Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

НаучНый диалог. 2016 Выпуск № 8 (56) / 2016

70

Негосударственное образовательное учреждение высшего образования

«Кубанский социально-экономический институт» (Краснодар, Россия)

Кафедра журналистики и медиакоммуникаций

Словесное творчество как способ реализации манипулятивной утопии русской радикальной интеллигенции 1900-1910-х годов

доктор филологических наук, профессор

Павлова Ольга Александровна

Аннотация

Поднимается вопрос о типоморфологии отечественной культуры рубежа XIX-- XX вв. Рассматриваются традиционные субстанциональные типологии культур. В качестве альтернативной им предлагается классификация культуры через призму утопического дискурса. Новизна исследования видится в специфике толкования утопии как «пограничного» жанрообразования, художественную систему которого формирует взаимодействие структурообразующей модели идеального мира (социокультурной мифологемы) и художественной реальности, оформленной по «инвариантам» жанров, наиболее востребованных в эпоху создания произведения. Особое внимание уделяется художественным текстам радикальной интеллигенции. Обзорный анализ этих текстов позволяет автору продемонстрировать, что утопический вымысел «подобен научному эксперименту» (А. Петруччани), так как модель совершенного мира в утопии «испытывается» реальностью произведения. Показано, что это обусловливает появление «размытой» условности, достигаемой игровым созданием-иразрушением иллюзии достоверности. Такая игра в достоверность, по мнению автора статьи, способствует тому, что «пограничный» жанр утопии может быть прочитан как «руководство» по пересотворению мироздания. Автор статьи останавливается на демонстрации того, как радикальная интеллигенция использовала литературу как форму вербализации и способ реализации манипулятивной утопии.

Ключевые слова: манипулятивная утопия; десакрализация; милленаризм; социокультурная мифологема; радикальная интеллигенция.

Annotation

The typomorphology of the Russian culture of XIX--XX centuries is discussed. Traditional substantial typology of cultures is considered. As an alternative, a classification of culture through the prism of utopian discourse is proposed. The novelty of the research is seen in the specificity of interpretation of utopia as a “border” genre, art system of which is formed by the interaction of structure-forming model of the ideal world (socio-cultural myth) and artistic reality, formed by the “invariants” of genres popular in the era of creation of the work. Special attention is paid to literary texts of the radical intelligentsia. Review analysis of these texts allows the author to demonstrate that utopian fiction is “like a scientific experiment” (A. Petrucciani), as the model of the perfect world in utopia is tested by the reality of the work. It is shown that this leads to the appearance of “fuzzy” conventions achieved by game creation-and-destruction of the illusion of certainty. This game of accuracy, according to the author, contributes to the fact that the “border” genre of utopia can be read as “guidance” for re-creation of the universe. The author demonstrates how the radical intellectuals used the literature as a form of verbalization and way to implement the manipulative utopia.

Key words: manipulative utopia; desacralization; millenarism; socio-cultural myth; radical intelligentsia.

Субстанциональные модели культуры. В истории философской мысли существуют три модели типологического описания культуры. Они субстанциональны, так как нацелены на выявление структурообразующей основы культур национально-исторических ментальностей. Первая из этих моделей представляет культуру через выявление «матриц» индивидуальности, к каковым относит этикоэстетический кодекс поведения греко-римского идеального гражданина, «конфуцианский идеал “благородного человека”, “путь воина” японского самурая, культурные эталоны средневекового рыцарства» [Искусство…, 1992, с. 156--157]. В основе другой культурной модели, формирующейся в Новое время, лежит предпосылка «абстракции рационального действия» [Мамардашвили, 1984, с. 57], и это обусловливает представление о культуре через абсолютизацию творческой сущности человека в ее уникальности. Данное толкование культуры свойственно Ренессансу, но его в XVII веке вытесняет трактовка культуры через призму общественной структуры, где человек истолковывается как ряд абстракций, среди которых homo sapiens, homo economicus и т. п. С этого подхода «запускаются» процессы дегуманизации в сфере культуры, так как теперь в объяснительной модели культуры, ставшей доминантной в Новое время (например, концепции Гердера, Гегеля), имплицитно было заложено толкование человека как существа предельно отчужденного, лишенного индивидуальной субстанции. Здесь культура понималась как телеологический исторический процесс, движимый деятельностью человека по созиданию материальных и духовных «предметов».

