[CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2018. № 8]

Размещено на http://www.allbest.ru/

108

[CC BY 4.0] [НАУЧНЫЙ ДИАЛОГ. 2018. № 8]

108

Исторический персонаж как реализация национальной модели образа-персонажа в русской литературе первой трети XIX века (Н. А. Полевой «Краковский замок»)

Дзюба Елена Марковна

Образ-персонаж в историко-литературном контексте и теоретико-литературном осмыслении

В отечественном литературном процессе первой трети XIX века один из ключевых вопросов связан с изображением национального характера, при этом понятия «народность» и «национальность» на данном историко-литературном отрезке осмысливаются как идентичные. Формирование романтической эстетики, внешние и внутренние обстоятельства российской истории (Отечественная война 1812 года, европейский поход русской армии, настойчивые ожидания конституции для Царства Польского, попытка переворота, казнь и высылка декабристов, польское восстание 1830--1831 годов, затяжная война на Кавказе) придают поэтике прозы этого периода специфические черты. На первый план, как часто бывает в переломные периоды истории, выходят вопросы самоидентификации: «Кто я?», «Кто мы?», «Какие мы?», в том числе и по сравнению с географическими соседями. Неслучайно в русской литературе появляется множество сочинений, в центре внимания которых оказываются национальный герой, конфликт «своего» и «чужого», осмысление ценностных ориентаций общества: произведения А. А. Бестужева-Марлинского «Изменник» (1825), «Аммалат-бек» (1832), «Мулла-Нур» (1836); Н. А. Полевого «Краковский замок» (1829); М. Ю. Лермонтова «Литвинка» (1932), «Княгиня Лиговская» (1836--1837, опубл. 1882); циклы Н. В. Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки» (1828--1832) и М. Н. Загоскина «Вечер на хопре» (1834); этнографические очерки В. И. Даля, например, «Подолянка» (1837) и многие другие произведения.

По справедливому замечанию М. В. Лескинен, «самоидентификация всегда осуществляется через отношение к другому, через его “опознание”. Один из первых шагов к уточнению этого отношения -- описание себя и “иного”» [Лескинен, 2014]. Именно этот процесс имел в виду Н. М. Карамзин, призывая в «Речи, произнесённой на Торжественном собрании Российской Императорской Академии» (1818) почувствовать и осмыслить оригинальность национальной литературы: «…Есть звуки сердца русского, есть игра ума русского в произведениях русской словесности, которая еще больше отличится ими в своих дальнейших успехах» [Карамзин, 1964, с. 239].

В последнее десятилетие в поле исследовательского интереса вновь оказались особенности поэтики русской прозы первой трети XIX века: специфика создания образа-персонажа и сюжет, формирующиеся под влиянием европейской традиции (например, черты байронического героя в русской литературе [Ильченко, 2014]), художественное осмысление и восприятие «своего» и «чужого» в отечественном литературном процессе (литературный персонаж польского или, например, немецкого происхождения [Сабадаш, 2015; Ильченко и др., 2016]), типологические характеристики русского романтического персонажа [Таврина, 2016].

Как было выявлено в исследовании Н. П. Жилиной, аксиологическое пространство русской прозы первой трети XIX века, сформированное христианской духовной традицией и просветительскими идеями, привело к созданию специфического художественного образа-персонажа (концепции личности) [Жилина, 2010, с. 5--6]. В центре внимания автора аксиологические координаты личности, которые исследователь анализирует с точки зрения конфликта, оппозиций и системы мотивов.

Однако, полагает М. Н. Виролайнен, «романтическое движение в России», его поэтологические и эстетические установки в итоге «не кристаллизовались в более или менее определенную национальную картину», а сами русские писатели в поисках «своего» романтизма эклектически усваивали национальные черты того или иного европейского романтизма, принимая его или полемизируя с ним. Следовательно, наиболее достоверное описание оригинального облика русского романтизма позволяет сделать лишь «апелляция к национальной самобытности и связанный с ней интерес к истории и фольклору» [Виролайнен, 2015, с. 59, с. 61]. художественное переосмысление истории, обращение к историческому сюжету или персонажу актуализируют, по слову современного исследователя, внимание писателей-романтиков к «ментальной модели истории, то есть к слову героя или народа о своем времени и о своем месте в нем, слияние личной жизни с мировоззрением» [Степанова, 1999, с. 49].

