Архетипическая мифологема "свой/чужой/другой" в художественном мире детства деревенской прозы (В П. Астафьев "Далекая и близкая сказка")

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

УДК-821.161

Северный (Арктический) федеральный университет им. М. В. Ломоносова nevgalina@gmail.com

Архетипическая мифологема «свой / чужой / другой» в художественном мире детства деревенской прозы (В П. Астафьев «Далекая и близкая сказка»)

Неверович Галина Александровна

Аннотация

архетипический мифологема астафьев рассказ

В статье рассматриваются особенности использования архетипической мифологемы «Свой/Чужой/Другой» в рассказе В. П. Астафьева «Далекая и близкая сказка» как средства раскрытия процесса идентификации личности в детстве. В художественном пространстве рассказа выделены характерные для детства три этапа в постижении Чужого: «Мы (дети) / Чужой», «Я/бабушка/Чужой», «Я/Чужой». Выявлены две позиции представления модели постижения Чужого и превращение его в Другого.

Ключевые слова и фразы: деревенская проза; художественный мир детства; архетипическая мифологема «Свой/Чужой/Другой»; идентификация личности в детстве; мифопоэтические черты; превращение Чужого в Другого; появление Другого Я.

Annotation

The article examines the peculiarities of using archetypical mythologeme “Me/ Not Me / The Other” in the story by V. P. Astafyev “The Faraway and Nearby Tale” as a means to discover the process of self-identification in the childhood. In the artistic space of the story the author distinguishes the typical for the childhood three stages in understanding Not Me: “We (children) / Not We”, “Me / Grandmother / Not Me”, “Me / Not Me”. The paper identifies two approaches to presenting the model for understanding Not Me and his transformation into the Other.

Key words and phrases: village prose; childhood's artistic world; archetypical mythologeme “Me /Not Me/ The Other”; self-identification in the childhood; mytho-poetical features; transformation of Not Me into the Other; appearance of Another Me.

В художественном пространстве деревенской прозы детство существует как особый мир. В его основе лежат духовно-нравственные идеалы деревенской жизни, традиции крестьянской семьи, бытие которой определяется онтологическими фазами жизни человека: рождение, взросление, смерть. Рассматривая этическую природу «деревенской прозы», А. Ю. Большакова пишет: «Натурфилософская подоснова этических исканий у писателей-“деревенщиков” определяется их исследованием природной сути, первооснов человеческой натуры, естественных понятий добра и зла. Вот почему так любят “деревенщики” изображать детство…» [2, с. 299].

В этот период жизни впервые возникает проблема взаимопонимания с окружающим миром, в том числе и в межкультурном аспекте. Считается, что «семиотика человеческого поведения предполагает существование Другого как необходимое условие идентификации личности и формирования самосознания. Благодаря существованию Другого человек способен формировать суждение о себе как о субъекте и объекте одновременно. Другой одновременно выступает посредником в отношениях личности с собой и наблюдателем её мыслей и ощущений» [3, с. 224].

Сюжет рассказа В. Астафьева «Далекая и близкая сказка» - художественное воплощение первой встречи с Чужим, случившейся в детстве. Автор передает психологизм и драматизм переживаний мальчика, точно рисует последовательность событий, превращающих понятие Чужое в Другое, подчеркивает ценность и значимость этих событий в детские годы жизни. Архетипическая мифологема «Свой/Другой/Чужой» раскрывается в описании внешнего и внутреннего плана жизни ребенка, главного героя рассказа. Глубину художественному исследованию процесса освоения Чужого/Другого в детстве придает автобиографичность сюжета рассказа.

В детстве постижение реального пространства является первичным вариантом знакомства с Чужим/Другим. Обретение Своего начинается с зыбки, дома, двора, улицы, на границе деревни начинается Чужое пространство, которое своей отдаленностью влечет детей, стремящихся к самостоятельности, в силу этого постепенно преобразуется в Другое.

Рассказ В. П. Астафьева начинается с описания природы. Пейзаж на задворках села рисуется автором густыми мазками, полотно всё заполнено: растекался ключ, благодаря которому расплодились черемушник, хмель, густая осока. При этом само дальнее пространство осознается героем как Своё. И в этом Своем живет Вася-поляк, «таинственный», «не от мира сего» человек, принятый деревенским миром, получивший от него имя Вася вместо Стася/Станислав. Он, не причинивший никогда никому зла, вызывал у ребятни «пугливую учтивость» и таинственный страх. Но при всём этом ребята играли здесь, крутили веялку, помогая взрослым, здесь же мальчик услышал пронзительную музыку Огинского в исполнении Васи-поляка.