Утопиологическая модель отечественной культуры. «Материалом культуры» являются «особые предметы, которые нельзя свести <…> к рассудочным изобретениям ума» и «дедуцировать из <…> физических законов» [Мамардашвили, 1982, с. 43]. Поэтому нецелесообразно жестко разграничивать сферы «материальной» и «духовной» культуры, а также истолковывать ее как телеологический процесс. Культура выступает как «особое состояние бытия», основывающееся на извечных «топосах» (добро, справедливость, свобода, право и проч.), право «наполнения» которых всегда предоставляется индивиду. Так как эти «высшие предметы» не существуют в наличной действительности, «топос добра или свободы одновременно оборачивается у-топосом», поскольку «всякая попытка дать ему содержательное истолкование превращает его философское усмотрение в утопию, идеальный проект общественного преобразования» [Искусство, 1992, с. 168--169]. В итоге возникает противостояние идеального представления универсальных трансценденталий и конкретно-исторического содержательного их «наполнения», не только обусловливающее многообразие форм утопического творчества, но и являющееся источником эволюции культуры. В свете этого мы можем предложить еще одну интерпретационную модель культуры. В ее характеристике мы будем исходить, во-первых, из утверждения множества культурных дискурсов в едином историческом времени; во-вторых, из признания утопии неизбывным ориентиром эволюции культуры. В данной модели культуры утверждается наличие в одном историческом пространстве множества субкультур и многообразных форм утопии, свойственных им.

Многообразие дискурсов отечественной культуры рубежа XIX-- XX вв. продемонстрировано в рассказе Г. Чулкова «Разговор (Письмо с дороги)», опубликованном в журнале «Речь» в 1912 году. На уровне фабулы рассказ представляет собой художественную реакцию на молодежные самоубийства. В известной степени эпидемия юношеского суицида, прогрессировавшая в России 1905--1913 гг., была порождена кризисом героики социал-демократической идеологии, случившимся после первой русской революции. Однако «Разговор» значим для нас тем, что он отражает структурную сложность отечественной культуры начала хх века. Благодаря эпистолярной форме («письмо с дороги») создана иллюзия достоверности, позволяющая рассматривать рассказ как художественный «документ», воссоздающий духовно-интеллектуальную атмосферу эпохи. В основе сюжета «Разговора» -- описание беседы трех случайных попутчиков: «рыхлого купца», интеллигента «средних лет» и «студента». Они символизируют три независимых друг от друга культурных дискурса начала 1910-х гг. Купец тоскует об утрате обществом патриархальных ценностей: благочестия, веры и векового жизненного уклада. Именно в этой потере он видит истоки юношеского суицида. «Господин средних лет» анализирует феномен самоубийства с трех позиций -- с точки зрения врача (предлагает провести психиатрическую экспертизу «эпидемии»), через призму либеральной доктрины (говорит о необходимости просвещения и агитации как наиболее целесообразных методов борьбы с этой социальной болезнью) и, наконец, с «отцовской» позиции (выражает опасения за судьбу сына, который в третьем классе мнил себя социал-демократом, а теперь, будучи выпускником гимназии, разочаровался в жизни и оттого не расстается с пистолетом). «Студент» видит в самоубийстве героическое избавление от безысходности существования. «Уходящего не тронь, -- говорит он, -- и пусть освобождается» [Чулков, 1912, с. 2].

