Генезис общности северокавказских литератур: идеология и культура

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Генезис общности северокавказских литератур: идеология и культура

Использование фольклорных архетипов привело к появлению целого жанра в советской авторской поэзии региона. Не решаясь на анализ формальных и структурных схождений между героическими, историкогероическими песнями устной традиции и песнями о героях революции и гражданской войны, получившими широкое распространение в 20-30-х гг. прошлого века, мы всё же отметим, что в основе представления этих героев лежит наиболее древний и часто лишь слегка модифицированный северокавказский архетип мужчинывоина, мужчины-лидера.

Его близость фольклорному прототипу в большинстве случаев нарушается только антуражными вставками, уточняющими время, место происходящего, в исключительных случаях - облик героя, обстоятельства его конкретного действия и статус - в точном соответствии с последовательностью, точнее, направлением развития канонических фольклорных историко-героических жанров: «…при переходе от архаических форм эпоса к классическим резко возрастает зависимость сюжета произведения от подлинных исторических событий, которые легли в основу… при создании эпической песни» [7, с. 197].

Наблюдаемая разница лишь в том, что фольклорные тексты по ходу своей эволюции «привязываются» к реальной конкретике, а идеологические авторские дубликаты историко-героических песен соотносятся с ожиданиями читателя и поэтому нуждаются в социальной или «политической» детализации. Последнее очень часто даётся в форме позиционирования персонажа, его постановкой в ряду заведомо определенных и масштабных величин, например, известных государственных деятелей: «Был он товарищем Кирову… // …Солтанхамит вел разговоры // Сидя с Кировым… // Киров сначала накрыл его тело // Буркой, // А потом положил в золотой гроб // Тело богатыря…» [6, с. 42] или «…В чёрной бурке статный всадник // За собой ведёт полки… // …То Сергей Мироныч Киров // За собой полки ведёт… // …Сам Ильич - товарищ Ленин // На Кавказ его прислал» [14, с. 221].

И, кстати, эта особенность, ставшая новационным добавлением к традиционной презентации героя, также может считаться признаком советской поэтической традиции, так как в фольклорных текстах она отсутствовала. Еще одно постоянное качество революционных суррогатов историко-героических песен - частые упоминания эндемичных этнических образов, иногда - прямая номинация своей национальной принадлежности: «…Ленина слово для горца // Было лучами солнца… // Мужи Кабарды восстали,…» [8, с. 131], или «…Мы, кабардинцы его полюбили, // С ним защищал своё счастье Кавказ… // …Правда Серго и поныне - живая…» [13, с. 146] - это также черта фольклорного происхождения: «на позднем этапе своего развития героический эпос как литературный жанр все больше воспринимался как определенное целое не только с жанровой точки зрения, но и тематической: в литературном сознании эпохи он существовал как разветвленное и сложно организованное повествование о некоем замкнутом социуме» [7, с. 23]. В условиях назойливой нивелировки и стирания черт этничности устремленность авторов к осознанному маркированию собственной принадлежности приобрела вид авторской самоидентификации, что, в принципе, говорило о сопротивляемости этнического сознания, об осознании национальной общности и солидаризации народа.

Но в целом, еще раз отметим, что в части «гражданской» семантики текстов, обусловленной идеологическим посылом, произведения не только северокавказских, но всех «советских» авторов, создававших свои стихи в довоенные десятилетия, несут печать удивительного единообразия, обеспечивавшегося культурной политикой страны Советов.

Мы говорим о жесткости идеологического и эстетического контроля над художественным сознанием и художественными стандартами молодых национальных литератур. С точки зрения незаинтересованных и свободных в своих суждениях наблюдателей, с 1917 г. давление государства на культуру народов РСФСР с годами только усиливалось: «Убийство себя Есениным и обрушение Лефа, созданного Маяковским, которые имели место… в 1925 году, говорили об углублении пространства между новой властью и теми творческими людьми, которые сначала приняли революцию. Смерть (самоубийство) Маяковского, запрет на частное издание книг дали полное представление о картине уничтожения настоящей русской культуры к 1930-му году» [16, р. 522].