Своеобразным маркером, позволяющим отличать оригинальное от заимствованного, становится образ-персонаж. Он также является основным выразителем национальной концепции. Исторический персонаж, как «лицо сочиненное», «игра» с историческими материалом [Фарино, 2004, с. 106], оказывается полем для эксперимента в области построения модели национального образа-персонажа, разработки исторического и / или мифопоэтического сюжета.

Образ вымышленного исторического персонажа в творчестве Н. А. Полевого достаточно подробно проанализирован в диссертационном исследовании К. А. Семенкина (например, образ Ивана Гудошника в повести «Семен Кирдяпа») [Семенкин, 2016, с. 21; Семенкин и др., 2015]. В то же время объектом художественного воплощения Полевого являются и ре ально существовавшие в национальной истории персонажи, к числу которых относится А. В. Суворов.

В данном исследовании перед нами стояла задача -- выявить национальную специфику исторического образа-персонажа в повести Н. А. Полевого «Краковский замок».

Под образом-персонажем мы понимаем наиболее обобщенное представление о художе ственном образе (концепции) человека в литературе. Такое рабочее определение позволяет нам использовать данное понятие по отношению к анализу литературного процесса любой эпохи. В то же время мы дифференцируем понятия «литературный тип» и «литературный характер», подразумевая, что литературный тип -- это, как правило, образ-персонаж, свойственный традиционалистскому, или в целом нормативному, этапу развития литературы, а литературный характер -- это сильно индивидуализированный в противоположность типу литературный персонаж [Sierotwiсski, 1960, s. 16]. Литературный характер является маркером возникновения и развития реализма: «Он предстает как единство общего и индивидуального в человеческом обществе» и являет собой «пафос обстоятельств» [Бочаров, 1962, с. 323].

Думается, что по отношению к интересующей нас задаче исследования близко по своему содержанию и определение национального художественного образа внешности, «совокупности исторически сложившихся эстетических представлений в рамках данной национальной культуры о привлекательном облике человека» [Богуславский, 1994, с. 77]. Национальный художественный образ отражает концепцию внешности и видится как «генерализация ассоциаций в рамках национального образного мышления», обусловленных прежде всего «социально-историческими, географическими <…> условиями существования нации» [Там же].

Национальный герой и национальная модель образа-персонажа в повести Н. А. Полевого «Краковский замок» (1829)

В литературе первой трети XIX века национальный образ-персонаж актуализирован в поисках оригинальной жанровой модели и образа-детали (например, в балладе В. А. Жуковского «Светлана» оригинальность создается за счет зимнего пейзаж, выбора имени), национального сюжета и типа конфликта (например, сюжет святочного гадания как маркер национальной идентичности героя представлен в той же «Светлане» В. А. Жуковского, у А. С. Пушкина в «Евгении Онегине», А. А. Бестужева-Марлинского в «Страшном гадании»).

В то же время осмысление национального типа героя осуществляет ся сквозь призму адаптации русской истории к кругу постоянного чтения. Так, уже в последней трети XVIII века пристальное внимание сочинителя сосредоточено на создании своего рода истории народной, представленной как переработка известных летописных или мифопоэтических сюжетов (например, образы русских богатырей и князя Владимира в «Русских сказках» В. А. Левшина) [Дзюба, 2014, с. 147--150].

В первой трети XIX века национальная модель исторического образаперсонажа связана с образом Петра I, например, в незавершенном романе А. С. Пушкина «Арап Петра Великого» (1828), поэме «Полтава» (1828-- 1829), повестях А. О. Корниловича «Татьяна Болтова» (1828), «Андрей Безыменный» (1832), А. П. Башуцкого «Петербургский день 1724 года» (1834). В сюжете каждодневного упорного труда Петра I Пушкин видит проявление национального духа: Он почитал и себя обязанным трудиться у собственного станка [Пушкин, 1980, с. 358].

В поведении и облике царя автор подчеркивает традиционные черты русского человека: добродушие, патриархальность: …Никто в ласковом и гостеприимном хозяине не мог бы подозревать героя полтавского, могучего и грозного преобразователя России. После обеда государь, по русскому обыкновению, пошел отдохнуть [Там же, с. 356].

В повести «Краковский замок» объектом художественного осмысления также становятся не столь отдаленные события XVIII века. Н. А. Полевой интерпретирует эпизод капитуляции французского гарнизона Кракова накануне событий раздела Польши 1772--1773 годов. Полевому, автору множества исторических романов («Клятва при Гробе Господнем», 1829; «Аскольдовна могила», 1833) и повестей, художественная реконструкция событий позволяла высказать собственный взгляд на историю России, представить свое видение национального персонажа / героя. В «Краковском замке», как и в большинстве сочинений писателя, раскрывается идея главенства народного духа, Божественного Промысла, который определяет конечную цель исторического процесса [Семенкин, 2016, с. 10, 11]. Носителем народной идеи является А. В. Суворов.