Мы полагаем, что в параллельном существовании трех культурных дискурсов, показанных Г. Чулковым, воссоздан как многовековой раскол внутри национальной культуры -- между народом (купец) и интеллигенцией («господин средних лет», «молодой человек»), так и структурная сложность собственно интеллигентской культуры. В частности, ее поляризация -- разделение на либеральную (врач, являющийся конституционным демократом) и ультрарадикальную (студент -- потенциальный самоубийца, разочаровавшийся в социал-демократических идеях). Но структурная сложность русской культуры рубежа XIX--XX вв. отнюдь не исчерпывается вариантом, предложенным Г. Чулковым. На это указывали многочисленные зарубежные исследователи русской утопии [Gьnter, 1982; Heller et al., 1995 etc.]. Рассмотрим другие варианты типологии отечественной культуры через призму утопии.

Утопия как способ преодоления раскола отечественной культуры. Характеризуя самобытность русского утопизма рубежа XIX--XX вв., Г. М. Пономарёва приходит к выводу, что в отечественной традиции «утопия и утопическое сознание были нацелены на преодоление имманентного раскола внутри самой национальной культуры» и «на воссоздание национального единства» [Пономарёва, 1996, с. 12]. Это в целом верное замечание представляется отнюдь не бесспорным, подтверждением чего служит параллельное существование вплоть до времени Октябрьской революции интеллигентской и народной утопий.

Если первая в ее «западническом» и «славянофильском» вариантах носила европоцентристский характер и действительно была нацелена на преодоление бинарности русской культуры, то вторая сложилась на сугубо национальной почве, в тесном взаимодействии с хилиастическими и милленаристскими идеями, фольклорно-языческими элементами, доктринами самозванчества, практиками старообрядческих общежитий. Крепостное право вызвало длительное насильственное отчуждение народа от делания истории государства и привело к тому, что народная активность переместилась в сферы идеальной нравственности и морали, что способствовало продуцированию множества утопий. Народная утопия существовала в парадигме неортодоксально-религиозного сознания, специфически преломляясь и в православной, и в старообрядческой, и в сектантской среде. Народная утопия, до конца XIX века не имевшая письменной фиксации, существовала в фольклорной форме, воплощаясь в жанрах сказаний и легенд, и отражала в первую очередь господствующие в народном самосознании религиозно-нравственные принципы.

Славянофильские и западнические интеллигентские утопии на протяжении XIX века являлись отражением имманентного раскола отечественной культуры. Тот факт, что оба направления интеллигентского утопизма выкристаллизовались на основе западноевропейской традиции, подтверждает феномен народничества. Именно в народнической трактовке русского народа соединились славянофильские и западнические интенции. Народнические и марксистские утопии последней четверти XIX -- начала хх вв. продуцировались на основе уверенности в том, что самобытность русского народа и специфические социокультурные условия России предопределяют особый путь ее развития, минующий фазы становления европейской цивилизации, означающий ее качественный скачок в мир социализма. Кроме этого, интеллигентские утопии рубежа XIX--XX вв. базировались на крайне противоречивом, двойственном представлении о русском народе. С одной стороны, это идеализация народа как хранителя исконной русской национальной культуры, а с другой -- восприятие его как инертной непросвещенной «массы», нуждающейся в водительстве. Поэтому в качестве приоритетной модели ими была востребована манипулятивная идеократическая утопия. «Средством управления народом» интеллигенцией полагались «заразительные идеи», ядром которых выступали «архетипы народного утопического сознания», суггестивный эффект которых усиливался тем, что они были «стилизованы под формы народно-оппозиционного творчества» [Пономарёва, 1996, с. 21]. В связи с этим трудно не согласиться с утверждением А. Эткинда, содержащем парадоксальную характеристику литературного процесса в период революции. «Русская литература, -- заметил он, -- не зеркало русской революции; скорее наоборот, революции воплощаются и совершаются в текстах, а потом брезгливо смотрят на свое историческое отражение -- тусклое, грязное и всегда неверное» [Эткинд, 1996, с. 8]. В данном размышлении верно охарактеризован логоцентризм утопии, основывающийся на креативной мощи слова, возникшей вследствие мистического толкования Логоса, свойственного русскому менталитету, для которого «Логос метафизичен и божествен» [Лосев, 1990, с. 176].