Мнение Дж. Биллингтона может оспариваться, но временной дефицит и угроза уничтожения Советской власти, действительно сыграли определенную положительную роль в сохранении традиций русской дореволюционной поэзии после 1917 г., помешали большевикам в полной мере воплотить в жизнь ленинские идеи, реализация которых превратила бы литературу в часть пропагандистских механизмов партии [5, с. 100-101]. Логично предполагать, что западный культуролог, если и слишком категоричен в своих определениях, то, все же, не столь далёк от истины, как это преподносилось его критиками в СССР.

Представление о мощи идеологической агрессии государства, о границах его вторжения в процессы творческого созидания можно получить хотя бы из того обстоятельства, что вся конструкция советского литературоведения, эстетики, мировоззрения была чудовищно инертна, ориентирована лишь на категории партийности и политического утилитаризма. Косность и тяжеловесность понятийного и аксиологического аппаратов советской гуманитарной мысли были таковы, что даже явные аргументационные провалы и логические сбивы, попавшие в оборот литературоведения, сохранялись в качестве своеобразных «общих мест», по всей видимости, освященных практикой их долгого употребления.

Так, действительно слабый, натужный сентиментально-идеологический роман И. Шухова «Родина» [15], вскоре после его выхода в свет анализируется в 1937 г. с позиций классового партийного подхода. И, обвиняя автора в увлечении «эротикой» и «арцыбашевщиной», Е. Усиевич совершенно не стесняется в выборе определений и эпитетов: «…увлечение И. Шухова «властными телами», «шальными страстями» и прочей дребеденью совершенно отвлекло его от настоящей, живой действительности» [12, с. 8]. Однако под последней критик понимает лишь картины социалистического строительства и схватки с контрреволюцией, и его частые сетования по поводу повествования сводятся к выявлению недостатков воплощения образа коммуниста-борца.

Заметим, кстати, что по выражению Л.Я. Гинзбург «Эротика стала существеннейшим стержнем литературы, прежде всего как тема неблагополучная» [2, с. 13], и была в 20-30-е гг. прошлого века одной из немногих литературных ниш, не оккупированных канонами партийного подхода. Особый статус эротической тематики и мотивов, в свою очередь, были обеспечены трактовками гендерных проблем, свойственными некоторым большевикам, а особенно - большевичкам.

Но суть нападок на роман Шухова не в этом. Сама постановка вопроса - «эротика», мешающая классовости, алогичность подобного сопоставления, попытка совмещения двух разноплановых подходов - стала вполне легитимным аналитическим приемом на долгие десятилетия. Так, выводя некоторые черты поэтики Р. Рождественского к опыту В. Маяковского В.В. Тимофеева указывает на прямые аллюзии, поэтическую интертекстуальность произведений 1960-х гг., идентифицируя их как составляющие современного «стиля» [10, с. 115-120], и, одновременно, делает совершенно неожиданные заявления относительно стихов В. Вознесенского: «…в отступлении… раздробленность внутреннего мира поэта приобретает характер своеобразной поэтической декларации… Более полувека тому назад М. Горький резко критиковал раздробленность мироощущения, свойственную литераторам-декадентам. Стоит ли советскому поэту, современнику мощного прорыва в космос, возрождать подобные представления о мире и человеке?» [Там же, с. 123]. Исследовательница, однозначно различающая сквозные «скрепы» русской поэтической традиции в её советских образцах, считает, тем не менее, что идеологический каркас поэтического выражения является, безусловно, определяющей чертой эстетической рефлексии и в этом аспекте её совершенно не смущает полная функциональная независимость литературного переживания субъекта и «мощного прорыва в космос».

Большевизм как система взглядов на мир и оценок его составляющих оказался чрезвычайно жестким и устойчивым феноменом. Даже тогда, когда крах коммунизма и социалистических моделей витальности стали жизненным фактом, идеи Ленина вновь и вновь реанимировали, пытаясь, так или иначе, приспособить к обрушающемуся на глазах сообществу так называемых союзнических, а на деле - сателлитных государств. Еще в конце 1980-х гг. политологами «социалистического лагеря» высказывались мысли о верности принципов национальной политики, сформулированных в трудах Ленина; трагические для народов события периода коммунистического правления, продолжавшегося в СССР семьдесят с лишним лет, а в странах Восточной Европы - чуть более сорока, объявлялись издержками «прежних практик» [9, с. 182].