Сюжет повести Полевого строится вокруг одного яркого исторического эпизода -- взятия Краковской крепости, что позволяет объединить в пределах данной сюжетной ситуации наибольшее количество персонажей (поляков, французов, русских) и выявить яркие признаки проявления национального характера. В поле зрения автора оказываются как исторические деятели, так и вымышленные персонажи: Суворов, дипломат Дюмурье, герцог Шуазель, полковник Шуази, Виомениль. Персонажи представлены в свете двойного зрения -- авторского видения и оценки Су ворова. При этом художественная проекция образа полководца наделена у Полевого специфическим заданием: он является мерилом «русскости» в тексте и участвует в построении оппозиций «свое -- чужое». Таким образом, автору удается дать представление о национальных чертах, присущих русскому человеку.

«Русскость» персонажа определяется такими признаками, как набожность (Он благоговейно стал против образа, запел: “Миром господу помолимся!” и начал класть земные поклоны… Все следовали его примеру [Полевой, 1986, с. 453]); честность, искренность (Солдат тогда солдат, когда здоров, храбр, тверд, решителен, правдив, благочестив [Там же, с. 454]), склонность к образной речи -- использованию афористических конструкций (Счастье -- ослиная голова в армии... [Там же, с. 456]).

Природная скромность русского генерала сочетается с европейской галантностью. Он скромен по отношению к женщинам (Le temps me manquait de les pratiquer… / Я их (женщин. -- Е. Д.) боялся, ведь они управляют страной здесь, как и везде; я же не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы защититься против их чар [Там же, с. 459]), критикует на французском языке готового на безумные поступки во имя женщины Шуази, что поражает воображение француза (Я ожидал увидеть медведя, а вижу любезного соотечественника! [Там же, c. 460]).

Полевой использует в речевой характеристике Суворова важный штрих, который типологически соотносит этого исторического персонажа с типом слуги в русской литературе. В данном случае мы рассматриваем Суворова как слугу отече ства, который готов преданно заботиться о нем, но в то же время постоянно ворчать, критикуя замеченные недостатки. Такой прием «речевых жестов» использовался при характеристике Савельича -- слуги Петруши Гринева. Как отмечает И. С. Юхнова, с помощью ворчания, брюзжания, причитания Савельич часто отстаивает свою точку зрения, «следует своим представлениям о должном, высказывает наболевшее» [Юхнова, 2011, с. 26]. Ворчание и брюзжание во имя сохранения порядка, следования правилам традиционного уклада свойственно и героям И. А. Гончарова: Захару из романа «Обломов» и слуге Матвею из очерка «Слуги старого века» [Зайцева, 2015]. В то же время принципы изображения Суворова позволяют, на наш взгляд, заметить мерцающие архетипические признаки образа -- мудрый старик, сохраняющий устоявшееся мироустройство.

Суворов в повести Полевого также стремится поддерживать традиции, не признает дипломатии, называя ее архиплутикой, топает ногами с притворным гневом [Полевой, 1986, с. 454]. Будучи не доволен ответом дра гуна, доставившего донесение о взятии Кракова, он раздосадован, кричит, придумывая для вестового обидные слова: -- Не можешь знать? -- закричал Суворов. -- Немогузнайка? Дрянь, дрянь, не русский!... Так, так! немогузнайка, намека, загадка, лживка, лукавка, краснословка, краткотовка, двулична, вежливка! От немогузнайки всегда беды; кличка такая, что бестолково и выговоришь! [Там же]. По мнению героя, русский не может стать жертвой обмана, проиграть сражение, должен ясно выражать свою мысль.

Простота Суворова уже была объектом художественной рефлексии в русской литературе (см.: Г. Р. Державин «Снигирь»). Суворов в повести Полевого также представлен как простой человек. Читатель впервые видит Суворова глазами драгуна, привезшего донесение: драгун увидел в ближней комнате человека не высокого, сухощавого, лысого, в синей куртке и белых панталонах [Там же, с. 453]. Простота также становится синонимом искренности -- по этим качествам русский узнает русского. Оставшись наедине с офицером, генерал говорит: Ты русский: я перед тобой в рубашке, а перед другими в шубе, в тулупе, в халате, в мундире [Там же, с. 456].

