НаучНый диалог. 2016 Выпуск № 10 (58) / 2016

Размещено на http://www.allbest.ru/

174

НаучНый диалог. 2016 Выпуск № 10 (58) / 2016

170

Имя и судьба героя в романе Б.А. Садовского «Пшеница и плевелы»

Пяткин Сергей Николаевич (2016), доктор филологических наук, профессор, директор, Арзамасский филиал, Национальный исследовательский Нижегородский государственный университет им. Н. И. Лобачевского (Арзамас, Россия)

В статье прослеживается судьба одного из главных героев романа Б. А. Садовского «Пшеница и плевелы» (1936--1941) -- художника Епафродита (Афродита) Егорова. Проясняется его роль, как вымышленного персонажа, в изображенном мире произведения и романном жизнеописании Лермонтова. Устанавливаются возможные прототипы героя, среди которых особое место в статье уделяется великому отечественному живописцу, «русскому Рафаэлю» -- Алексею Егоровичу Егорову (1776--1851); указывается на примечательные факты совпадения судеб художников -- романного и реального, подчеркивается их стремление в творческом служении следовать «делу Христову». Предлагается ономастический комментарий «двойного» имени Епафродита (Афродита). В контексте религиозно-православной проблематики романа анализируются авторские интенции наделить судьбу героя чертами и событиями собственной творческой биографии. Выдвигается гипотеза о том, что доминирующая роль Афродита Егорова в сюжете произведения, которое по замыслу автора должно было стать романом о Николае Мартынове, вынудило Садовского исключить из его окончательной редакции последнюю главу, целиком сосредоточенную на духовном преображении Епафродита, ставшем монахом-иконописцем.

В своей недавней статье «Роман Б. А. Садовского “Пшеница и плевелы” как мифологическая биография Лермонтова» [Пяткин, 2013, с. 18-- 29] я допустил непозволительную для филолога оплошность: доверившись электронной публикации романа и не сверив её как следует с печатным текстом, невольно «переименовал» одного из героев Б. Садовского из Епафродита в Апофродита. Такой реноминации, очевидно, «поспособствовал» и тот факт, что в романе этот герой преимущественно фигурирует под именем Афродит. Ошибка обнаружилась, когда позднее я, перечитывая это произведение, пытался понять, зачем писателю понадобилось исключать из окончательной редакции романа её последнюю, седьмую, часть «Близнецы». (Текст романа состоит из шести частей, каждая из которых носит название знака зодиака: «Дева», «Весы», «Скорпион», «Водолей», «Рыбы», «Лев».) В итоге я утвердился в мысли, что имя и судьба Епафродита (Афродита) Егорова, запечатлённая в романном повествовании, самым непосредственным образом связаны с этим решением автора.

1. Епафродит Егоров: имя, судьба, прототипы

Епафродит Егоров -- один из немногих вымышленных автором персонажей романа «Пшеница и плевелы», хронология событий в котором отсчитывается с августа 1832 года. В первой части («Дева») Афродит, дворовый человек Елизаветы Алексеевны Арсеньевой и бывший камердинер Мишеля Лермонтова, является одним из главных действующих лиц. Автор в характерных деталях дает подробную предысторию Афродита, используя как прямую речь самого героя, так и высказывания о нём других персонажей романа.

Афродит о себе: (1) … человек я робкий и в Рыбах рождён; (2) Сирота круглый. Отца я роду не видывал и не помню-с, а матушка-покойница была незаконная дочь помещика Струйского. Мы состояли дворовыми у Юрия Петровича. А после матушкиной смерти барин определил меня комнатным казачком. <…> когда молодая барыня скончались, Лизавета Алексеевна, маменька ихняя, купили меня у Юрия Петровича, чтобы быть мне неотлучно при барчуке; (3) Обучался я спервоначалу на селе у дьячка: прошёл азы, Часословец, Псалтырь и к службе церковной всем сердцем прилепился. Хотелось мне иконописцем стать [Садовской, 1993, с. 99--101].