По определению М. Горького, русская литература -- «лучшее, что создано нами как нацией», так как «в ней -- вся наша философия, в ней запечатлены великие порывы духа» [Горький, XXIV, с. 64]. В России XIX века литература «взяла на себя роль синкретической образно-художественной философии, философского осмысления мира и человека, национального самосознания», тем самым подготовив «антропологизм русского философствования, центрированность на проблеме человека» [Семёнова, 1999, с. 113]. Этим объясняется колоссальная роль литературного творчества в вербализации интеллигентских утопических чаяний.

Типология форм интеллигентской утопии рубежа XIX-XX вв. В начале ХХ столетия происходит становление массовой культуры и появляются первые работы, посвященные «толпе». Они регулярно публикуются в России: это «Преступления толпы» Г. Тарда, «Преступная толпа» С. Сигеле, «Психология масс и анализ человеческого “я”» З. Фрейда и др. утопия жанрообразование социокультурный мифологема

В литературном процессе возникновение массовой культуры реализуется через популярность «толстых» журналов, рассчитанных на вкусы широкой публики. В этом, думается, проявилась специфика русского культурного архетипа. «Гипертрофия социальной миссии русского литератора» была причиной «его политической и экономической незащищенности», препятствовала «профессионализации литературного труда». В данных условиях «толстый журнал» как «групповая поддержка» существования писателя становится «главной формой организации литературной жизни» [Безродный, 1998, с. 119]. С проникновением коммерции в сферу литературы русские писатели, «чтобы не погибнуть в литературной пустыне», должны были «собираться в журналы <…> и путешествовать вместе» [Мережковский, 1995, с. 530].

Итогом революции 1905--1907 гг. явилась легализация радикальной интеллигентской субкультуры, вследствие чего произошел распад ее монолитности, выразившийся в двух диаметрально противоположных процессах. С одной стороны, в «междукатастрофический» период 1908--1913 гг. субкультура леворадикальной интеллигенции «омассовляется», а с другой -- напротив, происходит упрочение ее позиций, в чем нашел выражение умозрительный, иллюзорно-игровой способ преодоления разрыва между народом и интеллигенцией.

Итак, в интеллигентской культуре 1890--1910-х гг. можно выделить несколько дискурсов: (1) легальная и «подпольная», радикальная; (2) эгалитарная и элитарная. В плане продуцирования утопий наиболее восприимчивыми были субкультура радикальной интеллигенции с ее социальными утопиями, создававшимися в рамках народническо-марксистской идеологии, и элитарная культура Серебряного века, подарившая миру эстетические и мистические утопии. В парадигме обоих интеллигентских культурных дискурсов моделировались утопические проекты, нацеленные на воссоздание народного единства, но если социальная утопия радикальной интеллигенции, используя в качестве «заразительных идей» архетипы народной утопии и христианскую символику, имела массовый характер, то элитарные эстетические и мистические утопии Серебряного века были эзотеричны и продуцировались по модели «утопии ордена» [Шацкий, 1990, с. 119].

Милленаризм как основа народнической манипулятивной утопии. Доминирование в XIX веке представления о литературе как «учительнице жизни», упрочиваемое господством «реальной критики»; превалирование воспитательной и познавательных функций литературы над эстетической; длительное «подпольное» существование радикальной интеллигенции -- все это обусловило утилитарное отношение к русской литературе, возвысив ее утопический потенциал. Так, Пётр Кропоткин «желающему ознакомится <…> с надеждами той части русского общества, которая создает историю», предлагал обращаться «к произведениям русского искусства» [Кропоткин, 1907, с. 7]. В период революции 1905 года леворадикальные авторы, впервые легализовавшиеся, подчеркивали, что «уже накопившийся литературный материал может быть систематизирован, и мы создадим себе новый план выполнения нашей задачи» [Борьба…, 1906, с 1]. Итак, общественно-идеологическая роль русской литературы в тот период была настолько велика, что словесное творчество рассматривалось исключительно как моделирование иного, более совершенного, мира.