Автор обращает внимание на индивидуальную манеру поведения героя: Суворов иронизирует, ерничает, если разговор или ситуация его раздражают: Недорубленный лес опять вырастает: надобно дорубить... Ох!; У Фортуны голова стриженая, только на лбу длинный хохол [Там же]. Полевой подчеркивает, что ничто человеческое полководцу не чуждо: перед работой над тактикой сражения Суворов подходит к шкафчику и выпивает, видимо, традиционною рюмку: -- Ну, боже тебя благослови! -- Суворов перекрестил офицера, подошел к маленькому шкафчику, вынул бутылочку, маленькую рюмку, налил, выпил и сел писать [Там же].

Однако облик Суворова перед сражением преображается. Идея простоты персонажа соединяется с пафосом беззаветного служения Отчизне, правительнице и Церкви: Вид Суворова был прост, добр, ласков. Он пошел по рядам, называл по именам многих, наконец, громко воскликнул:

-- Умирай за дом богородицы, дети! За матушку-царицу, за просветлевший дом. -- Слезы блеснули в глазах его... -- Церковь бога молит..., а кто остался жив, тому честь и слава! [Там же, с. 457].

Простота, чистота помыслов, патриотизм, основанный на христианских добродетелях Суворова, становятся основанием для формирования в тексте оппозиции «свой -- чужой». Так, французы в повести противопоставлены русским и Суворову как горячие головы и страстные кавалеры. Полевой создает сюжетные ситуации, которые позволяют проявить наиболее устойчивые признаки национального характера. На наш взгляд, по литический фон событий (политическая русская и французская интрига вокруг Польши) уходит на второй план. Француз Шуази изображен как герой-любовник, готовый на любые безумства ради завоевания прекрасной женщины. Неслучайно в момент разговора с Дюмурье звучат имена Каролина, корсиканская Евгения, герцогиня Эгильон и Эмилия, жена Краковского воеводы. Шуази как француз наделен не только безумной отвагой, но и галантностью, представлением о чести. Услыхав о том, как был захвачен Краковский замок, Суворов говорит о французах: Плуты, плуты, удальцы! [Там же, с. 461].

Изображение поляков в тексте повести позволяет дать более подробный комментарий оппозиции «свой -- чужой». Полевой отдает предпочтение изображению обобщенного портрета шляхты, при этом он традиционен в описании поляков: их внешнего вида, в частности костюма, поведения в обстановке бала, пира. Подчеркнем, что наиболее выразительной деталью, представляющей национальный характер персонажа, становится именно костюм поляков. Следует отметить, что внимание к костюму при изображении национального характера можно найти и в польской литературной традиции: костюм почти всегда указывает на верность поляка / польки основной национальной идее, говорит об известном консерватизме поляка. Напомним, что в поэме «Пан Тадеуш» (1834), написанной А. Мицкевичем уже в эмиграции, Зося, воплощающая идею молодой Польши, выходит замуж за Тадеуша в национальном костюме польской жницы.

В «Краковском замке» также часть гостей одета в старопольское платье: Тут были польские паны, и старого и нового времени: одни в своем народном костюме, в бархатных кунтушах, цветных сапогах, алых, зеленых кафтанах, с богатыми кушаками; другие в щегольских французских кафтанах, пестрых, обтянутых, с брильянтовыми пуговицами; третьи в гусарских и уланских мундирах, с золотыми и жемчужными кистями [Там же, с. 441]. В национальное платье одеваются и польские женщины: Душу всего составляли польки, милые, бесценные польки. Они согласились между собою одеться в маскерад к воеводе в народный польский костюм: кто видал польские народные костюмы, тот знает, каково сердцу от этой бедовой одежды! [Там же].

В повести Полевого суворовский поход в Польшу не окрашивается в трагичные тона. Более того, конфликт в конце произведения (захват замка русскими войсками) смягчается вполне юмористической ситуацией, в которой Суворов предлагает полякам и французам выйти из замка той же дорогой, которой они проникли в него -- через башню нечистот, так как именно через нее ночью прокрались в замок Шуази, Виомениль и их товарищи, схватили часовых, захватили спящий, беспечный русский гарнизон и -- думали взволновать Польшу и бороться с русскою царицею [Там же, с. 460].

