Прозрения Достоевского: от князя Мышкина – к Вл. Соловьеву

Размещено на http://www.allbest.ru/

Прозрения Достоевского: от князя Мышкина - к Вл. Соловьеву

Сама формулировка темы - принципиальна для статьи. Есть в этой формулировке своя нечаянная и в то же время безусловная логика: сначала мы узнаем Достоевского - потом он открывает нам Мышкина - а затем сам узнает Вл. Соловьева.

Согласно этой логике, продиктованной хронологией «узнавания», возможны ожидания, которые во многом оправдываются. Вл. Соловьев - личность яркая, для знавших его людей - уникальная и незабываемая. С Достоевским его связали отношения взаимовлияния (что само по себе необычно, если принять во внимание разницу в возрасте и в репутации). Знакомцы Достоевского, подобные Соловьеву по личностной «харизме» (например, Спешнев, Чокан Валиханов), как известно, все оставили след в его художественном творчестве. Наверное, не мог в этом смысле не «засветиться» у Достоевского-писателя и Вл. Соловьев. И действительно: находили уже множество оснований видеть во Вл. Соловьеве прототипа героев Достоевского. По понятным причинам это были герои последнего романа. Чаще всего упоминался Алеша Карамазов. Например, И. Л. Волгин прямо указывал: «Духовный облик Владимира Соловьева, согласно преданию, отразился в любимом герое Достоевского - Алеше Карамазове» [2, с. 63]. Другие комментаторы «голосовали» за Ивана - как, например, считавший себя последователем Соловьева А. Ф. Лосев [7, с. 508]. Наконец, резонно видели во Вл. Соловьеве совокупность свойств и черт, которые как бы разошлись, «развоплотились» в двух этих образах. Получается, что можно видеть в Алеше и в Иване две художественные ипостаси Вл. Соловьева. Так это интерпретировали в науке неоднократно - например, В. А. Викторович [1], Г. К. Щенников [10] и другие исследователи романа.

Но за той же хронологией (Достоевский - Мышкин - Вл. Соловьев) можно усматривать и другую логику. Ее выразили Р. А. Гальцева и И. Б. Роднянская в замечании по поводу «пушкинского “рыцаря бедного”, над чьей стезей размышлял Соловьев в трактате о “смысле любви”. И, конечно, в позднейшем литературном перевоплощении этого “рыцаря” - в князе Мышкине - предугадана ангелическая духовность Соловьева, его бестелесный эрос» [3, с. 319]. Так сказано в заключительной статье к фундаментальному труду С. М. Лукьянова о Вл. Соловьеве. И очень жаль, что это замечание «повисает в воздухе», остается неразвернутым. Оно ведь в приведенном виде и недостаточно: не только ангелическая духовность и бестелесный эрос Вл. Соловьева предугаданы в Мышкине.

Вообще поразительно, как много общего можно обнаружить во впечатлениях: с одной стороны, от литературного персонажа, с другой - от реального лица. Необычное, «донкихотствующее» поведение; отзывчивость к просителям, иногда корыстолюбивым; облик как бы «не от мира сего»; неприкаянное скитальчество.... Например, Мышкин не имеет своего угла и живет то в гостиницах, то на даче Лебедева и, наконец, сходит с ума в доме своего «крестного брата» Рогожина. Так и Вл. Соловьев в последние свои годы жил по чужим родовым гнездам; он и умирает в поместье Трубецких.

Еще примечательнее другие соответствия. Вл. Соловьев столь же противоречив в восприятии современников, как и Мышкин - в реакции на него других персонажей романа и, наконец, даже в наших глазах. Например, Р. А. Гальцева и И. Б. Роднянская после обзора свидетельств о том, как по-разному относились к философу его современники (разброс мнений от почитания до проклятий), справедливо замечают, что это ведь соответствует «посланнической участи, предполагающей тернии, незаслуженно дурную славу, недоумения и даже попытки разоблачения» [Там же]. Но это приложимо «один в один» к восприятию Мышкина - как персонажами романа, так и некоторыми его комментаторами.