Елизавета Арсеньева об Афродите: … из него художник вышел. Рисует и портреты, и декорации. Отдавала я его в Арзамасскую школу: так Ступин им не нахвалится. Поведения отменного, хмельного в рот не берет [Садовской, 1993, с. 97].

Соломон Мартынов об Афродите: Он, помнится, в нашу Маврушу был влюблен? [Садовской, 1993, с. 97].

В настоящем времени романного повествования, всё той же первой части, Афродит, пока ещё крепостной Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, собирается венчаться с получившей вольную камеристкой Натальи Соломоновны Мартыновой -- Маврой Ивановной (Маврушей). Высоко оценён его талант живописца: от Императорской Академии художеств он получил серебряную медаль и, рассчитывая на милость своей барыни, в этой же Академии собирается служить.

И в последующих главах романа фигуре Епафродита Егорова автор уделяет не меньшее внимание, обозначая большие и малые вехи его судьбы, туго переплетенной с судьбами реально существовавших, исторических лиц. Он спасает от позора Юрия Петровича Лермонтова, жертвуя ему 1000 рублей -- свой свадебный подарок от Николеньки Мартынова; хоронит семнадцатилетнего сына писателя и журналиста Н. И. Греча и пытается помочь найти себя в жизни молодому поэту Николаю Некрасову. От Академии художеств он отправляется на четыре года «пенсионером» в Италию, откуда возвращается вместе с Карлом Брюлловым; его картину «Прощание Гектора с Андромахой» покупает сам Николай I. О случившейся с ним трагедии «поэт Кольцов» рассказывает «критику Белинскому»: Страшная история, Виссарион Григорьич. Сначала у него ребёнок помер, потом с женой беда стряслась. На масленой ездила она в маскарад, вернулась еле живая, а через три дня повесилась <…> И сам он после похорон пропал. Оставил квартиру, все вещи, деньги, бумаги. Мы уже думаем, не в прорубь ли махнул? [Садовской, 1993, с. 131].

В окончательной редакции романа «линия Афродита обрывается, не проясненная до конца» [Вацуро, 1993, с. 150]; в исключённой же автором части «Близнецы» она обретает завершенный вид, связывая начало и финал его романного жизнеописания: герой, получивший благословение митрополита Филарета, становится монахом-иконописцем.

Предельно насыщенный реальными лицами и реальными событиями исторический фон романа словно бы растворяет в себе судьбу Епафродита Егорова, в котором пульсирует «художественная достоверность, вступившая в сложный симбиоз с эмпирической истиной» [Вацуро, 1993, с. 147]. И это позволяет Садовскому при помощи такого героя, к примеру, органично восполнять лакуны в романной биографии Лермонтова. И в данном отношении видится совершенно не случайным, что описание портрета Елизаветы Арсеньевой, который Афродит нарисовал, «ко дню ангела старой барыни», полностью соответствует известному портретному изображению бабушки Лермонтова, авторство которого до сих пор не установлено: В отчётливых, ровных, немного тусклых тонах розовеют моложавые черты красивой старухи. Из-под блондового чепчика серые кудри выбиваются затейливыми завитками. Лицо круглое, с приветливой улыбкой; в черных живых глазах благородство и сила воли: фамильные столыпинские черты. С плеча спускается на белый атласный капот турецкая шаль [Садовской, 1993, с. 104--105]. литература садовский пшеница роман

В. Э. Вацуро, анализируя метод работы Садовского как исторического писателя, один из главных принципов этой работы формулирует следующим образом: «не было, но могло быть» [Вацуро, 1993, с. 147--148]. Полагаем, что и судьба Епафродита Егорова в романе «Пшеница и плевелы» всецело подчинена названному принципу. Все эти обстоятельства предполагают очевидную историческую прототипичность образа бывшего крепостного тархановской барыни.

