"Сердечная приверженность" и "глубоко оскорбленное честолюбие" (к истории отношений между Карамзиным и Пушкиным в 1818–1820 гг.)

«Потомство! достоин ли я был имени гражданина российского? Любил ли Отечество? верил ли добродетели? верил ли Богу?.

Не хочу описывать всего разговора моего с государем, но между прочим вот что я сказал ему по-французски: «Государь! у вас много самолюбия. Я не боюсь ничего. Мы все равны перед Богом. Что говорю я вам, то сказал бы я вашему отцу, государь! Я презираю либералистов нынешних, я люблю только ту свободу, которой никакой тиран не может у меня отнять… Я не прошу более вашего благоволения, я говорю с вами, может быть, в последний раз». Но вообще я мало говорил и не хотел говорить. Душа моя остыла… Довольно сказанного для потомства и для сыновей моих, если они будут живы и вырастут.

Прибавлю, что я не изменил скромности: не сказал никому ни слова о нашем разговоре с Александром, кроме верной жены моей, с которой я жил в одну мысль, в одно чувство.

С.-Петербург, декабря 19, 1819 г.».

Александр отказался от восстановления Польши в древних пределах, но, как он сказал в 1824 г., причиной этому были не «слезные убеждения» Карамзина, а «обстоятельства» ^{[7, с. 440-441]}.

Для нашей темы важно, что из всего говоренного Александром I при последних встречах с ним - в судьбоносный для единства России момент - Карамзин приводит свою оценку нынешних либералистов (в противопоставлении им собственного понимания свободы). В этом «презрении» слышится его не остывшая душа, ведущая с идейными оппонентами последний, решительный бой. Среди нынешних либералистов часто, громко, талантливо выступает против правительства и Императора молодой поэт Пушкин. Тон, в котором высказана уничижительная оценка нынешних либералистов, на мой взгляд, относится не к разговору с Александром I, состоявшемся полтора-два месяца назад, он несёт в себе эмоциональную волну взрыва, прогремевшего «два-три» дня назад. И контекст развития душевных состояний во взаимоотношениях Карамзина и Пушкина, и «кривая», график зафиксированных прямо и косвенно их личных встреч подталкивают к предположению, что разрыв между ними произошёл где-то в середине декабря 1819 г.: не ранее 6 декабря (Никола зимний, именины Николай Михайловича) и не позднее 19 декабря.

Расставание душой с двумя Александрами, возможно, сказалось на здоровье Карамзина, но не поколебало его идейной убеждённости в правоте своих взглядов (выступление на заседании Академии наук, посвящённое царствованию Иоанна Грозного). 13, 14 декабря 1825 г., узнав в михайловской ссылке о смерти Александра I, Пушкин напишет поэму «Граф Нулин» о случае, изменяющем ход истории, большой, всемирной и малой, индивидуальной. Как сложилась бы его судьба, если бы шесть лет назад в такие же декабрьские дни он окончательно не рассорился с Историографом?

Меньше, чем за год до гибели, Пушкин написал статью «Александр Радищев», «вслед» которому он «восславил свободу» ^{[5, т. III, кн. 2, с. 1034]}. Черновой вариант 15 стиха «Памятника»: «Что в мой жестокий век восславил я свободу» ^{[5, т. III, с. 424]}. В биографии предшественника умудрённый опытом автор мастерски выписывает черты видного представителя «полупросвещения» («умного неумника», по определению Карамзина), во многом сходные с собственной жизнью, особенно в молодости. «Таинственность их (масонов - В.П.) бесед воспламенила его воображение. Он написал свое «Путешествие из Петербурга в Москву», сатирическое воззвание к возмущению, напечатал в домашней типографии и спокойно пустил его в продажу.

Если мысленно перенесемся мы к 1791 г., если вспомним тогдашние политические обстоятельства, если представим себе силу нашего правительства, наши законы, не изменившиеся со времен Петра I, их строгость, в то время еще не смягченную двадцатипятилетним царствованием Александра, самодержца, умевшего уважать человечество; если подумаем, какие суровые люди окружали еще престол Екатерины, - то преступление Радищева покажется нам действием сумасшедшего. Мелкий чиновник, человек безо всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины! И заметьте: заговорщик надеется на соединенные силы своих товарищей; член тайного общества, в случае неудачи, или готовится изветом заслужить себе помилование, или, смотря на многочисленность своих соумышленников, полагается на безнаказанность. Но Радищев один. У него нет ни товарищей, ни соумышленников. В случае неуспеха - а какого успеха может он ожидать? - он один отвечает за все, он один представляется жертвой закону. Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а «Путешествие в Москву» весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию.

Но, может быть, сам Радищев не понял всей важности своих безумных заблуждений. Как иначе объяснить его беспечность и странную мысль разослать свою книгу ко всем знакомым, между прочими к Державину, которого поставил он в затруднительное положение? Как бы то ни было, книга его, сначала не замеченная, вероятно потому, что первые страницы чрезвычайно скучны и утомительны, вскоре произвела шум. Она дошла до государыни. Екатерина сильнобыла поражена. Несколько дней сряду читала она эти горькие, возмутительные сатиры. «Он мартинист, - говорила она Храповицкому (см. его записки), - он хуже Пугачева; он хвалит Франклина». - Слово глубоко замечательное: монархиня, стремившаяся к соединению воедино всех разнородных частей государства, не могла равнодушно видеть отторжение колоний от владычества Англии. Радищев предан был суду. Сенат осудил его на смерть (см. Полное собрание законов). Государыня смягчила приговор. Преступника лишили чинов и дворянства и в оковах сослали в Сибирь» ^{[5, т. XII, с. 31-32]}.