Может показаться, что имеются существенные препятствия для подобных соответствий. Первое состоит в том, что Вл. Соловьев был всё-таки признанным философом, автором многочисленных глубокомысленных трудов. Некоторые (Е. Трубецкой, К. Леонтьев) утверждали, что его идеи по своей глубине и перспективности оставались непонятыми и недоступными большинству современников. Между тем Мышкин в романе, казалось бы, вообще малообразован, и его хватает лишь на несколько - правда, блестящих - афоризмов. Однако, во-первых, было бы самонадеянным полагать, что все мы так уж хорошо понимаем Мышкина - то есть понимаем то, что он говорит и что чувствует. А во-вторых, напомним многозначительную реакцию на первые рассказы князя о том, что он понял о жизни и людях:

« - Это все философия, - заметила Аделаида, - вы философ и нас приехали поучать.

- Вы, может, и правы, - улыбнулся князь, - я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать... Это может быть; право, может быть» [4, с. 51].

Согласимся, что в устах Мышкина это странное признание. И оно как раз больше к лицу Вл. Соловьеву, который свою философскую стезю связывал именно с грандиозной до неправдоподобия миссией поучения людей, партий и даже религиозных конфессий. В своей монографии Т. А. Касаткина возвела отдельные идеи Вл. Соловьева к позиции Мышкина [6, с. 466-473].

Второе возражение против параллелей между образом Мышкина и личностью Вл. Соловьева касается конкретных взглядов - прежде всего на католичество. Как известно, «в 1882-1883 гг. у Вл. Соловьева произошел крутой перелом в пользу римского католичества. <….> Свободомыслие Вл. Соловьева в сравнении с Достоевским здесь заметно растет» [7, с. 509]. Такая позиция философа оказывается в полном противоречии с известным выступлением Мышкина против католичества на званом вечере в гостиной Епанчиных. Но взгляды меняются; гораздо важнее склад личности. Нелишне заметить, что всё то же выступление Мышкина в гостиной звучит диссонансом на фоне общего впечатления от его личности, и вообще этот запальчивый демарш князя отчасти мотивирован приближающимся припадком. Мало ли до чего способен был дойти, наверное, Мышкин. А к финалу он попросту лишился рассудка. В свою очередь, и для Вл. Соловьева, как известно, его панегирики католическому Риму оказались временным этапом исканий (на что убедительно указывает А. Ф. Лосев в цитированной выше работе).

В этой связи уместна еще одна цитата из Р. А. Гальцевой, И. Б. Роднянской: «Всякий, кто хотел бы последовать за ним в его жизненном деле, должен приготовиться к тому, что позицию его сочтут странной, иррациональной, чуть ли не лживой. Ведь такая позиция должна выходить за пределы партийных идеологий и частных интересов, руководствоваться которыми общепринято. Мало того, ей нельзя не возвышаться над трезвыми решениями, обеспечивающими кратковременный успех, но ведущими к духовному поражению. И нельзя не руководиться верой в невозможное и чудесное, если оно предстает как прекрасное - сердцу и как должное - совести» [3, с. 336-337]. Вновь это - о Вл. Соловьеве, но будто бы и о Мышкине.

Казалось бы, все эти соответствия очень знакомы, вполне типичны при сопоставлении героя и его прототипа. Но нетипична здесь обратная хронология. Потому что герой явился на свет раньше, чем тот, кто напрашивается на роль «прототипа». Получается нечто вроде «мета-образного» эффекта (греческое «мета» означает «после»).

Теперь заметим, что сам по себе этот эффект для русской классики не уникален. Как известно, Тургенев отличался редкостным свойством творческой интуиции: казалось, что тип «тургеневской девушки» появился вначале в его произведениях, а уж затем - и в самой российской действительности. (Примерно то же говорили о нигилисте Базарове.) Объяснялось это вовсе не тем, что реальные люди принимались подражать литературным героям (во многих случаях они вовсе и не читали Тургенева). Объясним такой эффект наблюдательностью и интуицией художника. Вначале он видит в разных реальных людях отдельные приметы типа, предчувствует саму необходимость и возможность появления в жизни определенного склада характера, закрепляет свою интуицию в ярком образе, а затем уже сама жизнь подтверждает его правоту, потому что появляются предсказанные писателем характеры и типы.