В наиболее полном на сегодняшний день источнике, обобщающем сведения об окружении М. Ю. Лермонтова, ни имя Епафродит (Афродит), ни фамилия Егоров не встречаются [Словарь, 2016]. Камердинера поэта, как известно, звали Андрей Иванович Соколов, которого с героем Садовского роднит только один биографический факт: оба они были отпущены на волю Елизаветой Арсеньевой. Однако в случае с романным камердинером это произошло перед отъездом Лермонтова в Петербург; Соколов же обрел свободу через два года после гибели поэта. К тому же среди тархановских крепостных в исторической и мемуарной литературе не отмечен человек, обладавший даром художника. А эта ипостась -- художника, живописца -- ключевая в герое Б. Садовского.

По мысли В. Э. Вацуро, «Епафродита-Афродита Егорова одушевляет идеал божественного, религиозного искусства» [Вацуро, 1993, с. 150]. Собственно, такое осмысление искусства -- одна из главных тем романа и размышлений Садовского на протяжении трех последних десятилетий его жизни. Впервые они запечатлены писателем на страницах эссе «Святая реакция» (1921). Утверждая в нём идею «симфонии» Церкви и государства как залога благоденствия России, автор видел высшим и истинным предназначением русского художника его служение, деятельно утверждающее эту «симфонию». художнику, по Садовскому, нужно всецело подчинить самого себя «авторитету Церкви», чтобы не допустить превращения искусства в искушение, последствия которого губительны и необратимы для православной империи -- единственной формы существования российской государственности [Садовской, 1990, с. 431--436].

Подобная философия вела Садовского к неминуемой ревизии классического наследия национальной литературы, которая ранее была для него непогрешимым образцом. В результате в своем итоговом произведении -- романе «Пшеница и плевелы» -- писатель отказывает автору «Ангела» и «Демона» в праве считаться великим русским поэтом, обнажая и детализируя в его романном жизнеописании изначально заявленную сущность -- «ядовитый плевел». Соблазнитель, неблагодарный сын, картежник, кутила, насмешник -- вот из чего складывается общая репутация Лермонтова в романе. В схожем смысловом диапазоне предстают у Садовского и образы других литературных деятелей «золотого века». Так, Пушкин аттестуется «вторым Вольтером», что «пасквилем запрудил всю Россию» [Садовской, 1993, с. 117]. Афанасий Фет, уничижительно именуемый в романе «Афоня», свою поэтическую «славу» снискал как сочинитель «ругательной песенки». «Мелким бесом» выведен Белинский, живущий «при стишках и статейках». Молодой Некрасов устраивает пьяные дебоши в столичных трактирах.

Деканонизация первостепенного ряда деятелей национального искусства существует в романе с репрезентацией другого канона, «именной» состав которого, равно как и объяснение такого выбора, автор доверяет Нестору Кукольнику, историческому лицу и персонажу «Пшеница и плевелы»: …Христианское искусство должно иметь и закваску христианскую. Таким оно прежде у нас и было. Державин, Боровиковский, Бортнянский.

<…> От нас искусство требует не святости, а честного служения делу Христову. И все мы служим ему. Карл кистью бога хвалит. Иванов, как схимник, в Риме засел над своим холстом. Возьми моего однокашника Гоголя-Яновского, меня, наконец. А Львов, автор гимна? А Мишкина (Михаила Глинки. -- С. П.) «Жизнь за Царя»? [Садовской, 1993, с. 116--117].

Особого комментария представленный «именной» ряд, думается, не требует. Однако он должен быть дополнен, по крайней мере, еще одним именем, которое косвенно, на уровне скрытой цитаты, присутствует в характеристике Брюллова (в тексте романа -- Брюлова): Карл кистью Бога хвалит. Это высказывание не что иное, как парафраз восторженного отзыва, принадлежащего русскому художнику Алексею Егоровичу Егорову, о знаменитой картине его ученика Карла Брюллова «Распятие»: Маэстро Карл! Нам ли тебе замечать, когда каждый удар твоей кисти есть хвала Богу! [Мроз, 1947].