Наказав русских коменданта и солдат, сдавших замок («Бабы!» -- закричал Суворов, не позволил приблизиться к себе и велел им идти в лагерь под Краковом, где готов уже был военный суд [Там же, с. 459]), Суворов устраивает дружеский обед с французами и бывшим польским комендантом Кракова. Все находятся в приподнятом настроении: Все говорили, откровенно или нет, но дружески, весело, при беспрерывном смехе [Там же, с. 460], однако и здесь русский полководец проявляет верность долгу, объявляя пану воеводе, что ради некоторых недоразумений, ему велено прожить несколько времени вне Польши [Там же, с. 461]

В повести Полевого и польский темперамент получает эмоциональную оценку. характеристика темперамента усиливается путем упоминания о манере поведения поляков как в быту, так и в общественно-политической жизни. Полевой замечает, что старые поляки выглядят как заговорщики: мало говорят, пьют венгерское вино, разглаживают длинные свои усы и искоса посматривают на русских офицеров [Там же, с. 442]. Полевой подчеркивает «живость» поляков: они более уверенны в мазурках, чем русские офицеры. Однако за этим эвфемизмом скрывается отношение к польской шляхетской демократии, для которой понятие свободы и вольности иногда оказывается важнее, чем верность закону и трону [Лескинен, 2002, с. 77]. Полевой интерпретирует польскую политическую тему, обосновывая победу над Польшей волей и прозорливостью Екатерины II: Поляки восставали, спорили на сеймах: им велели молчать; они не послушались, забунтовали, составили конфедерации: умели перессорить их, заставили драться друг с другом [Полевой, 1986, с. 442]. В этой зарисовке также содержится эмоциональная оценка образа поляка. Доминантой изображения обобщенного персонажа -- польской шляхты -- становится специфическая пластичность, подвижность, экспрессивность: забунтовали, не послушались, умели их перессорить. Кроме того, Полевой замечает, что поляку, как правило, мешает «проклятая хвастливость польская» [Там же, с. 442, 449], погубившая конфедерата Понинского, дядю Эмилии.

Итак, процессы формирования образа-персонажа в литературе первой трети XIX столетия связаны с осмыслением вопросов национальной самоидентификации. Именно поэтому в центре внимания авторов часто оказывается исторический персонаж, подлинный или вымышленный. Он становится объектом эстетического эксперимента в области построения национальной модели персонажа, а также выражает идеи произведения. Так, образ Суворова в повести «Краковский замок» реализует концепцию истинно русского человека. Идеальный исторический персонаж (прост, набожен, мудр, слуга трона и отечества) позволяет автору создать специфическую оптику текста: авторскую оценку событий и единственно верную оценку из уст Суворова как исторического персонажа.

Находясь в эпицентре событий, Суворов-персонаж организует наиболее знаковые оппозиции сюжета, в частности, актуализирует противопоставление «свой -- чужой». Таким образом создается возможность представить и оценить героев-чужеземцев: поляков, французов. Главными приемами оказываются прямая оценка идеальным персонажем («дрянь», «удальцы», «бабы») и традиционная для романтического периода оценка коллективного, обобщенного портрета с помощью изображения национального костюма -- образа-детали (старопольский костюм, национальная одежда польских женщин) или укрупненной, главной, наиболее показательной черты национального характера («живость»).

Повесть «Краковский замок» позволяет Н. А. Полевому внести свой вклад в создание оригинальной персонажной системы русского романтизма, дополнив ее героем, связанным с историей страны и наделенным ментально значимыми для русской литературы характеристиками.

национальный герой повесть полевой

Источники

1. Карамзин Н. М. Речь, произнесенная на торжественном собрании императорской Российской академии / Н. М. Карамзин // Избранные сочинения в двух томах. -- Москва: Ленинград: художественная литература, 1964. -- Т. 2. -- С. 233--241.

2. Полевой Н. А. Краковский замок. Быль / Н. А. Полевой // Предслава и Добрыня: Исторические повести русских романтиков. -- Москва: Современник, 1986. -- 687 с. -- С. 439--462.

3. Пушкин А. С. Арап Петра Великого / А. С. Пушкин // Избранные сочинения в 2-х тт. -- Москва: художественная литература, 1980. -- Т. 2. -- 358 с. -- С. 349--374.

Литература

1. Богуславский В. М. Человек в зеркале русской культуры, литературы, языка / В. М. Богуславский. -- Москва: Космополис, 1994. -- 238 с.

2. Бочаров С. Г. характеры и обстоятельства / С. Г. Бочаров // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. -- Москва: Издательство Академии наук СССР, 1962. -- Кн. 1. -- 452 с.