С другой стороны, возвеличение социальной миссии писателя и онтологической мощи художественного слова приводило к ощущению вторичности существования в действительности. В сознании обывателя это неизбежно порождало сомнение в смысле бытия вообще: «Страшно то, что жизнь становится отражением литературы. Какое же она тогда отражение по счету?» [Семёнов, 1909, с. 38]. Культовых героев времени отыскивали именно на страницах литературных произведений, чему посвящались своеобразные журналистские исследования «литературных отголосков» в жизни. Таковы обзор «Литературные отголоски» (подписанный литерой И.) [Русские ведомости, 1909, № 41, с. 2], статья И. Игнатова «Литература и жизнь» [Русские ведомости, 1912, № 1, с. 5].

В рамках такого отношения к художественному слову, культивирующего его креативность при почти полнейшем игнорировании условности, нелегальная литература радикальной интеллигенции создавала собственную мифологию «подпольного человека» и «зазеркальной», а -- в ее аксиологической парадигме -- истинной и совершенной России. У истоков этой литературной мифологии -- «Подпольная Россия» писателя-террориста С. Степняка-Кравчинского, содержащая цикл очерков, написанных как беллетризованные биографии революционеров. Она была издана отдельной книгой в Италии в 1882 году, а в России впервые появилась только в канун революции 1905--1907 гг. (Санкт-Петербург: Ясная поляна, 1907). М. Могильнер, давшая глубокий семиотический анализ леворадикальной интеллигентской субкультуры и мифологии «подпольного человека», пришла к выводу, что литература была «ее важнейшим формирующим компонентом» [Могильнер, 1999, с. 40].

Поскольку авторы были в большинстве случаев революционерами, а герои часто имели легко узнаваемых прототипов, размывалась грань между вымыслом и реальностью, и это не только способствовало прочтению беллетристики как «документа», но и открывало путь литературным мистификациям. Леворадикальная литература, как и подобает мифологии, имела «своего Героя» и «свой “архисюжет”» [Жолковский, 1994, с. 172]. В основе канонического сюжета таких произведений лежало противостояние легальной и «подпольной» России. В этом конфликте Герою («террористу, члену партийного Оргкомитета», «умному, доброму, хорошему, окруженному такими же друзьями») противостоял Антигерой («государственный чиновник, карьерист, “усмиритель”»). Убивая его, Герой «оставался морально чист». При этом «мир революционеров-подпольщиков оказывался <…> миром идеальных отношений и идеальных людей», что в итоге выработало «литературный штамп» «романтизации насилия, террора и радикализма» [Могильнер, 1999, с. 37--38, 45]. Способ идеализации Героя канонизируется: он, символизируя коллективную героику, лишен черт индивидуальности; показан вне семейно-бытовых подробностей частной жизни; является аскетом, жертвующим личным счастьем (а нередко и жизнью) во имя служения народу. Героиня-революционерка представала женским аналогом Героя. В парадигме таких ценностей запечатлен образ «подпольной России», например, в романах Р. Скифа «Государственные преступники» (Санкт-Петербург: Свет, 1908) и С. Ковалевской «Нигилистка» (Москва: Изд-во П. В. Кохманского, 1906), в рассказах Вл. Гордина «Миг один» (Истина, 1906. № 3) и А. Грина «Марат» (Трудовой путь, 1907. № 5).

Литература «подпольной» России, адресованная собратьям-революционерам и народному читателю, не была отягощена художественностью». В целях усиления суггестивного эффекта воздействия «заразительных» идей авторы, создавая образ идеального Героя, жертвенно служащего делу революции и освобождения народа, сознательно обращались к христианской символике. Литературный канон сакрализации революционера организовывался взаимодействием двух архетипических мотивов, почерпнутых из христианской символики -- мотива искупительной жертвы и мотива Богородицы. Благодаря им религиозные коннотации в образе революционера возникали через его соотнесенность с сакральным архетипом христа, -- и потому в нарративе нередко появлялись лейтмотивы тернового венца и праведного страдания.