Может показаться, аналогичную творческую интуицию проявил и Достоевский. Однако всё-таки этот случай - «Мышкин и Вл. Соловьев» - носит эксклюзивный характер. Здесь нельзя говорить о «типичности». Как Мышкин - исключительный герой, так и Вл. Соловьев - во всех отношениях исключительный человек. Получается, что и здесь Достоевский проявил не столько обычную творческую интуицию (если только можно называть это «обычным»), сколько еще одну сторону своего пророческого дара. Дар этот справедливо видели в том, что писатель провидел кризисы и потрясения, возникновение и развитие в людях и в обществе разного рода идейных болезней. Провиденциальным свойствам таланта Достоевского посвящены в науке десятки (если не сотни) статей и монографий, в том числе, например, книги Ю. Ф. Карякина [5], Л. И. Сараскиной [8], последняя - с говорящим названием «Бесы: роман-предупреждение».

Однако подлинный провиденциализм все-таки не может быть зациклен на негативных явлениях. Поэтому хотелось бы думать, что Достоевский в своем Мышкине напророчил России Вл. Соловьева.

В этой связи возможна вольная ассоциация с отступлением автора от первоначальных пометок («князь Христос»). Неоднократно выражена у Достоевского мысль о том, что Христос «был вековечный от века идеал». Однако, с одной стороны, это идеал, противоположный человеческой натуре, а с другой, Христос и явлен будто бы людям как пример - каким можно быть и к чему нужно стремиться. Мышкин задуман и реализован в романе как «положительно прекрасный человек». И потому в нем снята «противоположность человеческой натуре», но сохранен параметр возможного примера. И примеру этому как будто отчасти отвечает Вл. Соловьев. Он настолько же не Христос, насколько и Мышкин. Но зато о нем хочется сказать (перефразируя слова Горького о Льве Толстом): приятно видеть, что человек может быть Львом Мышкиным. Наверное, приятно это было, прежде всего, самому Достоевскому, не случайно ведь он так привязался к молодому философу и даже совершил с ним совместную поездку в Оптину пустынь.

О личности Вл. Соловьева возможен очень подробный разговор, снабженный многими параллелями с образом Мышкина (достаточно было бы привлечь целые страницы из книги С. М. Лукьянова, где приводятся воспоминания о философе самых разных его современников). Но особо примечательным является один смысловой момент этих метаобразных ассоциаций. Мы имеем в виду знаменитую формулу триединства истины, добра и красоты Вл. Соловьева как своеобразный философский отклик на образ Мышкина.

Во «Второй речи в память Достоевского» у Вл. Соловьева эта формула представлена в очень ясном и убедительном виде: «Добро, отделенное от истины и красоты, есть только неопределенное чувство, бессильный порыв, истина отвлеченная есть пустое слово, а красота без добра и истины есть кумир. Для Достоевского же это были только три неразлучные вида одной безусловной идеи» [9, с. 305]. Кстати будет заметить, что в своих трех «речах» философ ни разу не упомянул ни романа «Идиот», ни его центрального героя. Однако его рассуждения закономерным образом выходят на знаменитый афоризм писателя. Он продолжает: «Истина есть добро, мыслимое человеческим умом; красота есть то же добро и та же истина, телесно воплощенная в живой конкретной форме. И полное ее воплощение уже во всем есть конец, и цель, и совершенство, и вот почему Достоевский говорил, что красота спасет мир» [Там же].

Однако всё это, во-первых, ясность философских и неизбежно отвлеченных выкладок, а во-вторых, остаётся в статусе благих пожеланий. У Достоевского всё сложнее, и именно потому, что в образе Мышкина и в его сюжетном опыте авторская идея не просто воплощается как некий открытый писателем рецепт, но проходит через испытания. И результат этих испытаний далеко не предугадан.