3. Виролайнен М. Н. Русский романтизм в проекции на европейскую романтическую литературу / М. Н. Виролайнен // Мир русского слова. -- 2015. -- № 4. -- С. 59--61.

4. Дзюба Е. М. Поэтика вымысла в романах о «славянских древностях» М. Д. Чулкова, М. И. Попова, В. А. Левшина / Е. М. Дзюба // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. -- 2014. -- № 2 (2). -- С. 147--150.

5. Жилина Н. П. Концепция личности в русской литературе первой трети XIX века в свете христианской аксиологии: автореферат диссертации … доктора филологических наук: 10.01.01 / Н. П. Жилина. -- Москва, 2010. -- 35 с.

6. Зайцева Е. Образ слуги в русской и польской литературной традиции XIX века (И. А. Гончаров и Г. Сенкевич) / Е. Зайцева // Przestrze? kulturowa Sіowian.Liublin:Widawnictwo KUЈ. -- 2015. -- T. III. -- S. 159--170.

7. Ильченко Н. М. Байронический герой и особенности формирования личности «лишнего человека» и «русского скитальца» в отечественной литературе [Электронный ресурс] / Н. М. Ильченко // Вестник Мининского университета. -- 2014. -- № 2. -- Режим доступа: http://vestnik.mininuniver.ru/jour/issue/view/19/ showToc.

8. Ильченко Н. М. «Русская Германия» эпохи романтизма / М. Н Ильченко // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. -- 2013. -- № 1 (2). -- С. 117--121.

9. Ильченко Н. М. Немецкий герой в романе Н. А. Полевого «Аббадонна» / Н. М Ильченко, Е. Г. Чернышева // Вестник Нижегородского государственного лингвистического университета имени Н. А. Добролюбова. -- 2016. -- № 33. -- С. 93--107.

10. Лескинен М. В. Мифы и образы сарматизма. Истоки национальной идеологии Речи Посполитой / М. В. Лескинен. -- Москва: Институт славяноведения РАН. -- 2002. -- С. 77--105.

11. Лескинен М. Польский характер в российской этнографии XIX века [Электронный ресурс] / М. Лескинен // Отечественные записки. -- 2014. -- № 4 (61). -- Режим доступа: http://magazines.russ.ru/oz/2014/4/9l.html.

12. Сабадаш Н. П. Польская тема в русской литературе николаевской эпохи (1826--1855): автореферат диссертации … кандидата филологических наук: 10.01.01 / Н. П. Сабадаш. -- Москва, 2015. -- 26 с.

13. Степанова М. Г. Историческая проза Полевого: диссертация … кандидата филологических наук: 10.01.01 / М. Г. Степанова. -- Санкт-Петербург, 1999. -- 179 с.

14. Семенкин А. К. Нижегородское княжество в повести Н. А. Полевого «Симеон Кирдяпа» (к проблеме романтического историзма) / А. К. Семенкин, Е. Г. Чернышева // Нижегородский текст русской словесности: сборник статей по материалам V Международной научной конференции. -- Н. Новгород: Мининский университет, 2015. -- С. 103--111.

15. Семенкин К. А. Проблема романтического историзма Н. А. Полевого в романе «Клятва при Гробе Господнем»: автореферат диссертации … кандидата филологических наук: 10.01.01 / К. А. Семенкин. -- Москва, 2016. -- 21 с.

16. Таврина А. М. Типология героев в русской романтической повести 20-- 40-х гг. XIX века: автореферат диссертации … кандидата филологических наук:10.01.01 / А. М. Таврина. -- Вологда, 2016. -- 22 с.

17. Фарино Е. Введение в литературоведение: учебное пособие / Е. Фарино. -- Санкт-Петербург: ГПУ им. А. И. Герцена, 2004. -- 639 с.

18. Юхнова И. С. Поэтика диалога и проблема общения в прозе А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова: автореферат диссертации … доктора филологических наук:10.01.01 / И. С. Юхнова. -- Нижний Новгород, 2011. -- 41 с.

19. Sierotwiсski S. Charakter. Sіownik terminуw literackich. Teoria i nauki pomocnicze literatury / S. Sierotwiсski // Roczniki naukowo-dydaktyczne. -- Krakуw: Wyїsza szkoіa pedagogiczna, 1960. -- Zeszyt 9. -- Filologia polska. -- s. 16.

Размещено на Allbest.ru