Я извиняюсь, что не цитирую этот шедевр био - (и одновременно автобио-) графического жанра. Скрепя сердце от сильнейшего искушения следить за пушкинским осмыслением важнейших духовных вех возмужания (полу) просвещённого юноши во второй половине XVIII в. и в первой четверти XIX в., обращаю внимание читателей на эпиграф статьи, выбранный Пушкиным к столь значимой для него теме.

Il ne faut pas qu'un honnкte homme mйrite d'кtre pendu.

Слова Карамзина в 1819 г. ^{[5, т. XII, с. 30]}.

(Перевод: Честному человеку не должно повергать себя виселице (франц.)).

В 1836 г. Поэт полностью согласен с Историографом. В 1819 г. они спорили по этому вопросу. Карамзин, скорее всего, неоднократно высказывал нечто подобное в дискуссиях с оппонентами, в первую голову с «молодыми якобинцами». И, думается, без этого кредо Николай Михайловича не обошлось в его декабрьском 1819 г. споре с «бурным и кичливым» политическим честолюбием молодого «француза А.Р.» (Александра Пушкина), споре, предавшем эту «беспутную голову Року и Немезиде.

Эту тему Карамзин обсуждал не только с Пушкиным, Вяземский вспомнит о ней в дни после казни пятерых декабристов, троих из которых он знал лично. Князь Пётр пишет в записной книжке в июле 1826 г.: «Не знаю, справедлива ли догадка моя, изъявленная выше, по крайней мере 13-е число жестоко оправдало мое предчувствие! Для меня этот день ужаснее 14-го.

По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны преступлениям, из которых большая часть состояла только в одном умысле. Вижу в некоторых из приговоренных помышление о возможном цареубийстве, но истинно не вижу ни в одном твердого убеждения и решимости на совершение оного.

Одна совесть, одно всезрящее Провидение может наказывать за преступные мысли, но человеческому правосудию не должны быть доступны тайны сердца, хотя даже и оглашенные. Правительство должно обеспечить государственную безопасность от исполнения подобных покушений, но права его не идут далее…

Правительство имело право и обязанность очистить, по крайней мере на время, общество от врагов его настоящего устройства, и обширная Сибирь предлагала ему свои безопасные заточения. Других нужно было выслать за границу, и Европа, и Америка не устрашились бы наводнения наших революционистов. Не подобными им людьми совершается революция, не только в чужбине, но и дома.

Пример казней, как необходимый страх для обуздания последователей, есть старый припев, ничего не доказывающий. Когда кровавые фазы Французской революции, видевшей поочередную гибель и жертв, и притеснителей, и мучеников, и мучителей, не служат достаточными возвещениями об угрожающих последствиях, то какую пользу принесет лишняя виселица? Когда страх казни не удерживает руки преступника закоренелого, не пугает алчного и низкого корыстолюбия, то испугает ли он страсть, ослепленную бедственными заблуждениями, вдыхающую в душу необыкновенный пламень и силу, чуждые душе мрачного разбойника, посягающего на вашу жизнь из-за ста рублей.

Плаха грозит и ему так же, как государственному преступнику, но ему она является во всем ужасе позора, а последнему - в полном блеске апофеоза мученичества. Когда страх не действителен на порок, всегда малодушный в существе своем, то подействует ли он на фанатизм, который в самом начале своем есть уже исступление, или выступление из границ обыкновенного.

Одни безумцы могут затеять революцию на свое иждивение и для своих барышей. Рассудок, опыт должны им сказать, что первые затейщики бывают первыми жертвами, но они безумцы, в них нет слуха для внимания голосу рассудка и опыта! Следовательно, и казнь их будет бесплодной для других последователей, равно безумных. А для того, который замышляет революцию в твердом и добросовестном убеждении, что он делает должное, личный успех затмевается в ложном или истинном свете того, что он почитает истиной!

…Закон может лишить свободы, ибо он ее и даровать может, но жизнь изъемлется из его ведомства. Смерть, таинство. Никто из смертных не разгадал ее. Как же располагать тем, чего мы не знаем? Может быть, смерть есть величайшее благо, а мы в святотатственной слепоте ругаемся сею святыней! Может быть, сие таинство есть звено цепи нам неприступной и незримой, и что мы, расторгая его, потрясаем всю цепь и расстраиваем весь порядок мира, запредельного нашему.

Говорю здесь об одних политических преступниках, коих единственное преступление в мнении, доведенном до страсти… Человеку в жару страсти, или страстей своих порочных или возвышенных, все равно, не нужно ободрять себя рассуждениями. Он в слепом отчаянии ничего не видит, кроме цели своей, и бешено рвется к ней сквозь все преграды и мимо всех опасностей. Страх смерти может господствовать в душе ясной, покойной, любующейся настоящим, но не такова душа заговорщика. Она волнуема и рвется из берегов. Мысль о смерти теряется в буре замыслов, надежд, страстей, ее терзающих.

Карамзин говорил гораздо прежде происшествий 14-го и не применяя слов своих к России: «честному человеку не должно подвергать себя виселице!».

Сам Карамзин сказал же в 1797 г.:

Тацит велик; но Рим, описанный Тацитом,

Достоин ли пера его?

В сем Риме, некогда геройством знаменитом,

Кроме убийц и жертв, не вижу ничего.

Жалеть об нем не должно:

Он стоил лютых бед несчастья своего

Терпя, чего терпеть без подлости не можно.

Какой смысл этого стиха? На нем основываясь, заключаешь, что есть же мера долготерпению… Был ли же Карамзин преступен, обнародывая свою мысль, и не совершенно ли она противоречит апофегме, приведенной выше? Вот что делает разность мнений!»