Сам же Алексей Егоров (1776--10 (22) сентября 1851, Петербург) вошел в историю мирового искусства как выдающийся мастер религиозной живописи. «Русский Рафаэль» -- так отзывались о нем его современники и в России, и за рубежом. Он является автором многих икон для петербургских храмов -- Преображения, Казанского и Троицкого соборов, Таврического дворца, для академической церкви Святой Екатерины, малой и дворцовой церквей Царского села, Сионского собора в Тифлисе. Широко известны станковые картины Егорова на сюжеты священного Писания: «Мадонна с христом и Иоанном», «Явление христа Марии Магдалине», «Исцеление расслабленного», «Отдых на пути в Египет», «Сошествие Святого духа на апостолов», «Истязание Спасителя»… Примечательно, что академиком живописи он был признан за эскиз для Казанского собора «Положение во гроб». По воспоминаниям художника Л. М. жемчужникова, одного из учеников Егорова, последний «называл себя монахом “только без рясы и не в монастыре”» [жемчужников, 1926, с. 118].

Нам представляется вполне очевидным, что своей фамилией герой Садовского «обязан» «русскому Рафаэлю», являющемуся прототипом романного живописца. Впрочем, не только фамилией; отметим и полное сходство начального инициала имени и отчества у двух художников -- вымышленного и реального: А[фродит] Егорович Егоров -- А[лексей] Егорович Егоров. В романном жизнеописании своего героя Садовской использует примечательные факты биографии исторического живописца:

-- раннее сиротство: будущий академик в пятилетнем возрасте «был захвачен казаками, преследовавшими орду, и ребенком отдан в московский

Воспитательный дом» [Мроз, 1947];

-- обучение живописи в Императорской Академии художеств; Серебряная медаль от Академии как первое признание таланта художника;

-- четырехлетнее «ученье» живописному искусству в Италии, в Риме;

-- стоическое неприятие фламандской школы живописи (… на кой она прах, ежели духа не возвышает? [Садовской, 1993, с. 100]);

-- «Высочайшее Государя Императора благоволение» [Мроз, 1947] за художественные труды.

Не было в жизни Алексея Егорова той трагедии, что автор романа приготовил Епафродиту -- смерть сына и самоубийство жены; ему суждено было испытать другой жесткий удар судьбы: по воле Николая I, недовольного написанными художником образами для царскосельской церкви, он был с позором, несмотря на заступничество Совета Академии, уволен со службы, которой отдал 42 года жизни.

Реальный и вымышленный живописцы -- отнюдь не ровесники: романный Егоров младше своего прототипа по меньшей мере на четверть века. Однако, на наш взгляд, эта разница в возрасте остроумно обыгрывается Садовским в романе. Алексей Егоров был другом и благодетелем основателя Арзамасской школы живописи А. В. Ступина. Он «написал три портрета Ступина и подарил ему свой, а также большое количество своих картин, эскизов и рисунков, которые явились вкладом в основанную Ступиным художественную школу» [Мроз, 1947]. Её учеником, как это отмечено в романе, был Епафродит Егоров. Сам процесс обучения в школе преимущественно сводился к копированию чужих картин («Что за живописный уголок в горах! такие точно пейзажи приходилось Афродиту копировать в Ступинской школе» (курсив наш. -- С. П.) [Садовской, 1993, с. 107;]). С большой долей вероятности можно утверждать, что герой Садовского копировал картины Алексея Егорова, и в определенном смысле оба Егоровых -- реальный и вымышленный -- являются авторами одних и тех же картин.

Необходимо указать и на несоответствие физического облика героя романа прототипу. Алексей Егоров, будучи в Италии, не только обрёл славу «Великого русского рисовальщика», но и получил прозвище «Русский медведь» за «необыкновенную силу, которую он умело применял в спорах с пылкими итальянцами, особенно когда дело касалось чести России и русских» [Мроз, 1947].