Неудивительно, что идеологически значимая семантика поэтических текстов, их образность, символика, схемы лирического переживания были унифицированы и, так сказать, сведены «к общему знаменателю». В рамках новой советской традиции взращивались целые культурные регионы, ландшафт и этико-эстетические воззрения народов которых обладали чертами сходства. Сегодня, например, мы можем наблюдать феномен культурного единства Северного Кавказа. Причины культурной и мировоззренческой консолидированности горских народов видятся в схожести их этнических рекреационных практик, витальной нормативности и даже рецепционных моделей восприятия и формализации окружающего. Некоторые авторы прямо констатируют «наличие экзистенциальных опорных точек и стабильных жизненных ориентиров» в мироощущении - речь ведется о таких базовых гносеологических категориях, как пространство и время - кавказских этносов в целом [1, с. 103-104].

Однако сравнение, допустим, Дагестанского поэтического ареала и западнокавказского позволяет понять, что дело не в природном сходстве горских народов, тем более - не в тождестве и похожести их эстетических воззрений и поэтических школ. Несомненное влияние восточной поэтической традиции на поэтов Дагестана можно принять как факт, большинством народов этого региона арузные нормы использовались, наряду с фольклорными, сотни лет. Ни адыги, ни балкарцы с карачаевцами, тем более - осетины подобного воздействия не знали, что и отразилось в векторальности поэтического развития этих этносов - «на запад от границ Дагестана» [11, с. 41]. Пронизанность дагестанской традиции тюркской и арабской составляющими была настолько очевидна и неоспорима, что даже в отношении Сулеймана Стальского, чье творчество, благодаря М. Горькому [3, с. 729], было возведено в ранг образцово-показательного примера перехода народного певца-ашуга от стихийного возмущения социальным неравенством к авторскому и вполне «партийному» творчеству, она не могла остаться незамеченной.

Но все эстетические коннотации подобного рода советскими исследователями сводились к ленинской схеме тождества классовых ожиданий и потребностей: «История создания произведений Сулеймана Стальского изучена еще недостаточно. Но нельзя не отметить, что некоторые из них имеют близкие творческие соответствия в поэзии народов Средней Азии, в том числе, в письменной литературе… Эти соответствия и «переклички» подчёркивают широкое общественное значение вопросов, поднимавшихся Сулейманом Стальским… То были проблемы, отражавшие лучшие стремления крестьян и рабочих отходников…» [4, с. 120].

Замечание насчёт «творческих соответствий» поэзии С. Стальского с творениями авторов Средней Азии, якобы отражавших проблемы иллюзорных «рабочих-отходников» раскрывает перед нами суть комплексного воздействия на национальные литературы со стороны государства. Автору вышеприведенной цитаты нет дела до того, что отходничество как социальная норма формируется в крестьянской среде в условиях малоземелья. Оно было в высшей степени свойственно горцам Кавказа - по понятным причинам. По таким же причинам его не могло быть у казахов, киргизов, туркменов, узбеков - даже последние, обладая высокой агрокультурой, не страдали от малоземелья. Что же касается первых трех перечисленных народов, - экстенсивное животноводство и отходничество совместимы лишь в воспаленных умах «соцреалистических» литературоведов.

Но выявление сходства на классовой основе было тем обязательным требованием, в основе которого лежали проблемы социоинженеринга и общественного менеджмента. Упрощение контролируемой среды было не только виртуальным средством повышения уровня этого контроля, но и реальным механизмом трансформации общества. С этой точки зрения государство действительно шло по пути создания «новой исторической общности», попутно нивелируя разными средствами - от примитивного силового давления, до достаточно тонкого манипулирования понятийно-категориальным инструментарием коллективного сознания народов.

