Когнитивно-прагматическая программа синтетической языковой личности как "прецедентный текст" (на примере "наследования" И. Бродским "текста" А. Ахматовой)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Когнитивно-прагматическая программа синтетической языковой личности как "прецедентный текст" (на примере "наследования" И. Бродским "текста" А. Ахматовой)

Данные предварительные замечания к большому вопросу, имеющему как теоретическое, так и практическое измерение, продиктованы поэтапным переосмыслением авторами традиционных литературоведческих категорий с позиций антропоцентрической (когнитивной) парадигмы лингвистики (и шире - лингво-ориентированного гуманитарного знания) (см., напр.: [8; 9; 11]). Такова, например, метадисциплинарная теория синтетической языковой личности (СЯЛ), не только в деталях раскрывающая, как именно возникает и работает авторский художественный синтетический текст в рок-культуре, но и предлагающая общую теоретическую и методологическую модель, главное отличие которой от привычных моделей литературной социологии и семиотики культуры - возможность с меньшими искажениями прочесть не только типичное, но и (в первую очередь!) индивидуальное.

Ведь СЯЛ - по сути, семиотически понимаемый текст субъекта в культуре, оформленный как перевоплощенный (в вербальном, аудиальном, сценическом, жизнеповеденческом - любом пространстве) когнитивно-прагматический след его уникального творческого / жизнетворческого «я». Соответственно, эта модель пригодна для адекватного прочтения любых (особенно нестандартных) писательских дискурсивных ситуаций («уличный», «политический», «квартирный» или «стадионный» формат поэтического слова, феномен «потаенного» писателя, вся авангардная традиция, всегда - жизнетворческий путь гения-мифотворца). Смысл же текста субъекта (СЯЛ) воплощает когнитивно-прагматическая программа (КПП) - целостная система когнитивно-прагматических установок (КПУ), имеющая сложную динамичную структуру, в рамках которой происходят усвоение, трансформация и развитие базовых (коллективных и индивидуальных) «чужих» программ. Возможности этого нового моделирования можно проиллюстрировать на примере одной «полупризнанной» в истории литературы ситуации «поэтического наследования» (И. Бродский в общении с А. Ахматовой).

Сложность данного «текста наследования» заключается в его неуловимости привычными моделями, зыбкости - при совершенно ясно и четко определимых различиях поэтики и стиля до противоположности (минимализм тропов, простота синтаксиса, бедность рифм и ритмики, лапидарность у Ахматовой - насыщенность тропами, изощренный сложный синтаксис, богатство ритма и рифмы, «лавинообразность» длинных текстов Бродского) (см., напр.: [18; 22]). Один из авторов данной статьи, однако, еще в 2000 году указал путь к разрешению этой проблемы [17]. Возврат к ней объясним отсутствием как прогресса в данном направлении, так и корректных литературоведческих моделей для подобных ситуаций (в том числе и у самого автора на тот момент).

Нобелевский лауреат Ч. Милош в 1980 году глубоко и проницательно охарактеризовал «величественный замысел», стоящий за стихотворениями И. Бродского, по сути, «сверхзадачу» художника, как «попытки утвердить место человека во враждебном мире. Вопреки преобладающим в наше время тенденциям, он верит в то, что поэт, прежде чем обращаться к последним вопросам, должен соблюдать некий кодекс. Он должен быть богобоязненным, любить свою страну и родной язык, полагаться только на свою совесть, избегать союзов со злом и не порывать с традицией» [19, с. 239]. Ни забывать, ни высмеивать эти правила нельзя - их усвоение есть «посвящение в святое ремесло» [Там же]. Л. Лосев, анализируя неоднозначную историю со стихотворением И. Бродского «Народ» и реакцию на него А. Ахматовой, подчеркивает сразу два момента:

1) иной по сравнению с окружающими «моральный и эстетический уровень Ахматовой и Бродского»;

2) «подобного серьезного и высокого представления о предназначении поэта Ахматова среди младшего поколения не встречала» [18]. Приводя также признание петербуржца-эмигранта В. Вейдле, Л. Лосев задается почти риторическим вопросом: «Что же такое было в молодом человеке с оставляющими желать лучшего манерами, что заставило хранителей памяти о последнем свободном периоде русской культурной истории распознать или интуитивно почувствовать в нем реинкарнированного Поэта Серебряного века?» [Там же]. «Почти» - поскольку в последней сноске словно бы нехотя отмечает: «Модель образа поэта, общую в творчестве и жизненном поведении Ахматовой и Бродского, выстраивает Д. Лакербай…» [Там же]. Не вдаваясь в причины, по которым наша тогдашняя модель оказалась невостребованной, укажем на ее слабое место - Л. Лосев, как и приличествует литературоведу, интерпретирует ее как «модель образа поэта», а образ, как хорошо известно, может находиться с самим творящим субъектом в любых отношениях, нерелевантен для точного моделирования.