Н.Я. Эйдельман комментирует это любопытнейшее изречение так: «Карамзин в 1819-м (т.е. в разгар споров о его восьми томах) очевидно хотел по-другому сказать уже прежде им сказанное, что «всякие насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот», в то время как для честного человека возможны другие пути…

Но в ответ мы слышим с декабристской стороны, что «честный человек как раз должен подвергать себя виселице», что эшафот «ничего не доказывает…»

Тургенев, Муравьев, Орлов, Пушкин, Вяземский в 1818-м, 1819-м, 1820-м прямо говорили (или подразумевали в разговорах, письмах, намеках, эпиграммах) примерно следующее: если Николай Михайлович приводит доводы и факты против декабристских идей, он, как человек честный, вероятно, обязан одновременно оспаривать и самодержавно-крепостническую, аракчеевскую систему, иначе «рабство предпочитает свободе «. Многое сказать «наверху» - такая возможность имелась!» ^{[4, с. 112]}.

Если бы Николай Михайлович в конце 1819 г. изменил своей скромности, нарушил бы молчание о готовящихся реформах Александра I для Польши в ущерб России, то, что был бы для русских либералистов удар грома среди ясного неба в сравнении с «благой» вестью Ангела!?

Под статьёй «Александр Радищев» Пушкин посчитал нужным поставить точную дату и место работы над ней: «3 апреля 1836. С.П.Б.»

20 лет с начала личного общения ещё лицеиста №14, ещё предпоследнего курса, с Карамзиным, перебравшимся из первопрестольной в Царское Село - Петербург для нудной, кропотливой подготовки первых осьми томов «Истории» к печатанью в типографии.

Апрель 1836 - скоро 10 лет как в С.П.Б. «Граф истории» окончил свой путь земной и началась история выяснения авторства и обстоятельств написания против него «одной из лучших эпиграмм»… «Не лучшая черта моей жизни».

«3 апреля 1836» - возможно, 16 годовщина дня, когда Поэт узнал, что генерал-губернатором С.П.Б. Милорадовичем по велению Императора начато расследование о вольнолюбивых, противоправительственных стихах, потопом наводнивших столицу. Возможно, дело получило ход в близкое к этому дню время, например, 5 апреля. «Мне бой знаком» - стихотворение, датируемое началом апреля 1820 г. В этот год, в этот день вскрылась Нева на неделю раньше обычного срока. Под треск её льдин через восемь лет завершится действие романа Евгений Онегин. Сам же Пушкин в 1828 г. приступил к работе над поэмой «Мазепа», ставшей «Полтавой». Вообще это день для России исторический: в 1242 г. Александр Невский устроил немецким захватчикам Руси, ослабленной погромом Орды, Ледовое побоище. За два года до рождения Поэта 5 апреля 1797 г. во время коронации в Москве Павел I объявляет новый закон о престолонаследии, согласно которому им становится его старший сын Александр Павлович.

Для нашей темы существеннее, что в апреле 1820 закончится 4-х месячный разрыв в личном общении между Карамзиным и Пушкиным. Сердечная приверженность Поэта к Историографу получит прилив новых живительных сил в его заступничестве перед Александром I, несмотря на сохранившую разницу между ними в политических взглядах и не умиротворённую до конца (притихшее) бурное и кичливое честолюбие молодого таланта.

В октябре 1823 г. Поэт работает в Одессе над окончанием 1 главы «Евгения Онегина». Его тогдашнее тяжёлое, мучительное состояние души во многом повторяло осенне-зимние переживания четырёхлетней давности в Санкт-Петербурге. Сложение подобных друг другу времён (с различиями в акцентах мирочувствования в каждом из них) нашло выражение в сближении двух действующих лиц романа. Представленные в свете автор-рассказчик и заглавный герой постепенно знакомились всё короче, стали приятелями и, наконец, подружились: проводили время в долгих совместных прогулках, думали, чувствовали, мечтали заодно. Интересующему нас предмету Пушкин посвятил две строфы.

XLV.

Условий света свергнув бремя,

Как он, отстав от суеты,

С ним подружился я в то время.

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность,

Неподражательная странность

И резкий, охлажденный ум.

Я был озлоблен, он угрюм;

Страстей игру мы знали оба:

Томила жизнь обоих нас;

В обоих сердца жар угас;

Обоих ожидала злоба

Слепой Фортуны и людей

На самом утре наших дней.

XLVI.

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, того тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований.

Того змия воспоминаний,

Того раскаянье грызет.

Все это часто придает

Большую прелесть разговору.

Сперва Онегина язык

Меня смущал; но я привык

К его язвительному спору,

И к шутке с желчью пополам,

И злости мрачных эпиграмм.

«Я был озлоблен», по-моему, больше тяготеет к осени-зиме 1819 и зиме 1820 г., а «угрюм» - к осени-зиме 1823 и зиме 1824 гг. (недаром по плану Онегин должен навестить друга в Одессе после их трёхлетней разлуки; но эта хронология рецидива пушкинской хандры выбивалась примерно на год из хода развития главных событий романа, поэтому Пушкин пожертвовал их встречей на юге, у Чёрного моря).

Несомненно, что разрыв с Карамзиным входил в злобу «Слепой Фортуны и людей / На самом утре» Александра дней. (Тут же всплывает противоположное: «Дней александровых прекрасное начало».)