Детский мир игр, взрослый мир труда и мир Чужого человека художественно соединены автором в одной точке пространства на границе деревни для показа дальнейшего развития взаимоотношений. Это может быть вариант противопоставления Своего/Другого/Чужого или перевоплощения Чужого в Другого и Своего. Архетипическая мифологема «Свой/Чужой/Другой» становится условием движения сюжета рассказа. Разворачивая ее, автор показывает различие двух культур, объединяя их смыслом обогащения, освоения или превращения в Другого.

Ребенок в процессе самоопределения и самопознания мира нуждается во внешнем сопровождении. В рассказе представлены три этапа в постижении Чужого: «Мы (дети) / Чужой», «Я/бабушка/Чужой», «Я/Чужой». Позиция «Мы/Чужой» характеризуется общим детским страхом, пугливостью. Иные чувства появляются при встрече с Чужим в пространстве дома и вблизи бабушки, которая становится своеобразным проводником для мальчика в мир Чужого человека. Однажды Вася-поляк пришел к бабушке за отваром трав, и герой внимательно рассматривает, как он пьет чай «не по-нашему», как «очки грозно сияли», «ел стеснительно», «церемонно, не крестясь, откланялся» [1, с. 7]. Мальчик понимает и разделяет сострадание, сокрытое во вздохе бабушки: «Доля ты тяжкая… Слепнет человек» [Там же]. Опираясь на собственные представления, герой воспринимает мир другого человека в зеркальном отражении. Традиционно ребенка интересует предметный мир, необычные вещи, окружающие этого человека: очки, смычок, скрипка. Лишь затем он оценивает поведение, которое так отличает Васю от деревенских.

Сюжетная пружина времени начинает стремительно раскручиваться автором: «вечером другого дня» происходит встреча один на один с Чужим, ставшая возможной в результате приобретенного опыта общения. Находясь в привычном для него месте детских игр, мальчик слышит музыку, («чужое играет, непонятное» [Там же, с. 15]). Рвущие душу звуки толкают его к нарушению границы, и он впервые заходит в чужое пространство караулки, где живет Вася. По просьбе мальчика снова звучит музыка, теперь сильнее ощущается её мягкость и доброта, тревога и боль лишь угадывается. Доверие хозяина выражается в просьбе подбросить дров в печку, в рассказе о композиторе, в сокровенных мыслях о родине, которыми он делится с мальчиком. В этом диалоге окончательно преодолеваются все границы страха между Я и Чужой. А сам факт открытия Чужого, преобразование в Другого указывает на развитие героя, предполагает снятие страха перед Чужим мирским пространством и принятие его в сферу Своего сакрального.

Вслед за этим происходит самое главное - встреча с собой, с Другим Я. Мальчику вдруг открывается пространство родины, ощущение любви к ней. Теперь он не испытывает страха ни на кладбище у могилы матери, ни на берегу Енисея. И те чувства, которые он пережил, заставляют его думать и узнавать себя и мир глубже. Вечер, ночь. Пространство Чужого, которое так таинственно манило, освоено, и уже не пугает темнота, одиночество, беспокойный Енисей успокаивает сознание мальчика ощущением родины. Он долго сидит в ночи на берегу, не спешит домой. Происходит внутреннее освоение в себе Другого Я. Граница между пространствами Своего/Чужого/Другого становится своеобразной возрастной границей внутри самого человека.

Вернувшись в дом, он расспрашивает бабушку о Васе-поляке, узнает историю появления семьи в деревне, о смерти его родителей, о том, что тот никогда не видел своей родины. Наряду с рассказом бабушки в мальчишеской памяти звучат слова Васи, сказанные только ему: «Всё проходит: любовь, сожаление о ней, горечь утрат, даже боль от ран проходит, но никогда не проходит и не гаснет тоска по родине…» [Там же, с. 13].

Детский возраст - это период вхождения в мир той культуры, которая окружает ребенка с рождения, но есть и более глубинные корни национальной идентичности. Они внутри семьи, не зависят от того места, где человек живет, закладывается всё это в детстве и сохраняется всю жизнь. Результатом идентификации личности является умение сохранить Своё в Чужом пространстве, поэтому смысловую оппозицию Свой/Другой/Чужой в рассказе Астафьева можно рассматривать с двух сторон.