Появление теории СЯЛ / КПП полностью меняет ситуацию. Здесь необходимо теоретическое отступление.

Создавая свою классическую теорию языковой личности (развитием которой и является теория СЯЛ), Ю. Н. Караулов большое внимание уделил явлению прецедентности в культуре, дав этому феномену максимально широкое определение: «Назовем прецедентными - тексты, (1) значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, (2) имеющие сверхличностный характер, т.е. хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников, и, наконец, такие, (3) обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» [12, с. 216]. Детализация механизма прецедентности привела к известному сужению (локализации) проблематики - исследованию прецедентных высказываний, ситуаций и имен (см., напр.: [5; 14; 20]).

Однако, поскольку суть самой теории прецедентности «сводится к признанию наличия в каждой культуре фонда характерных языковых знаков, составляющих ядро данной культуры и способных кодировать и хранить культурную информацию, знания и опыт членов одного лингвокультурного сообщества, а также актуализировать данный опыт в текстах» [13, с. 87-88], речь идет прежде всего не об объекте, а именно о механизме культурного наследования, что позволяет исследователю движение и в другую сторону - к расширению его смысла (тем более что сам Ю. Н. Караулов включал в число прецедентных и невербальные феномены), с одновременной переакцентировкой с типичного (например, «национального культурного фонда») на семиотически значимое индивидуальное. Основания для такого переключения содержатся в самом антропоцентрическом (когнитивном) подходе: ведь когнитивная лингвистика устанавливает корреляции процесса познания мира, структур сознания / знания и языковых структур (см., напр.: [15; 16]); язык выступает как когнитивный механизм для кодирования и трансформирования информации. Теория СЯЛ / КПП, исходя из того, что в качестве «языка» и «текста» способен функционировать любой значимый культурный объект, развивает представления о языковой личности как «своеобразной субъектной полисемиотической единице, функционирующей в метадискурсивном пространстве культуры» [11, с. 51]; специфическая уровневая структура СЯЛ (вербально-семиотический, когнитивно-прагматический и ассоциативно-интерпретационный уровни) позволяет моделировать гетерогенный по зонам дискурсивности (например, вербальный и поведенческий одновременно) культурно значимый «текст субъекта» именно как индивидуальный - неповторимо-уникальный в качестве собственного текста, но усваиваемый реципиентом на ассоциативно-интерпретационном уровне в качестве интерпретируемой модели (система субъект-источник - субъект-интерпретатор). Такое моделирование возможно потому, что основные его параметры задает когнитивно-прагматическая программа субъектаисточника (КПП СЯЛ субъекта-источника) - своего рода «позвоночник» СЯЛ.

Данная теория позволяет не просто «пролить свет» на механизм прецедентной передачи уникального текста субъекта, но и адекватно моделировать весь процесс, исключив или конкретизировав все болееменее приблизительные чисто литературоведческие дефиниции наподобие «образа поэта», «жизнетекста», «автобиографического мифа» и т.п. Ведь если на уровне поэтического стиля, как показала В. Полухина, обнаруживаются скорее принципиальные расхождения, подчеркнутые обоими поэтами [22, с. 151], а за пределами вербальных текстов весьма неопределенно акцентируются «духовное влияние», «нравственные уроки» и т.п. (свидетельство Бродского: «На всех нас, как некий душевный загар, что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и необычайной щедрости, от нее исходивших» [4, с. 256]), то требуется установить, что же и как именно «наследует» Бродский и только Бродский (поскольку воздействие Ахматовой распространяется как минимум на весь пресловутый «волшебный хор» молодых людей, удостоившихся регулярного общения с ней), какие глубинные структуры ахматовского опыта он один и оказался в состоянии воспринять в полном масштабе.

Согласно нашим представлениям, «прецедентным текстом», к усвоению-интерпретации которого оказался способен только Бродский, в данном случае выступает КПП СЯЛ Ахматовой в ее итоговом, модельно-обобщенном самим поэтом варианте (тот самый «автобиографический миф» для аудитории, поскольку жизнетворчество и мифотворчество Ахматовой в науке давно общепризнанны). Это завершающая, даже «эпилогическая» стадия существования КПП, когда многое переживший поэт на восьмом десятке лет вдруг обнаруживает, что в глобальной ситуации разрыва культурной преемственности с Серебряным веком возникают отдельные связующие нити с представителями первого «неформального» советского поколения - и, как не просто носитель уникальной культурной информации, но один из главных «авторов» самой культурной эпохи, начинает транслировать по доступным каналам связи (личное общение) свой отрефлектированный и смоделированный опыт. Транслирует для всех участников общения - но главное, глубинное, в нем, «вакансию поэта» (прибегнем к пастернаковскому определению Места поэта в истории [21, с. 212]), способен воспринять лишь один.