Встречи с Поэтом «Злоба» дождалась в отношениях с Историографом, как предполагается здесь, в декабре. Но она не отставала от Александра, «как тень иль верная жена», и в общении с политическими оппонентами Карамзина. Пушкин серьёзно поссорился и с главой умеренных реформаторов - с Николаем Тургеневым. За время почти трёхлетнего общения Николай Иванович «не раз даёт чувствовать Пушкину, что нельзя брать ни за что жалование и ругать того, кто даёт его» ^{[9, т. 1, с. 122]}. Один раз в квартире братьев на Фонтанке в присутствии Александра Тургенева Николай «ругает и усовещивает» Поэта «за его тогдашние эпиграммы и пр. против правительства». Пушкин вызывает Николая Ивановича на дуэль, но затем берёт вызов обратно и извиняется за свою горячность» ^{[9, т. 1, с. 122]}. В книге Л.А. Черейского: «за последние эпиграммы против правительства» и извинения за вызов на дуэль Поэт просил письменно (письмо А.И. Тургенева к Н.И. Тургеневу от 3 июня 1826) ^{[10, с. 449-450]}.

«Летопись жизни и творчества Александра Пушкина» датирует ссору Н.И. Тургенева с Поэтом очень широко (почти предельно): «1817. Сентябрь… 1820. Март, 19» ^{[9, с. 122]}. Представляется, что, вероятнее всего, она произошла в период наивысшего озлобленного негодования Пушкина на властителей и их приспешников, «гасителей» Свободы, когда его язык привычен стал «к язвительному спору и к шутке, с желчью пополам» и извергался злостью мрачных эпиграмм. Эта бурная противоправительственная активность Пушкина противоречила затеянному в конце 1819 г. Николаем Тургеневым делу. Он составил записку «Нечто о крепостном состоянии в России» и 4 января 1820 г. отправил её Ф.Н. Глинке для петербургского генерал-губернатора графа М.А. Милорадовича ^{[11, с. 358]}. На следующий день Н.И. Тургенев пишет в «Дневнике»: «По холодности, с которою смотрят у нас на всё, о чём без ужаса и думать нельзя, нельзя надеяться, чтобы из сего нечта и из многих других нечт что-нибудь вышло. Почитая обязанностью не пропускать удобных случаев говорить и писать в пользу права и несчастия. Я написал 67 страниц в четыре утра; вчера же опять по той же причине сделал я маленький экстракт из моего рассуждения. Тьма необъятная. Судя по-человечески. Ничего нельзя предвидеть истинно хорошего и полезного; даже и чрезвычайных происшествий предугадывать невозможно.

13 февраля (1820 г.) Моё нечто понравилось Милорадовичу, и он отдал его далее. Там и село. И там, как говорят, не умерла ещё идея освобождения. Но я начинаю верить одним только делам. А дела нет, даже и в надежде. Совет будет рассматривать проект Комиссии составления законов о продаже людей. Проект Комиссии хорош, сколько может быть хорошо узаконение, запрещающее - «продавать людей, как скотов, чего во всём свете не водится и от чего не малый вопль бывает». - Это сказал Пётр Великий в 1721 г.

В (Государственном) совете я не предвижу никакого успеха доброму: имею надежду на графа Милорадовича, полунадежду - на графа Кочубея, князя Голицына - ј надежды; на графа Головина просто надеюсь, и то, если он к тому времени приедет. Дурак Яков Лобанов и Пестель, от которого стонала и стонет Сибирь, болван Шишков восстают против праха Петра Великого. Чего ожидать от этих автоматов, составленных из грязи, из пудры, из галунов и одушевлённых подлостию, глупостию, эгоизмом? Карамзин им вторит! - Россия! Россия! Долго ли ты будешь жертвою гнусных рабов, бестолковых изменников?

В Гишпании восстало несколько полков. Опять ли все погибнет, и надолго ли? ^{[11, с. 315-316]}.

Вторая половина декабря 1819 г. - январь 1820 г. (1-20 февраля Пушкин болеет ^{[9, т. 1, с. 170]} - наиболее вероятное время ссоры Поэта с Николаем Тургеневым; язвительная, озлобленная взвинченность доводит до вызова на дуэль, возможно, из-за упрёков старшего младшему о жаловании, потерявших за три года новизну и остроту и из-за последних эпиграмм против правительства, которые могут помешать сдвинуть идею освобождения в сторону её практического воплощения. Чем бы ни завершилась состоявшаяся дуэль её участники - по закону Петра I, подлежали суду и строгому наказанию.

Автор записки об освобождении крепостных крестьян, которая находилась на рассмотрении в верхах государственной власти и «над» ней, должен был по здравому разумению быть выведен из-под удара последствий поединка чести (возникла ситуация, дающая не уничижающее исключение из строжайших правил «чести беспощадной»). Пушкин попросил прощение - письменно, что отсекало возможности кривотолков в понимании отказа от дуэли. Стороны помирились вполне. 18 февраля 1820 г. в письме к Вяземскому в Варшаву Н.И. Тургенев оценивает состояние современного общества (света): «эту нравственную стужу… надобно описать не Хераскову, а вам или Пушкину: «Описание нравственной зимы» ^{[9, т. 1, с. 171]}. Подход к постановке основной темы «Евгения Онегина»…

Сам Пушкин в эти февральские дни выздоравливает и начинает читать друзьям и ближайшим приятелям почти законченную поэму «Руслан и Людмила» (А.И. Тургенев к 25 февраля слушал её два раза).

Более полную картину событий, обусловивших «озлобленность и угрюмость» в душе Поэта, например, конфликт с Толстым-Американцем, даёт «Летопись» его жизни и творчества. Путеводителем по ним служит его исповедальное письмо (неотправленное) Александру I:

«Необдуманные речи, сатирические стихи обратили на меня внимание в обществе, распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен.

До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли - мне было 20 лет в 1820 г. - я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить - В.

В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором - я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принес бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело все и дарования которого невольно внушали мне почтение.

Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной. - Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реабилитации - я чувствовал бесполезность этого.

Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость, как на средство к восстановлению чести.

Великодушный и мягкий образ действий власти глубоко тронул меня и с корнем вырвал смешную клевету. С тех пор, вплоть до самой моей ссылки, если иной раз и вырывались у меня жалобы на установленный порядок, если иногда и предавался я юношеским разглагольствованиям, все же могу утверждать, что, как в моих писаниях, так и в разговорах, я всегда проявлял уважение к особе вашего величества.

Государь, меня обвиняли в том, что я рассчитываю на великодушие вашего характера; я сказал вам всю правду с такой откровенностью, которая была бы немыслима по отношению к какому-либо другому монарху.

Ныне я прибегаю к этому великодушию. Здоровье мое было сильно подорвано в мои молодые годы; аневризм сердца требует немедленной операции или продолжительного лечения. Жизнь в Пскове, городе, который мне назначен, не может принести мне никакой помощи. Я умоляю ваше величество разрешить мне пребывание в одной из наших столиц или же назначить мне какую-нибудь местность в Европе, где я мог бы позаботиться о своем здоровье».

Датируется началом июля - сентябрь (до 22-го) 1825 г.

Михайловское ^{[5, XIII, с. 227-228. Оригинал по-французски, перевод: с. 548-549]}.

Пушкинистов давно привлекает своей загадочностью одно произведение Александра Сергеевича, получившее название «Воображаемый разговор с Александром I «Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: «Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи». Александр Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал: «Я читал вашу оду «Свобода». Она вся писана немного сбивчиво, слегка обдумано, но тут есть три строфы очень хорошие. Поступив очень неблагоразумно, вы, однако ж, не старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы. Вы можете иметь мнения неосновательные, но вижу, что вы уважили правду и личную честь даже в царе». - «Ах, ваше величество, зачем упоминать об этой детской оде? Лучше бы вы прочли хоть 3 и 6 песнь «Руслана и Людмилы», ежели не всю поэму, или I часть «Кавказского пленника», «Бахчисарайский фонтан». «Онегин» печатается: буду иметь честь отправить 2 экз. в библиотеку вашего величества к Ив. Андр. Крылову, и если ваше величество найдете время…» - «Помилуйте, Александр Сергеевич. Наше царское правило: дела не делай, от дела не бегай. Скажите, как это вы могли ужиться с Инзовым, а не ужились с графом Воронцовым?» - «Ваше величество, генерал Инзов добрый и почтенный старик, он русский в душе; он не предпочитает первого английского шалопая всем известным и неизвестным своим соотечественникам. Он уже не волочится, ему не 18 лет от роду; страсти, если и были в нем, то уж давно погасли. Он доверяет благородству чувств, потому что сам имеет чувства благородные, не боится насмешек, потому что выше их, и никогда не подвергнется заслуженной колкости, потому что он со всеми вежлив, не опрометчив, не верит вражеским пасквилям. Ваше величество, вспомните, что всякое слово вольное, всякое сочинение противузаконное приписывают мне так, как всякие остроумные вымыслы князю Цицианову. От дурных стихов не отказываюсь, надеясь на добрую славу своего имени, а от хороших, признаюсь, и силы нет отказываться. Слабость непозволительная». - «Но вы же и афей? вот что уж никуда не годится». - «Ваше величество, как можно судить человека по письму, писанному товарищу, можно ли школьническую шутку взвешивать как преступление, а две пустые фразы судить как бы всенародную проповедь? Я всегда почитал и почитаю вас как лучшего из европейских нынешних властителей (увидим, однако, что будет из Карла X), но ваш последний поступок со мною - и смело в том ссылаюсь на собственное ваше сердце - противоречит вашим правилам и просвещенному образу мыслей…» - «Признайтесь, вы всегда надеялись на мое великодушие?» - «Это не было бы оскорбительно вашему величеству: вы видите, что я бы ошибся в моих расчетах…»

Но тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму «Ермак» или «Кочум», разными размерами с рифмами» ^{[5, т. 11, с. 23]}.

В «Воображаемом разговоре…» масса интересной информации: об отношениях Поэта с царём и различными сановниками, об оценке пушкинского творчества, о пылкости его характера, о великодушии и благоразумии и т.д. Каждая из перечисленных и неназванных тем заслуживает специальной, подробной проработки. Чего стоит, например, «Наше царское правило: дела не делай…» С одной стороны, с ним прямо набивается на сопоставление характеристика «кочующего деспота» из «Ноэля» 1818 г.:

О, радуйся народ: я сыт, здоров и тучен;

Меня газетчик прославлял;

Я пил, и ел, и обещал -

И делом не замучен ^{[5, т. 2, кн. 1, с. 32]}.

С другой, неявной стороны, с отношениями неразлучных от «делать нечего друзей» в романе в стихах «Евгений Онегин» (гл. 2, строфы XVIII, XIV, XV и далее). Хоть и знал людей Евгений и «вообще их презирал», но в непреложности правила сего был сноснее многих - делал исключенья: «Иных он очень отличал / И вчуже чувство уважал». Не спешил делиться с младшим участником (Владимир в этом качестве потеснил автора-рассказчика 1 главы) диалогов обо всём на том и этом свете горьким опытом, своим и многовековым, чтобы не ускорить в юном поэте разочарования в Совершенстве мира, не пробудить мучительных подозрений, холодных скептических сомнений и ледяного неверия в чудеса. До поры до времени снисходительное «ничегонеделание» Онегина было охранительно, благоприятно для юного жара и юного бреда Ленского. Для горячки его минутного блаженства….