Образ Мышкина сложен в аксиологическом измерении сразу по нескольким параметрам. Во-первых, по авторскому замыслу: этот образ - некая ценность, то есть он дорог был Достоевскому и должен был стать обаятелен для читателя. И это удалось. Во-вторых, Мышкин воплощает в себе ценность и для окружающих его персонажей. В художественном мире романа он - «положительно прекрасный человек», и это уже не только эстетика, но и этика, подкрепленная психологией. То есть образ Мышкина, раскрывающий натуру Мышкина, предстает в этико-эстетическом измерении. В-третьих, аксиологичны собственные установки Мышкина: он имеет свои ценности, идеалы и нормы жизнедеятельности. Среди его ценностей, например, - общение, понимание себя и другого, чужая личность, благополучие и многое другое. Его поступки не случайны; действия - всегда аксиологически целесообразны. И сам он, по сравнению с другими персонажами, - наиболее аксиологически успешен.

Ценности высшего порядка - идеалы. Они постижимы, но в то же время, как правило, недостижимы. Жить в свете идеалов доступно не каждому. Среди идеалов Мышкина различимы породнение с людьми (это связано с ценностью общения); истина (восходит к ценности понимания); счастье. И наконец, наиболее известная аксиологическая составляющая идеала в романе - красота.

Мышкин в романе говорит: «Красота - загадка», - и с ним трудно не согласиться. Потому что в ряду других идеалов (в том числе из состава соловьевского триединства) красота теснее всего связана с чувственным восприятием и труднее всего подводится под этические и метафизические параметры. Добро и истина в этом смысле более уместны в нашем интеллектуальном опыте. В них можно ошибаться, но они подстегивают нашу рефлексию. А инстинктивная реакция на красоту - это, скорее, удивление и восторг.

Мышкин в романе покорён и озадачен двумя красавицами - Настасьей Барашковой и Аглаей Епанчиной. Но при этом нелишним будет вопрос: кто из них для него загадочнее? Инстинктивным ответом для большинства читателей будет - Настасья Филипповна. Между тем, это не обязательно так. Примечательно, что именно по поводу Аглаи Мышкин признается:

« - Вы чрезвычайная красавица... Вы так хороши, что на вас боишься смотреть.

- И только? А свойства?

- Красоту трудно судить; я еще не приготовился. Красота - загадка» [4, с. 66].

Интересно также, что когда его продолжают расспрашивать о внешности Аглаи, он вынужден пояснить свое впечатление так: «... почти как Настасья Филипповна, хотя лицо совсем другое!..» [Там же]. Известна логика сравнительных пояснений: непонятное раскрывают через понятное.

Не то чтобы красоту Барашковой Мышкин сразу разгадал. Однако на нее ведь смотреть он не боится. Более того, он уже по портрету неоднократно и всем, кто спрашивает (даже Гане Иволгину), поясняет свое впечатление и чуть ли не анализирует свойства ее красоты. Вот первое впечатление: «Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!» [Там же, с. 31-32]. А вот впечатление «про себя»: «...гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты». И в конце резюмируется: «...странная красота!» [Там же, с. 68]. То есть опять-таки это не столько «загадка», сколько задача для Мышкина: есть ли в этой женщине способность к добру и прощению? И тогда остается надежда на ее спасение (именно эту задачу князь пытается решить на протяжении романа).

Задача оказалась непосильной, и не в Мышкине тут дело. По Достоевскому, всё зависит от сочетания красоты с разными началами человеческой натуры. В этих сочетаниях рождаются инстинкты, которые движут поступками. А последние могут носить характер «спасительный» или «губительный» для самого персонажа, для окружающих и даже для целого мира. Красота Барашковой покорила его выражением в ней гордости и страдания (взрывоопасное сочетание, потому что прекрасный человек должен быть рожден для счастья - как своего, так и окружающих). Страдание может обернуться и христианской ценностью, но не в случае с Настасьей Филипповной. Ее гордость и страдание порождены драматичной судьбою и наложили отпечаток как на её характер, так и на внешность. (То есть эстетика выступает в согласии с этикой.) Мышкин страстно желает героине пропитаться другим началом - добром. Оно может примирить гордость со страданием, поможет простить виновников её участи и будет способствовать перемене этой участи. Таким образом, за этим пожеланием Мышкина («Эх, кабы добра!») угадывается ещё одно начало, такое же масштабное, как гордость или страдание, но более важное в глазах Достоевского. Это начало - смирение. Оно способно погасить гордость, компенсировать страдание. (Примеры у Достоевского: маляр Миколка, Раскольников, Дмитрий Карамазов.)