С одной стороны, идет рассказ о польской семье, не по доброй воле оказавшейся в русской деревне. Приняли ссыльные Чужой уклад жизни, при этом Свою культуру не забыли и передали сыну, который сохранил её вдалеке от родины. Важно, что внешняя закрытость уклада деревенского мира не создает конфликтного поля в общении Свой/Чужой, и более того, происходит превращение Чужого в Другого, а затем и в Своего. Так, после смерти Васи в деревне стало «чего-то недоставать», «не было уж такого дома… где бы не помянули его добрым словом… оказалось, что Вася-поляк… помогал людям смиренностью, почтительностью быть лучше, добрей друг к другу» [Там же, с. 18]. Благостно и горько вздыхали в деревне, вспоминая Васю-поляка. В памяти осталось то смирение, с которым жил он в деревне, не нарушая гармонии деревенского мира.

С другой стороны, в финале рассказа видим, как повзрослевший герой в период Великой Отечественной войны вдруг оказывается в небольшом польском городе, освобожденном советскими войсками. Чужое пространство разрушено, кругом огонь, усталые кострища, купол пожара, гнетущее ощущение разора и смерти. На этом огненном фоне под звуки органа взрослый человек вспоминает свои детские ощущения, чувствует произошедшие в себе самом изменения. Музыка обновляет и очищает его. И этот внутренний Другой чувствует: «…я вроде был тот же… но нет детского восторга и жалости чистой, детской, из которой рождалась любовь к земле родной, к своим близким…», а «…старая музыка… повернулась иной ко мне стороной… заставляла что-то делать… чтобы… вечное наше небо не подбрасывало взрывами» [Там же, с. 20]. Герой осознает свою ответственность перед миром, перед «сухощекими святыми и мадоннами, глядящими сквозь копоть голубыми скорбными глазами» [Там же, с. 19]. Так автор раскрывает код праведности человеческой жизни в Своем и Чужом пространстве, сокрытый в ощущении сопричастности ко всему в мире.

В художественной модели встречи с Чужим/Другим, созданной в рассказе, есть растянутость/протяженность времени (от детства до взросления) и пространства (от русской сибирской деревни до польского городка). Образы Васи-поляка и мальчика наделены мифопоэтическими чертами, что проявляется в пространственной близости их к воде и земле как источнику всего живого и вечного, а в образе повзрослевшего солдата возникает иная оппозиция - огонь и небо: идет война, мир разрушен, но вечна музыка и память.

В деревенском Космосе жизни история Васи превращается в деревенский миф: утрачен крест на могиле родителей, затерялась и могила Васи, но остается память о нем. Со смертью Васи в рассказе полностью снимается противопоставление, заложенное в архетипической мифологеме Свой/Чужой, благодаря духовной связи с деревенским миром происходит превращение в Другого высшего порядка, «вроде праведника» [Там же, с. 18].

Оппозицию «Свой/Чужой/Другой» в рассказе В. Астафьева «Далекая и близкая сказка» можно рассмотреть в философской трактовке, понимая, что здесь показан процесс самоидентификации Я-мальчика через осознание Другого, реального человека. Важен и мифологический аспект данной оппозиции. Это возвращение взрослого человека на войне к себе Другому, детскому Я, в сакральное пространство детства, где время обратимо и пространства бытия едино.

В небольшом рассказе В. П. Астафьева художественно раскрыт путь освоения и обогащения картины мира в детстве. Художественный мир произведения наполнен глубокими детскими переживаниями, происходящими при встрече с Чужим. Понимание ценности и значимости Своего мира происходит на фоне постижения Чужого и сравнения его со Своим, вслед за этим происходит принятие или отторжение Чужого мира, появление Другого и осознание его места в Своей жизни, при этом важно и необходимо сохранить в себе национальную культуру и сохранить себя.

Список литературы

1. Астафьев В. П. Последний поклон. М.: Известия, 1982. 640 с.

2. Большакова А. Ю. Крестьянство в русской литературе XVIII-XX вв.: пособие для педагогов. М.: Изд-во Института социально-педагогических проблем сельской школы РАО, 2004. 420 с.

3. Ермакова В. А. «ДРУГОЙ» как необходимое условие семиотизации личности (на материале русских и английских паремий) // Вестник Челябинского государственного университета. 2014. № 7 (336). Филология. Искусствоведение. Вып. 89. С. 224-229.

Размещено на Allbest.ru