Стоп! Иначе потеряем напрочь предмет нынешнего обсуждения. Подивимся негаданной встрече Александра Благословенного и Евгения Онегина в ничегонеделании («О сколько нам открытий чудных» преподносит хрестоматийный текст А.С.!) и вернёмся к «Воображаемому разговору…» Прежде всего нас интересует время возникновения этой дивной пушкинской фантазии и обоснованность, содержательная неслучайность её в тогдашнем творческом контексте. Ближайшими михайловскими соседями «Разговора…» на рубеже 1824-1825 гг. были Автобиографические записки и 5 первоначальных сцен трагедии «Борис Годунов». Необходимо старательно поискать существенные связи между ними. Ведь известно, что «рядом» и «после этого» не обязательно для нечто значит «на основании, по причине этого» или в существенной связности с ним. Соположенность в пространстве и времени ещё не есть со-вмещённость в единство мерно-сущностного бытия. Присутствие в классе учеников не обязательно говорит об их вовлечённости (тем более полной) в процесс обучения преподаваемого предмета.

После отъезда родных в первой половине ноября из Михайловского ссылка Александра Сергеевича потекла в уединении. Он возобновил «Записки», в них помечена дата 19 ноября. Поэт воссоздаёт значимые для своего жизненного пути лица и события последних семи лет, с момента окончания Лицея 9 июня 1817 г.: «Вышед из Лицея - писал он в своих «Записках», - я почти тотчас уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но всё это нравилось мне не долго. Я любил и до ныне люблю шум и толпу и согласен с Вольтером в том <что> деревня est le premier» ^{[5, т. 12, с. 304]}. Краткое «быстрое введение» к осмыслению: «Куда, куда завлек меня враждебный гений?» (из написанного немного позже в 1825 г. стихотворения «Андре Шенье»).

По хронологии далее должно следовать и нет сомнений, что следовало описание знакомств и общения вырвавшегося - наконец-то! - на свободу 6-летнего затворника с разными людьми и столичными кругами, а также описание примечательных для молодого человека происшествий (положим. «четверной дуэли») осени-зимы 1817 г.

Эта часть записок, наиважнейшая для понимания взросления Поэта, к огромному сожалению, уничтожена автором из-за своего родства с декабризмом. Сохранилось лишь окончание фразы о печати вольномыслия (надо полагать: на суждениях, чувствах, целях и поступках людей того 17 года). Напомним, что конец 1817 г. - это 5 годовщина победы над Наполеоном в Отечественной войне, это - пора вступление Пушкина под знамёна либералистов (вероятно, последние числа ноября).

Следующий фрагмент Записок (сохранившийся, скорее всего, в переработанном позже виде) посвящён началу 1818 г., ознаменованному выходом в свет первых восьми томов «Истории государства» Карамзина. Выздоравливающий после кризиса смертельно опасной гнилой горячки, длившейся шесть недель, Александр, один из первых, получает драгоценный дар от автора и читает все тома в постели «с жадностью и вниманием» ^{[5, т. XII, с. 305]}.

О бесспорной первостатейной значимости личности Николая Михайловича и его фундаментального произведения в развитии своей духовности Пушкин превосходно написал сам. Среди бескрайнего, всё растущего множества суждений исследователей по данной проблеме хотелось бы наметить реконструкцию той особенной грани, которую выявляет в ней уединённость Поэта в первую позднюю осень Михайловской ссылки, неопределённой по сроку. Представляется, что для заключённого в неволю певца свободы (как и А. Шенье), высокий, образцовый пример Историографа поворачивается не столько со стороны явленных образованной публике грандиозных достижений (как в воспоминаниях о 1818 г.), сколько со стороны постоянного, многолетнего, незримого почти всем труда. «Труд, хоть (ежедневно - В.П.) малый, но живой постоянный». Карамзин, добровольно ушедший от мирских забот, похвал и хулы, «в обитель дальнюю трудов и чистых нег» семьи и дружества очень немногих. Этот многолетний по-двиг духовного труженика Вяземский определил как «постриг в историки». «Постригли» за афеизм в частном письме и просившегося на волю с царской службы Пушкина, определив ему в качестве «бессрочного» монастырского заключения родные пенаты. Хотя и по-разному, оба - и Историограф в 1804 г. и Поэт двадцать лет спустя - уподобились друг другу в чине монастырском.

Более того, несколько иначе повторялась ситуация их первого года личного общения в Царском Селе 1816 г. тогда юный Александр считал лицейскую жизнь монастырской (с первого стихотворения «К Наталье», 1813 г. «влюблённый болтун» признаётся: «я … монах!»). И…всё свободное время проводит в «келье» Карамзиных, где трудолюбивый летописец изо в день пишет правдивый, нелицеприятный «донос» потомкам о временах предков и его сонынешников. Теперь, в дни наступившей череды семейных праздников Карамзиных 1824 г., в домике поселяется на постоянное жительство дух Историографа.

Прозаически говоря. Через десять дней с числовой пометки на автобиографических Записках, а именно 29 ноября, под прямым воздействием 10 и 11 томов «Истории государства Российского» Пушкин приступает к работе над исторической драмой. Выбирает не самый выгодный для обличения мрачной тирании, ужасной пагубы безудержного произвола самовластья период - не период разгула опричнины при первом царе Иоанне IV (т. 9). А, скорее всего, в соответствии с личными переживаниями и общим настроем той поры, отдаёт предпочтение эпохе Смуты.

Смута переполнена всевозможными и невозможными бедами, почти поголовным отступничеством от исполнения служебного и религиозно-нравственного долга, коварных интриг и невиданных предательств родовых традиций и интересов Отечества. Все эти и прочие нестроения в государстве и душах людей русских ставят Святую матушку Русь на край (а для рассудка даже и за него) полной гибели.