Епафродит Егоров в этом отношении полностью соответствует предсказанию из Брюсова календаря: «среднего роста и слабого естества» [Садовской, 1993, с. 99]. Показательно здесь высказывание Мавруши об Афродите, игравшем с ней в горелки в Тарханах: … рохля. Споткнулся о клумбу да и дрюкнулся, как мешок [Садовской, 1993, с. 107].

В. Э. Вацуро справедливо считает, что такая внешность героя подчеркивает в романе силу его жертвенного служения «идеалу религиозного искусства», что поднимает Афродита «над собственной физической ущербностью и немощью, освещает внутренним светом его неразделенную любовь, придает достоинство его “рабской” покорности господам» [Вацуро, 1993, с. 150].

В исключенной из окончательной редакции романа седьмой части «Близнецы» монах-иконописец Епафродит говорит о себе: «Религия держит душу мою в царстве благодатных вдохновений» [Садовской, 1993, с. 143]. И это исполненное подлинной поэзии слово, думается, заключает в себе духовный смысл и высокую оценку жизни и творчества «русского Рафаэля» -- Алексея Егорова.

Биография Алексея Егорова подробно представлена в опубликованных в конце XIX века воспоминаниях вице-президента Императорской Академии художеств графа Ф. П. Толстого [Записки…, 1873, с. 24--51] и его дочери М. Ф. Каменской [Каменская, 1894, с. 37--56]; в мемуарах одного из последних учеников художника Л. М. жемчужникова [жемчужников, 1926, с. 112--120]. Содержательный очерк о нем размещен в Словаре Брогкауза и Ефрона. Для Б. Садовского, как исторического писателя, мемуарная литература являлась, по сути, неисчерпаемой сокровищницей для многих сюжетов его прозаических произведений, отмеченных глубоким знанием историко-бытовых подробностей изображаемой эпохи. В статье «Оклеветанные тени» (1912), посвященной критическому разбору романа Д. С. Мережковского «Александр I», Садовской обращает внимание на ошибки, допущенные романистом: «Известный поэт Ю.А. Нелединский Мелецкий никогда “князем” не был. М.Е. Лобанова звали Михаил Евстафьевич, а не Евграфович…» (курсив автора. -- С. П.) [Садовской, 1990, с. 427].

Согласимся, что писатель, знающий на память титул и отчество совершенно второстепенных фигур русской культуры XIX века, просто не мог не знать биографии национального художника с мировым именем.

Возвращаясь к образу романного живописца, необходимо сказать, что в его жизнеописании угадываются и прототипические признаки иного плана. Так, жизненный путь Епафродита Егорова в основных своих событиях полностью совпадает с судьбой безымянного автора портрета ростовщика из повести Н. В. Гоголя «Портрет» (1842). Оба эти героя -- художники, взыскующие о «высоком созданье искусства» и стремящиеся «к чистоте души своей», потеряв близких людей, удаляются в монастырь, становясь иконописцами. И в этой перспективе кажется не случайным, что в части «Близнецы», где читатель узнает о духовном перерождении героя, впервые в качестве действующего лица выведен Николай Васильевич Гоголь, собирающийся совершить паломничество «ко гробу Господню» [Садовской, 1993, с. 140].

«Я перехожу окончательно и бесповоротно на церковную почву и ухожу от жизни.

Я монах…

Православный монах эпохи “перед Антихристом”» [Садовской, 1992, с. 184], -- такую запись вносит в свой дневник писатель в июле 1933 года. Судьба уготовила ему, разбитому параличом и едва владеющему руками, еще 20 лет жизни, которые он проведет в переоборудованной в квартиру келье Новодевичьего монастыря. Но ни «церковной почве», ни своему «монашеству» он, потерявший в революционной смуте и жену, и единственного сына, не изменит. И к этой «церковной почве» и истинному монашеству приведет героя своего последнего романа.