Как нам уже не раз доводилось писать, юным Бродским в качестве исходной КПП была полуинтуитивно избрана «универсальная метанарративная программа Поэта-избранника / изгоя, автоматически актуализирующая неомиф Судьбы Поэта в культуре, вне зависимости от прямых намерений автора» [10, с. 24]. Художественная вселенная Бродского во многом явилась результатом настойчивого осмысления собственной Судьбы Поэта - навстречу обстоятельствам поднялась мощная биографическая и автобиографическая легенда, так же, как и ахматовская, получившая по отношению к русской поэтической культуре «завершающий» характер.

Это «наследование» никак нельзя свести к той или иной форме благодарности, признательности «за науку». Образ Ахматовой и образ ее поэзии участвуют в оформлении краеугольных положений философии и эстетики Бродского - достаточно вспомнить стихотворение «На столетие Анны Ахматовой», совмещающее программную эпитафию и вариант авторского, поэтического манифеста, где концептуализированы судьба поэта, природа его голоса, плата за обретение дара речи «в глухонемой вселенной» [2, с. 58]. А в эссе об Ахматовой формулируется принципиальнейшее: «В определенные периоды истории поэзия - и только она - оказывается способной иметь дело с действительностью, придавая ей форму, позволяющую ее осознать и удержать в сознании» [3, с. 41-42]. Речь идет о возвращении миру - смысла, человеку - духовной опоры, поэту - высшей санкционированности искусства. Явно восходят к Ахматовой (в том числе и к Ахматовой) темы времени, памяти, культуры, внимание к классическим поэтическим формам. В исключительно важный для каждого из них период, на очередном сломе исторического времени, со стороны Ахматовой очевидна готовность к той или иной форме передачи уже обобщенного в творчестве и судьбе грандиозного трагического опыта; со стороны Бродского - идущее просто ураганным темпом поэтическое становление, готовность к впитыванию и претворению текста субъекта.

Диалог поэтов разворачивается на многих уровнях, и зацитированное высказывание о «величии замысла» не потеряло от этого своей значимости, особенно если обратить внимание на его контекст. Оно дважды повторено в ахматовских письмах и названо «спасительным», а рядом - упоминание о заочных «бесконечных беседах, ведущихся днем и ночью», о чтении дневников Кафки, лаконичное признание об отсутствии зависти к стихам на смерть Элиота: «Наоборот - мне даже светло от мысли, что они существуют» [6, с. 222-224]. Разговор идет о творчестве как таковом, притом это разговор посвященных, высокая эзотерика, делающая ненужными и невозможными подробные объяснения: и «Светло» и «спасительно» в стихах и позиции Бродского (важнейших стихах и принципиальной позиции) для Ахматовой именно то, что владеет ими обоими и на что она откликнулась всем своим существом поэта. Бродский отмечал: «Когда она говорит, слова в общем-то не значат то, что они значат, а как бы указывают на свое значение, а за всем этим - не передаваемый в стихах опыт. Когда вы читаете Мандельштама, он весь в стихотворении. С Анной Андреевной другое - как бы внимательно вы ее ни читали» [1, с. 72]. Бродский указывает: Ахматова для него «не вся в стихотворении» - последнее составляет лишь часть символических структур, обозначающих какую-то грандиозную правду существования, судьбы, эпохи. Об этой Истине, в которой сами стихи - лишь один из ориентиров, дефиниции типа «нравственные уроки» лишь сигнализируют. А вот «величие замысла» можно считать ее символическим обозначением - ощутив главный ахматовский «опыт», Бродский как бы возвращает его уже поименованным, что Ахматова с благодарностью принимает и что дает ей дополнительную опору.

В рамках традиционного литературоведения ситуация парадоксальна: при очевидности факта «наследования» его смысл неясен; «текст» не исчерпывает взаимоотношений Ахматовой и Бродского и требует выхода за свои пределы, но семиотика культуры не может объяснить «наследование» именно и только Бродским, поскольку не моделирует индивидуальное. А вот теория КПП СЯЛ способна учесть все семиотически проявленные структуры универсума Ахматовой как программный «месседж» уникального субъекта-источника; для полноценной расшифровки и авторской интерпретации этого «месседжа» (он же прецедентный текст) понадобился конгениальный субъект-интерпретатор.