Подготовительные материалы к трагедии открывает запись, выделенная Пушкиным: «Убиение св. Димитрия». ^{[2, т.7.с.332]}.

В этом событии (преступлении) многие историки усматривают исток мощной катастрофы, разрушительно разразившейся в России в XVII столетии.

Современники Пушкина ассоциировали с убиением царевича Дмитрия начало правления Александра 1, бывшего в курсе заговора против родителя. Сын соучаствовал в лишении трона отца, обернувшегося убийством, хотя именно Павел I при своём восшествии на престол узаконил передачу короны старшему сыну, ограничив тем самым волю абсолютного монарха в вопросе о престолонаследии. Кроме того, 7 ноября 1824 г. Санкт-Петербург пережил одно из сильнейших, сокрушительнейших, наводнений в своей истории, сильно напугавшее Александра I, мистически связывавшего его как знамение конца с подобным невским потопом в год своего рождения. А Пушкин в тихой глуши заточения, «в пустыне мрачной» томился жаждою духовной.

Таким образом, оказывается, что Благословенный присутствует в «летописаниях» Пушкина не только как виновник его заточения, но и как Тень убийц царственного лица. С (насильственной) смертью св. Димитрия, младшего сына Иоанна IV Грозного, прервалась мужская линия московской ветви династического древа Рюриковичей, идущая от Даниила Александровича, младшего сына последнего Великого князя всей Руси Александра Невского. Прервалась связь времён, из космического паза Бытия опасно и надолго вывихнулся позвонок: быть или не быть?

Всё же царствование Александра I в целом от всеобщего Нестроения далеко, а в небывалом единении Государя, правящих властей и остального народа в борьбе с наполеоновским нашествием противоположно ему. Это побуждает в сопоставлении эпохи рубежа XVI-XVII вв. с эпохой первой четверти XIX в. искать другие, специфические переклички, конкретно и точно имеющие отношение к биографиям обоих Александров. И таковая обнаруживается - прямо на виду со всех сторон. Наверно, в силу своей полной очевидности, она, насколько мне известно, ускользала от внимания исследователей. Речь идёт о событиях, случившихся в один и тот же день, но разделённых более чем двумя столетиями. 19 октября: день рождения царевича Дмитрия в 1582 г. и день открытия Лицея в 1811 г. Александр I возглавлял учреждение учебного заведения нового типа для подготовки стоящих с веком Просвещенья наравне государственных служащих и торжественно открыл его в Царском Селе. В сём знаменательном мероприятии в числе 30 набранных лицейских воспитанников первого набора принял участие Александр Пушкин. «Он взял Париж, Он основал Лицей», - так Поэт определил две главные заслуги своего венценосного тёзки, прощая ему неправое гоненье. Это самое знаменитое из стихотворений Пушкина к лицейским годовщинам написана в октябре 1825 г. Т.е. совпадает с работой над «Борисом Годуновым», законченным 7 ноября того же года - в первую годовщину Потопа.

Глубоко личностным, сокровенным переживанием Пушкина в годину мировоззренческого кризиса было осмысление отступления от сословно-родового призвания, падение чести в заблуждение самозванства. Ярчайший пример последнего - Лжедмитрий (с говорящей фамилией Отрепьев), прокладывающий себе путь мечом к якобы законному трону праотцов через море крови соотечественников, предательство веры и обещания раздачи огромных территорий русских земель иностранным властителям. Обратим внимание на то, что трагедия романтического героя, расстриги и предателя «природного» долга, создаётся Поэтом до восстания декабристов, которое он расценит как «несчастное» и для его участников, и для их родных, и для развития благого Просвещения в России. При всём неприятии вооружённого бунта и тайных заговоров он постоянно, до конца жизни, будет выражать сочувствие и помощь осуждённым, поддавшимся «болезни века», призывать государственную власть и прежде всего победившего Императора к милости падшим. Свои семь-восемь лет нахождения «под знаменем либералистов» (с осени 1817 г. по 1824/25 гг.) он зачислит в период заблуждений. Отсюда мотив библейской притчи о «блудном сыне» в «Станционном смотрителе». Отсюда обдёрнувшийся в беспроигрышной карточной комбинации обрусевший немец Германн; сошедший с ума от полученного, как бы обухом по голове, удара он помещён в нумер 17 обуховской больницы. Наконец, Пётр Андреевич Гринёв (олицетворяющий непобедимую зелень жизни и первозванных апостолов), оставшийся верным служебной присяге в сложнейших перипетиях ожесточённой гражданской войны, нашедший человеческое понимание с главарём «бунта бессмысленного и беспощадного» - этот герой екатерининского царствования, дедовских времён - окончит свой жизненный путь в конце 1817 г. [см. черновик «Капитанской дочки»: 5, т. VIII, с. 906].

Итак, ровно за век до большевистского переворота Пушкин проникся политическими идеями либерализма, что нашло поэтическое выражение в оде «Свобода» («Вольность»). Спустя семь годин «Краёв чужих неопытный любитель / И своего всегдашний обличитель» (1817 г.) по воле Александра I оказался в отставке и в ссылке без определённого срока - «И был печален мой приезд» в родовые пенаты. Здесь он приступил к осмыслению своих духовных и не только блужданий в «Записках» и в трагедии «Борис Годунов». С 29 ноября в его уединении постоянно и активно присутствовал Граф истории, если не излечивая прямо. То компетентно помогая диагностировать причины. Симптомы и характер течения «болезни века XVII и XIX. 19 октября - скрытая калитка; отворив её, в келью пострижеников истории наведывался царствующий Ангел (как и 8 лет назад в китайский домик Царского Села), сам не обойдённый либеральным поветрием.