Приоритетной формой воплощения данного мотивного комплекса в литературе радикальной интеллигенции были многочисленные жанры лирики. Это может быть объяснено как стремлением запечатлеть непосредственный опыт автобиографического лирического героя (большинство авторов «подпольной» России -- «профессиональные» революционеры), так и сугубо прагматическим аспектом: ритмизированный текст легче запоминаем, а значит, и внушаем. Произведения носили «митинговый» характер, их суггестивный эффект был рассчитан на массы. Отсюда становится понятно, почему так часто авторы обращались к жанровой стилизации народной песни. Это подчеркнуто декларировалась названиями сборников тех лет: «Предрассветные песни» Г. Галиной (1906), коллективные «Песни борьбы» (1906), «Подпольные песни и рассказы» (1907) и т. д.

В целях усиления воздействия «заразительных идей» интеллигентской утопии образ революционера-праведника наделялся сакральными коннотациями, причем нередко это достигалось сравнением революционного страдальца с христом: На руках у него след оков и цепей… // И в далеком, холодном краю // Он страдал за других, как Христос за людей, -- // Тот, кого я люблю… [Галина, 1906, с. 8]. Для народовольца, поэта-каторжанина П. Якубовича-Мельшина страдание -- это «стезя идеала», и потому «блажен, кто с нее до конца не сойдет». Поэтому во имя служения идеалам «жизни новой» истинному революционеру нужно спешить бороться и страдать, // И пламенно любить, // И жертвой жертвы не считать // И лишь для жертвы жить… [П. Я., 1910, с. 199, 75]. В. Засулич искренне считала, что есть целые века, когда ничто не может быть… желаннее тернового венка [Засулич, 1931, с. 15[. Размышляя о «карьере русского нигилиста», она была убеждена в отсутствии между революционерами большой разницы в нравах, манерах, обычаях [Там же, с. 84]. И действительно, нередко в литературе «подпольной» России возникали образы коллективной героики -- «усталой толпы» революционеров, обреченных на казнь: За счастье людей, за счастье земли // святой борьбы свой стяг подняли. // Но люди их мученьям обрекли // Терновыми венцами увенчали [Вакарин, 1906, с. 165].

Литература леворадикальной интеллигенции балансировала на грани жизни и вымысла. И это проявлялось не только в идеализированном, граничащем с сакрализацией, изображении событий судьбы реальных революционеров, но также в том, что именно при помощи словесного творчества создавались нормы героики и самопожертвования, которым стремились подражать в жизни. В этом примате искусства над реальностью, выражающемся в онтологизации креативности слова, -- сущностная черта утопии как превращенной формы социального идеала. Таким образом, например, воспевался «геройский подвиг» С. В. Балмашева, «с уверенностью гордой» положившего «на алтарь священный» служения народу «силы юные». И гордо принял ты страдальческий венец, -- провозглашал неизвестный нам автор. -- Ты в жертву принесен, как агнец непорочный. Сорвали жизни цвет, погиб герой-боец [Памяти С. В. Балмашева…, 1906, с. 35]. Приговоренную к каторге Ольгу Любатович канонизировали еще при жизни: Ты страдаешь за свободу, // Так утешься: подвиг твой // Будет памятен народу, // Как иконы лик святой [ППиР, 1907, с. 11]. Мы привели лишь единичные факты, но таких примеров сакрализации революционеров, реально живших людей, было множество. В русле этой традиции в «Ecce Homo» А. Л. Боровиковского пророчество о грядущем бессмертии разрасталось до символического обобщения, выразившегося в мифическом образе Героя -- убиенного борца за народные блага: Тебе, казненному, воздвигнут алтари, // Терновому венцу поклонятся цари… (ИПРП, 1909).