И в судьбе Ахматовой, и в судьбе Бродского ярко воплотилась жизнетворческая стратегия русского модернизма, доводящая до предела, по выражению А. К. Жолковского, «магистральный монархо-поэтический миф русской литературы» [7, с. 68], т.е. равномасштабность категорий поэта и властителя. Речь идет об осознанной стратегии, осознанном выборе судьбы, и легко заметить, что жизнетворчество в таком случае не только не изживается, но, напротив, «усугубляется», становится онтологически-тотальным, как стратегия властного сотворения себя, стихов и биографии одновременно. И ведь именно ахматовский вариант построения судьбы художника, отсечения всего случайного в заранее безнадежном, но неизбежном противостоянии «Настоящему Двадцатому Веку» был у Бродского, что называется, перед глазами и воспринимался в качестве высшего этического эталона (не просто «нравственные уроки», но сама судьба Ахматовой-поэта, в единстве жизни и стихов).

Можно ли заимствовать такую судьбу? Конечно же, нет. Можно ли усвоить ее как образец для подражания? Да, но вряд итогом будет явление масштаба Бродского. А вот обладатель «соразмерных» ахматовским мужества, таланта и бескомпромиссности способен при определенных условиях осуществить свой собственный выбор - этический, эстетический, экзистенциальный - в тех же или сходных координатах, наполнить «модель» собственной судьбой.

Расширив контекст сопоставления до ахматовского варианта жизнетворческой стратегии - стратегии выбора Судьбы Поэта и ответа собой на вызов обесчеловеченного мироздания, мы задаем поиск констант, общих для обоих поэтов, а затем возвращаемся к ситуации «наследования» как многомерному культурному диалогу субъекта-источника и субъекта-интерпретатора, в процессе которого происходит усвоениеи нтерпретация «прецедентного текста» Поэта в Истории, причем личностно-творческая уникальность «источника» порождает соответствующую уникальность «наследника» - это обеспечивается контактом уникальных СЯЛ, обладающих способностью порождать именно индивидуальный, глубоко субъектный отклик на субъектный месседж. А КПП СЯЛ раскрывает нам самую суть уникальности творческой личности, когнитивно-прагматическое «ядро» ее творческого (жизнетворческого) существования.

Теория КПП СЯЛ компенсирует тот известный недостаток традиционного литературоведения, который своеобразно признал Л. Лосев в уже цитированном докладе. Разбирая ситуацию «Ахматова - Бродский», он отметил: «Кажется также, что литературоведу здесь делать нечего. Литературоведение, по крайней мере то, в канонах которого мы воспитывались, познает литературные связи именно через анализ стихосложения. Оно не знает понятий “душа”, “душевное”, “духовное”» [18], - но далее сам же приходит к совершенно точным выводам относительно продолжения и завершения Бродским великой традиции Поэта (и узнавания Ахматовой этой традиции именно в Бродском). Теория КПП СЯЛ снимает противоречие между «литературоведу здесь делать нечего» и многомерностью традиции, на новом модельном уровне вводя Бродского в тот самый ряд поэтов-мифотворцев, синтетический текст которых в обязательном порядке включает в себя отрефлексированную и ставшую в итоге отдельным, реципиентным текстом культуры Судьбу Поэта.

прагматический стихотворение личность

Список источников

прагматический стихотворение личность

1.Айзпурниете А. Беседа с Иосифом Бродским // Родник. 1990. № 3. С. 72-73.

2.Бродский И. Сочинения: в 7-ми т. СПб.: Пушкинский фонд, 2001. Т. 4 / общ. ред. Я. А. Гордин, сост. Г. Ф. Комаров. 432 с.

3.Бродский И. Сочинения: в 7-ми т. СПб.: Пушкинский фонд, 2001. Т. 5 / общ. ред. Я. А. Гордин, сост. Г. Ф. Комаров. 376 с.

4.Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 1998. 327 с.

5.Гудков Д. Б. Теория и практика межкультурной коммуникации. М.: ИТДГК «Гнозис», 2003. 288 с.

6.Диалог поэтов (три письма Ахматовой к Бродскому) / публ. Я. Гордина // Ахматовский сборник 1. Париж: Институт славяноведения, 1989. С. 222-224.

7.Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы. М.: Наука; Изд. фирма «Восточная литература», 1994. 428 с.

8.Иванов Д. И. Теория синтетической языковой личности: в 2-х т. / Гуандунский ун-т междунар. исследований (Китай). Иваново: ПресСто, 2016. Т. 1. Логоцентрическая модель синтетической языковой личности: структура и общие вопросы (на материале русской рок-культуры). 360 с.

Размещено на Allbest.ru