Народы Кавказа никогда не обладали той степенью культурного родства, которая позволяла бы говорить о них как о едином целом. Они разбросаны на весьма протяженной шкале культурно-эволюционных состояний, на одном конце которой тысячелетняя авторская литературная традиция, выстроенная в поле воздействия арабского, древнетюркского и исламского мира, а на другой - опыт пребывания в бесконечно сменяющихся государствах, отягощенный контактами с христианством, манихейством, тенгрианством, буддизмом, язычеством и шаманизмом - и всё это на фоне изначального отсутствия или утери письменности при богатейшей устной традиции, включавшей в себя полную фольклорную парадигму от мифа до любовной лирики.

И культурное единство народов Кавказа изначально было более мифом, нежели реальностью - оправданием усредненного управленческого метода, применявшегося в регионе, тезисом, основывающемся на показателях презентативной культуры, общности одежды, быта и рекреативных практик. Учёт последних мог бы поставить в ряд кавказских народов горцев с любой точки планеты.

Однако воздействие идеологической догматики СССР, её практическое применение в духовной области привело к действительному зарождению и развитию единой культурной традиции северокавказских народов. Она существует не только в умах сторонних наблюдателей - например, определяющего всё хореографическое богатство десятков народов одним термином «лезгинка» - но и в реальных чертах эстетического мышления горцев.

В литературе народов Северного Кавказа советская литературная традиция формировалась и проходила становление практически одновременно с русской советской, ей были свойственны те же стадиальные черты - от дихотомической оппозиции новой и старой поэтических школ до наличия авторов-посредников и последовательных трансформаций автохтонных и эндемичных универсалий «социалистического» происхождения. Именно в рамках этой, появившейся после 1917 г. традиции, набора эстетических стандартов, устойчивой образности, и наблюдается «общность» народов региона. Все это вновь позволяет поставить вопрос о критериях и дефинициях «новописьменности» в применении к горским этносам - ибо «количественная» разница в совокупности элементов любой системы может считаться перешедшей в качественную лишь при наблюдений разницы в этапах её изменений.

Список литературы

поэтический литература северокавказский символика

1. Башиева С.К., Геляева А.И., Кучукова З.А. Смыслы и образы времени и пространства в системе этнической идентичности // Философские науки. Спецвыпуск. 2011. №1. С. 87-107.

2. Гинзбург Л.Я. Человек за письменным столом. Л.: Советский писатель, 1989. 607 с.

3. Горький М. О литературе. Литературно-критические статьи. М.: Советский писатель, 1953. 868 с.

4. Климович Л.И. Наследство и современность. М.: Советский писатель, 1975. 416 с.

5. Ленин В.И. Партийная организация и партийная литература // Ленин В.И. Полное собрание сочинений: в 55-ти т. М.: Изд-во политической литературы, 1968. Т. 12. С. 99-105.

6. Мечиев К.Б. Песня Солтанхамита // Мечиев К.Б. Стихи и поэмы (на балкарском языке). Нальчик: Эльбрус, 1987. С. 41-44.

7. Михайлов А.Д. Французский героический эпос. Вопросы поэтики и стилистики. М.: Наследие, 1995. 360 с.

8. Пачев Б.М. Ленина сила - морю подобна // Антология кабардинской поэзии. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1957. С. 130-132. 9. Табайди Ч., Холопов Б. Этнический ренессанс… Правомерен ли термин? // Дружба народов. 1989. №2. С. 179-189.

10. Тимофеева В.В. Стиль поэта и эпоха (к дискуссиям о современном стиле) // Время. Пафос. Стиль. М. ? Л.: Наука, 1965. С. 110-127.

11. Толгуров Т.З. Информационно-эстетическое пространство поэзии Северного Кавказа. Нальчик: Эльбрус, 1999. 128 с.

12. Усиевич Е. Родина (роман И. Шухова) // Литературное обозрение. М.: Гослитиздат, 1937. №3. С. 7-9.

13. Хавпачев А.А. Песня о Серго // Антология кабардинской поэзии. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1957. С. 144-148.

14. Шомахов А.К. Киров на Кавказе // Антология кабардинской поэзии. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1957.

15. Шухов И.П. Родина. М.: ГИХЛ, 1936. 164 с.

16. Billington J. The Icon and the Axe. An Interpretive History of Russian Culture. N.Y.: A. Knopf, 1967.

Размещено на Allbest.ru