В письме К. Чуковскому (декабрь 1940 года) Садовской радостно сообщит, что за долгие годы «наедине с собой» он «приобрел <…> такие внутренние сокровища, о которых и мечтать не смел» [Садовской, 1992, с. 192]. Отголоски этого высказывания явственно звучат в словах монаха Епафродита Егорова, обращенных Виссариону Белинскому: «…если б ты знал, каким бессмертным счастьем наградил меня Господь! <…> Я предвкушаю вечность» [Садовской, 1993, с. 142--143].

В высшей степени любопытно имя героя Б. Садовского -- Епафродит, весьма редкое в русском ономастиконе. В христианской традиции оно восходит к имени одного из апостолов от семидесяти, сподвижнику Апостола Павла, который «посылая его к филиппийским христианам, так говорит о его самоотверженном труде на ниве христовой (Флп.2: 25--30): “…я почел нужным послать к вам Епафродита, брата и сотрудника и сподвижника моего, а вашего посланника и служителя в нужде моей <…> он был болен при смерти; но Бог помиловал его, и не его только, но и меня, чтобы не прибавилась мне печаль к печали…”» [Зайцев, 2008, с. 183].

Основной событийный ряд в судьбе Епафродита, отмеченный в послании Апостола Павла, -- смертельная болезнь, ее преодоление Божьей милостью, труд на ниве христовой, -- в символическом плане определяет жизнь и героя романа, и его автора. Причем, последнего -- в большей степени. Мучительный недуг, навсегда приковавший писателя к инвалидному креслу, и жесточайший духовный кризис на рубеже 10--20-х гг. неоднократно возбуждали в Садовском мысли о самоубийстве. Спасение своей души и своему измученному болезнью телу он нашел в ортодоксальном православии.

Интересна и следующая деталь, связанная с именем романного Епафродита, которое он получил, вероятно, по святцам. Откуда еще взяться столь необычному имени у бывшего крепостного? Дни памяти Епафродита в православной церкви приходятся на 4 (17) января, 8 (21) декабря и 30 марта (12 апреля) [Зайцев, 2008, с. 183]. По словам же героя романа, рожден он «в февруарие, по-ученому в Рыбах» [Садовской, 1993, с. 99]. Для Садовского, проведшего почти 30 лет за чтением церковной литературы и отмечавшего дни в своем дневнике памятными датами православного календаря, такая «оплошность» кажется просто невозможной. И более того -- сознательной. В «февруарие» -- 10 (23), под знаком Рыб рожден сам Садовской; духовное родство со своим героем он закрепляет и общей датой рождения. И, вставляя в роман фрагмент гороскопа, что искусно стилизован под знаменитый «Брюсов календарь», автор в нем не столько «заглядывает» в будущее своего героя, сколько облекает в характерные приметы собственное настоящее.

«Отрок, рожденный под знаком Рыб, есть флегматик, среднего тела и слабого естества. Имеет долгое лицо, изрядные очи, посредственный рот. Честного жития, добр и милостив, сладкословен и ради малейшей вещи несмирен. Будет величайший в братии своей и скорого счастия. Супруга придет ему от чуждыя руки» [Садовской, 1993, с. 99].

Вот, кстати, как выглядит предсказание в «Брюсовом календаре»: «Родившиеся в сем месяце бывают меланхолики и горячего сложения, беспутны, пронырливы, набожны, пугливы; жизнь его разделена на две части, и если не прекратится на 25 году, то проживет до 55 лет» [Календарь, 1869, с. 38].