Канонизации образа русского революционера в сознании народного читателя также способствовал символ Богородицы. В текстах литературы «подпольной России» он представлен образом матери революционера, появляющейся в суде или на казни и благословляющей своего ребенка на жертвенную смерть во имя народа. В литературе леворадикальной интеллигенции «архетип» Богородицы активно эксплуатируется с революции 1905--1907 гг. в нескольких жанровых группах, демонстрируя идеализированное воссоздание прототипических событий. Таковы, к примеру, воззвание «Обращение к русским матерям» А. Я. Спиридоновой; воспоминания «Годы скорби», «На волос от казни» С. А. Савинковой, стихотворение Г. Галиной «Мать и сын», рассказы «Последнее свидание» С. Савинковой, «Мать» В. Беренштама, «Чья вина?» Э. Оржешко и др.

Выводы

Таким образом, мотивы чистой жертвы, тернового венца, искупительного страдания, десакрализованный «архетип» Богородицы явились основными приемами создания канонического образа идеального революционера, предстающего мирской ипостасью христа. Эта совокупность христианских символов, совместно с архетипами народной утопии, идеями милленаризма и хилиазма, выступала в роли «заразительных идей», преднамеренно воспроизводимых радикальной интеллигенцией с целью воздействия на сознание народного читателя. Будучи иллюзорно-игровым, утопическим способом преодоления биполярности русской культуры, данная литературная мифология являлась формой реализации утопий радикальной интеллигенции, стремящийся говорить с народом на языке его культурного кода.

Литература

1. Безродный М. В. Издательство «Мусагет» : групповой портрет на фоне модернизма / М. В. Безродный // Русская литература. -- 1998. -- № 2. -- С. 119--131.

2. Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы / А. К. Жолковский. -- Москва : Наука, 1994. -- 428 с.

3. Искусство: художественная реальность и утопия / В. И. Мазепа [и др.], АН Украины, Ин-т философии. -- Киев : Наукова думка, 1992. -- 215 с.

4. Лосев А. Ф. Страсть к диалектике / А. Ф. Лосев. -- Москва : Сов. писатель, 1990. -- 436 с.

5. Мамардашвили М. К. Классический и неклассический идеалы рациональности / М. К. Мамардашвили. -- Тбилиси : Мецниереба, 1984. -- 81 с.

6. Мамардашвили М. К. Наука и культура / М. К. Мамардашвили // Методические проблемы историко-научных исследований. -- Москва : Наука, 1982. -- С. 38--57.

7. Могильнер М. Мифология «подпольного человека» : радикальный микрокосм в России начала хх века как предмет семиотического анализа / М. Могильнер. -- Москва : Новое литературное обозрение, 1999. -- 208 с.

8. Пономарёва Г. М. Утопия и утопическое сознание в контексте русской культуры XIX -- начала хх вв. : автореф. дисс. … д-ра филос. наук / Г. М. Пономарёва. -- Москва. -- 1996. -- 41 с.

9. Семёнова С. Г. Мыслительные диапазоны М. Горького / С. Г. Семёнова // Человек. -- 1999. -- № 5. -- С. 113--124.

10. Шацкий Е. Утопия и традиция : пер. с польского / Е. Шацкий. -- Москва : Прогресс, 1990. -- 456 с.

11. Эткинд А. Содом и Психея. Очерки интеллектуальной истории Серебряного века / А. Эткинд. -- Москва : ИЦ-Гарант, 1996. -- 413 с.

12. Gьnter H. Utopie nach der Revolution: (Utopie und Utopiekritik in Russland nach 1917) / H.Gьnter // Utopieforschung: Interdisziplinare Studien zur neuzeitlichen Utopie / Hrsg. von Vosskamp W. -- Stuttgart, 1982. -- Bd. 3. -- S. 378--393.

13. Heller L. Histore de l'utopie en Russie / L. Heller, M. Nigueux. --Paris : Presses Universitaires de France, 1995. -- 296 p.

Размещено на Allbest.ru