстановлен комментаторами: так, у Ю. М. Лотмана и В. В. Набокова интерес Ленского к элегии и забвение оды рассматривается на фоне литературной полемики о судьбе оды в XIX веке [13, с. 244-245; 14, с. 435-446]. Не оспаривая этого, добавим, что жанровые предпочтения Ленского демонстрируют, насколько феминоцентричной стала литература, что, собственно, и заявляется в тексте как основная причина отказа от оды: «Поклонник славы и свободы, / В волненье бурных дум своих, / Владимир и писал бы оды, / Да Ольга не читала их» [18, с. 78]. Вдохновение поэта продиктовано вкусами возлюбленной, можно сказать, что Ленский как поэт «создан» Ольгой, неслучайно он сравнивается с Языковым, писавшим о женщине как своем демиурге: «…Что ни заметит, ни услышит / Об Ольге, он про то и пишет: / И полны истины живой / Текут элегии рекой. / Так ты, Языков вдохновенный, / В порывах сердца своего, / Поешь, бог ведает, кого…» [Там же, с. 77]. Как трогательно утвердил Н. М. Языков, именно возлюбленная «создает» Поэта: «Когда-нибудь, порою скуки, / …Вы бегло вспомните о мне, / Поэте, созданном лишь вами / В непоэтической стране» (Н. М. Языков «Эпилог») [19, с. 622].

Стихотворение написано по поводу отъезда Александры Воейковой из Дерпта, тогда молодой Языков был влюблен в свою Музу, посещал ее литературный салон и боготворил. В свое время Платон настаивал: поэт «творит не ранее, чем сделается вдохновенным и исступленным, и не будет в нем более рассудка… Не в силу искусства и не в силу знания говорят они, а в силу божьей воли и одержимости» [15, с. 536], творчество поэтов-романтиков тоже сродни исступлению, но не божественному, а любовному экстазу. Недаром у Пушкина рождается сюжет творческо-эротического вдохновения, и он, шутя, утверждает: с музой я «грешу» (А. С. Пушкин «Дельвигу») [17, т. 1, с. 141], и создает лирический сюжет зимнего поцелуя, призывающего вдохновение («Зима... Что делать нам в деревне. Я встречаю…») [Там же, т. 2, с. 187-188]. Таким образом, дева у русского поэта, как и у Проперция, становится Музой, а в пику всякого рода ханжам, называющим чувственную лирику - развратом, цензор объявляется евнухом (Пушкин в «Послании цензору» сетует: «…на святой Руси / Благодаря тебя, не видим книг доселе?... Докучным евнухом ты бродишь между муз…» (А. С. Пушкин «Послание цензору»)) [Там же, т. 1, с. 195].

Тонкий, изысканный слог, более отвечавший вкусу подруги, поэт оттачивал не только в пылу полемики с цензором, часто юноша с радостью бежал из «непоэтических» городов и удалялся в трепетный мир природы. Эти тенистые места становились для влюбленных своеобразными садами Поэзии, где вольно распускались гармонические стихи-«цветы»: «Для поэтических занятий, / Для жизни дельной и простой / Покинул я хмельных собратий / И цепь неволи городской. / Брожу, задумчивости полный, - / И лес шумит над головой, / И светлые играют волны, / И жатвы блещут предо мной! / Здесь муза - нежная подруга / Уединенного досуга - / Под мой отшельнический кров / В прохладе вечера приходит…/ И луч востока нас находит / В раздолье сладостных трудов! / Здесь миловидная, как роза, / Моя поэзия цветет…» (Н. М. Языков «К Вульфу») [19, с. 204].

Цветущая поэзия, гармонические стихи имели своего адресата: они, как и цветы в «Венке» Мелеагра, были предназначены возлюбленной, и, как нельзя лучше, подчеркивали прелести девы, демонстрировали тонкое чувство красоты автора: «Но помню я: была пора, / Я обожал уста и очи, / Чего-то ждал с утра до ночи, / О чем-то бредил до утра… / Стихов гармония и сила / Пленяла душу красоты; / Казалось мне - она любила / Мои весенние цветы…» (Н. М. Языков «Воспоминание») [Там же, с. 178].

Последней строкой Языков игриводвусмысленно говорит и о юношеских стихах-«цветах», которые были написаны для подруги, и о весенних цветах, принесенных ей в дар.

Читатель встретит упоминание о цветах в значительном количестве эпиграмм, которые составили «Венок» Мелеагра, в элегических текстах Катулла и Проперция, приведем один из ярких примеров - эпиграмму Мелеагра: «Вянет венок из цветов на висках у Гелиодоры, / Но сверкает она, - этот венок для венка» [7, с. 235].