Как мы уже указывали, преимущественно герой присутствует в романе под именем Афродит, которое видится вполне естественной уменьшительной формой имени Епафродит. Вместе с тем подобная корреляция, при всей ее органичности, на наш взгляд, имеет в романном повествовании особый смысл. Стоит признать, что имя Афродит, являющееся своеобразной «мужской версией» имени античной богини Афродиты, символично для человека, что посвятил свою жизнь служению искусства. Афродита, олицетворяющая собой любовь и красоту, служит высшим выражением их земной и чувственной сущности. Примечателен в этом плане миф о Пигмалионе, в котором Афродита, вняв мольбам скульптора, оживила изваянную им статую женщины. Идеальное стало реальным, духовное -- материальным, плотским. И такая метаморфоза, не отменяя божественной природы искусства, притупляет в его служителе чувство, при котором он «постоянно осознает себя лицом к лицу с Божеством» [Садовской, 1993, с. 140]. А посему в его творениях, по Садовскому, «как в золоченом орехе, кроется яд невероятной разрушительной силы; у церковных людей этот яд называется соблазном» [Садовской, 1993, с. 117].

Борьбу с этим соблазном и победу над ним как слепок с собственной жизни писателя, художника автор, окончательно решивший, что его «путь -- от Фета к Филарету», переносит на своего героя, прошедшего путь от Афродита к Епафродиту, подвижнику дела христова. Своим полным именем он представляется в романе всего лишь один раз -- митрополиту Филарету в седьмой, исключенной части «Близнецы» перед полным расставанием с мирской жизнью. В концовке «Близнецов», по проницательному замечанию В.Э. Вацуро, авторское повествование сливается с внутренней речью Епафродита [Вацуро, 1993, с. 150], утверждая его судьбу как центральное событие романа. А это вступало в противоречие с авторским замыслом «Пшеницы и плевел» («… знаете, кто герой романа? Мартынов. Это лицо для трагедии» [Садовской, 1992, с. 192]), которым Садовской поступиться не смог.

Литература

1. Вацуро В. Э. [Послесловие к роману: Садовской Б. А. «Пшеница и плевелы»] / В. Э. Вацуро // Новый мир. -- 1993. -- № 11. -- С. 143--150.

2. Жемчужников Л. М. Мои воспоминания из прошлого / Л. М. Жемчужников. -- Москва: Издательство М. и С. Сабашниковых, 1926--1927. -- Вып. 1: от кадетского корпуса к Академии художеств (1828--1852 гг.), 1926. -- 168 с.

3. Зайцев Д. В. Епафродит / Д. В. Зайцев // Православная энциклопедия. Т. 18. -- Москва: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2008. -- С. 503.

4. Записки -- Записки графа Ф. П. Толстого, товарища президента Императорской Академии художеств // Русская старина. -- 1873. -- Т. 7. -- № 1. -- С. 24--51.

5. Календарь -- Брюсов календарь и его предсказания о погоде и о свойствах человека, с наставлением, как узнавать оныя / Москва: Издание Кузнецова, 1869. -- 64 с.

6. Каменская М. Ф. Воспоминания М. Ф. Каменской / М. Ф. Каменская // Исторический вестник. -- 1894. -- Т. 58. -- № 10. -- С. 37--56.

7. Мроз Е. К. Алексей Егорович Егоров (1776--1851): жизнь и творчество / Е. К. Мроз. -- Москва; Ленинград: Искусство, 1947. -- 23 с.

8. Пяткин С. Н. Роман Б.А. Садовского «Пшеница и плевелы» как мифологическая биография Лермонтова / С. Н. Пяткин // Известия Уральского федерального университета. Сер. 2. Гуманитарные науки. -- 2013. -- № 2 (117). -- С. 18--29.

9. Садовской Б. Заметки. Дневник (1931--1934) / Б. Садовской // Знамя. -- 1992. -- № 7. -- С. 172--194.

10. Садовской Б. А. Лебединые клики / Б. А. Садовской. -- Москва: Советский писатель, 1990. -- 480 с.

11. Садовской Б. А. Пшеница и плевелы / публ. и вступ. ст. С. Шумихина / Б. А. Садовской // Новый мир. -- 1993. -- № 11. -- С. 92--150.

12. Словарь -- М. Ю. Лермонтов: энциклопедический словарь [Электронный ресурс]. -- 2016.

Размещено на Allbest.ru