Итак, для Достоевского в «Идиоте» важна красота не гордая, а смиренная. Имеется в виду сочетание двух идеалов, когда они окрашивают друг друга своими признаками. Один выражается через другой: красота предстаёт смиренной, а смирение оборачивается душевной красотой. Но применительно к сюжету романа это остается благими пожеланиями.

Однако в романе, почти в согласии с позднейшей формулой Вл. Соловьева, красоте Настасьи князь Мышкин хотел бы привить начало добра. Этого не случилось. С истиной породниться - также безнадежно. Вот почему Мышкин неоднократно делится своим открытием (то с Рогожиным, то с Аглаей): «Она сумасшедшая» (что является крайним полюсом отступления от истины).

Породнить красоту Аглаи с добром Мышкин также пытается, но безуспешно. Эта красавица слишком эгоистична, чтобы научиться жалеть Настасью Филипповну и разделять добрые чувства Мышкина - как к ней, так и к любому другому. А на способность Аглаи воспринять и принять истину Мышкин надеется до конца. Примечательна его страстная убежденность: «Она поймет, она поймет! О, если б Аглая знала, знала бы все... то есть непременно все. Потому что тут надо знать все, это первое дело! Тут есть что-то такое, чего я не могу вам объяснить, Евгений Павлович, и слов не имею, но... Аглая Ивановна поймет!

О, я всегда верил, что она поймет» [Там же, с. 484].

Сам по себе образ Мышкина несет в себе духовный идеал, потому что в любом его поступке выражается смирение. Но это именно идеал, который в реальной действительности невозможным оказывается осуществить, то есть сохранить и закрепить. Мышкин принимает то, чего не в силах изменить, и не надеется на счастье ни для себя, ни для Настасьи, ни для Аглаи. По его аксиологическим приоритетам остаётся одно: попытаться спасти жизнь одной женщине и надеяться на то, что другая сумеет это понять и не остаться несчастной. А в результате - Настасья погибла, Аглая несчастна, а сам Мышкин... «уже ничего не понимал, о чем его спрашивали, и не узнавал... людей» [Там же, с. 507]. Окончательный вердикт опытного врача: «Идиот!». С этим угасла и духовная красота героя под пеплом чужих страстей.

В следующем романе Достоевского, «Бесы», Тихон предупреждает Ставрогина: «Некрасивость убьёт».

Сказано совсем по другому поводу, но на эту же самую тему - о взаимозависимости истины, добра и красоты.

роман провиденциализм литературный

Список источников

роман провиденциализм литературный

1.Викторович В. А. Достоевский и Вл. Соловьев // Достоевский и мировая культура: альманах / Общество Достоевского; Литературно-мемориальный музей Ф. М. Достоевского в Санкт-Петербурге; сост. К. Степанян, Вл. Этов; ред. К. Степанян. СПб., 1993. № 1. Ч. 2. С. 5-31.

2.Волгин И. Л. Последний год Достоевского: исторические записки. М.: АСТ, 2010. 736 с.

3.Гальцева Р. А., Роднянская И. Б. Просветитель: личная участь и жизненное дело Владимира Соловьева // Лукьянов С. М.

О Владимире Соловьеве в его молодые годы: в 3-х кн. М.: Книга, 1990. Кн. 3. С. 319-340.

4.Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: в 30-ти т. Л.: Наука, 1973. Т. 8. 509 с.

5.Карякин Ю. Ф. Достоевский и канун XXI века. М.: Советский писатель, 1989. 656 с.

6.Касаткина Т. А. Священное в повседневном: двусоставный образ в произведениях Ф. М. Достоевского. М.: ИМЛИ РАН, 2015. 528 c.

Размещено на Allbest.ru