Сопоставление образов девы и юноши с цветком - пожалуй, доминантное сравнение античной и русской поэзии начала XIX века. Так в единый семантически-логический круг замыкаются следующие мотивы античной лирики и русского Золотого века: мотив упоения юностью - порой цветения; требование не упустить время для наслаждений. Вполне закономерно, что книга, составленная из чувственных реплик в пору расцвета любовной страсти, и в греческой литературе (речь идет о «Венке» Мелеагра), и в русской словесности представляет собой собрание стихов-«цветов», или иначе - антологию. Греческое слово бниплпгЯб означает «цветник» или, как уточняет М. Л. Гаспаров, «избранные цветы» [6, с. 246]. Отметим лишь, что семантика стихов-«цветов» в «Венке» Мелеагра Гадарского обусловлена поэтической индивидуальностью автора, эллинистический поэт детализировал и орнаментировал цветочно-растительное разнообразие эпиграмматических текстов: здесь строки из лирики Каллимаха словно приплетают к поэтическому «Венку» мирт, стихи Сапфо Мелеагр сопоставляет с розами, эпиграммы самого Мелеагра добавляют в общий орнамент левкой…

В русской же литературе сохранилась лишь обобщенная метафора - стихи-«цветы», она свидетельствовала о совершенном вкусе авторов, о гармонической прелести созданного текста, о том, что перед нами цветочное «подношение» юноши-поэта, предназначенное своей возлюбленной.

В 1820-х годах вышло сразу несколько русских антологий. О «Греческой антологии» К. Н. Батюшкова и С. С. Уварова, составленной из переложений на русский язык произведений античных авторов и лирических зарисовок самого Батюшкова, В. К. Кюхельбекер отзывался, восхищаясь удачной «…пересадкою сих душистых, прекрасных греческих цветов в русскую землю…» [12, с. 451].

Как настаивал Белинский, «поэт может вносить в антологическую поэзию содержание совершенно нового и, следовательно, чуждого классицизму мира, лишь бы только мог выразить его в рельефном и замкнутом образе, этими волнистыми, как струи мрамора, стихами, с этой печатью виртуозности, которая была принадлежностью только древнего резца» [2, с. 120].

Прелестные, грациозные, душистые, виртуозные - вот наиболее часто встречающиеся коннотации антологических стихов-«цветов» в русской литературе 1820-х годов.

Подводя итог сказанному, отметим: в истории литературы есть эпохи, когда женщина становится законодательницей художественного вкуса, а любовь к ней - импульсом формирования нового стиля и нового чтения. В этот период книга более не служит фундаментом общенародной памяти о Поэте, (вспомним традицию «Памятников», идущую от Горация), теперь это - маленькая книга, лирический дневник тонко чувствующей души, антология-«цветник», книга, ставшая «памятником вечной красе».

книга женщина муза чтение

Список литературы

1.Батюшков К. Н. Стихотворения. М.: Худож. литература, 1977. 206 с.

2.Белинский В. Г. Собрание сочинений: в 9-ти т. М.: Худож. литература, 1979. Т. 4. 654 с.

3.Брагинская Н. В. Влажное слово: византийский ритор об эротическом романе. М.: Изд-во РГГУ, 2003. 214 с.

4.Валерий Катулл, Альбий Тибулл. Секст Проперций / под ред. Ф. Петровского. М.: Худож. лит., 1963. 511 с.

5.Вацуро В. Э. Избранные труды. М.: Языки славянской культуры, 2004. 825 с.

6.Гаспаров М. Л. Об античной поэзии. СПб.: Азбука, 2000. 480 с.

7.Греческая эпиграмма / изд. подгот. Н. А. Чистякова. СПб.: Наука, 1993. 448 с.

8.Дуров В. С. Римская поэзия эпохи Августа. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1997. 228 с.

9.Зорин А. Л., Немзер А. С. Парадоксы чувствительности // «Столетья не сотрут…»: русские классики и их читатели. М.: Книга, 1988. С. 7-55.

10.Кантемир А. Собрание стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1956. 546 с. 11. Карамзин Н. М. Сочинения: в 2-х т. Л.: Худож. лит., 1984. Т. 2. 456 с.

12.Кюхельбекер В. К. О греческой антологии // Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л.: Наука, 1979. С. 451-453.

13.Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий: пособие для учителя. Л.: Просвещение, 1983. 416 с.

14.Набоков В. В. Комментарий к «Евгению Онегину» Александра Пушкина. М.: НПК «Интелвак», 1999. 1010 с.

15.Платон. Диалоги. М.: Мысль, 1986. 607 с.

16.Поэты пушкинского круга. М.: Правда, 1983. 696 с.

17.Пушкин А. С. Собрание сочинений: в 10-ти т. М.: Худож. лит., 1974. Т. 1. 744 с. Т. 2. 688 с.

18.Пушкин А. С. Собрание сочинений: в 10-ти т. М.: Худож. лит., 1975. Т. 4. 520 с.

19.Языков Н. М. Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1988. 688 с.

Размещено на Allbest.ru