Выходит, что появление «Воображаемого разговора с Александром I» далеко не мимолётная, не однократно бесследная случайность в духовном преображении Пушкина на рубеже 1824-1825 гг. Не простое соположение в пространстве и времени с Записками и романтической трагедией, содержательно она существенно связана с соседями - совсем не похожа на Онегина, избегающего их. В творчестве Пушкина перечисленные произведения одной духовной жаждою томимы.

В Академическом полном собрании сочинений «Воображаемый разговор…» «датируется 1824, декабрь - 1825, февраль» ^{[5, т. ХI, с. 531]}. Т.е. в начальной части совпадает с предположенным временем разрыва личного общения Карамзина с Пушкиным. В собрании сочинений, расположенных в хронологическом порядке. Датировка ограничивается одним декабрём и сужается предположительно до трёх дней: 8-10 декабря 1824 г. ^{[12, т. 111, с. 478]}.

В пользу участия Александра I «сам-третей» (ср. «Моцарт и Сальери») в судьбоносном разговоре историографа с Поэтом в декабре 1819 г. говорит и общее соображение о соотношении теоретических идей, в том числе политических, с практикой. При переходе первых с потустороннего плато своего вечного пребывания в изменчивое море посюстороннего существования никак не обойтись без людей, живущих здесь и сейчас и действующих «за» или «против» воплощения вдох-нов-ля-ющих общество идей. В абсолютной монархии первейшее место и главнейшая роль «зажигателей / гасителей» новаций или «ничегонеделателей», естественно, отводится самой августейшей персоне. Обладающий множеством блестящих способностей, Просвещённый, обещавший подданным (они же верные граждане у трона) реформы в духе законной свободы Александр I тут был как нельзя кстати. А его особо доверительные, начиная с 1816 г., отношения с Историографом, а его пересечения с Пушкиным в Лицее и после (например. Благодарность за добрые чувства, выраженные Поэтом в стихотворении «Деревня», середина октября всего того же 1819 г.) - разве не свидетельствуют о том, что Государь часто бывал предметом диспутов наших собеседников? А тут ещё такое «странное сближение» с чередой семейных праздников Карамзиных: 12 декабря. День рождения (в 1777) Александра I, по истине чудесно - день в день - совпадающий с днём Ангела (небесным покровителем Благословенного - Александр, епископ Иерусалимский). Именины Николая Михайловича, напомним, приходятся на 6 декабря. И не забудем, что после расставания душой с Императором из-за польского вопроса, Историограф уже в столице с ним обедал. Возможно, вкушение явств (одно из) происходило в день светлый именин Александра I.

В «карамзинские дни» 1825 г. Пушкин, узнавший о смерти венценосного тёзки, самовольно выехал с места ссылки. Но до петербургской квартиры Рылеева не добрался, в восстании на Сенатской площади не участвовал. Как позже с охотой он рассказывал приятелям и знакомым, его вернули с дороги дурные приметы - встреча с попом, перебегающие путь зайцы - предвещали несчастье затеянному делу. Чтобы явиться к друзьям накануне вооружённого выступления, Пушкин должен был выехать из Михайловского 12 декабря (самое позднее в первые часы 13). Тогда не была ли память о злосчастном конфликте с Карамзиным в эту же пору (вместе с самоотречением от радикальных либеральных взглядов) причиной отказа от попытки самовольно изменить свою судьбу?

Это - всего лишь догадка и основания её весьма зыбки. Зато неоспоримый факт - создание 13 и 14 декабря поэмы «Граф Нулин».

За вроде бы непритязательным рассказом о неудавшейся любовной интрижке заезжего гостя с хозяйкой в отсутствии мужа-охотника, т.е. за обычным бытовым случайным случаем таится случай неслучайный - бог изобретатель, мощное орудие Проведения, радикально изменяющее сложение жизненных путей людей, их Историю рождений и смертей, в которой зреет мир чело-вечества.

Основной мотив (заграничное путешествие главного героя), некоторые детали и переклички (отчество героини Павловна, Париж и т.д.), а также итог (нулевой, кроме погони за модой, жеманства и волокитства, результат усвоения благ просвещения Россией: «Наталья» - рождающая) указывают на прототип незадачливого Графа. И, согласно расчислению по внутренне годовому календарю, время пародирования «отца нашего Шекспира» подтверждает духовное присутствие Александра I в споре, закончившимся отстранением Пушкина Карамзиным. Полный разлад случился, если угадывание моё верно, после 12 декабря, когда Историограф был приглашён на именины (они же и день рождения) Императора и до 19 декабря, зафиксировавшего его гневное «презрение нынешних либералистов». Вероятно, до Николая Михайловича дошли какие-то обличительно-язвительные произведения Пушкина и / или он, разгорячившись, наговорил много лишнего, чего терпеть более уж никак было нельзя. Случайно (а как ещё?!) взрыв негодования Карамзина пришёлся на пору сатирической страды Поэта: к подступающему Рождеству нужно одарить единомышленников новыми эпиграммами, ноэлями, стихотворениями. Их собратья, написанные год назад, стали очень популярны, переписывались, выучивались наизусть, распевались на улицах - одним словом, наводняли вольнолюбием столицу, гуляли по России. И вот - не 14 ли числа? - Карамзин и Пушкин беседуют наедине, появляется «сам-третей» тень Благословенного и… орудие Проведения резко меняет судьбу спорщиков. Место, где гостил случай в середине декабря 1819 г., известно: квартира Карамзиных в доме Муравьёвых на Фонтанке. Та самая, откуда ротмистр Минский выпроводит станционного смотрителя Самсона Вырина.

Через пять лет в Михайловской ссылке Пушкин припомнит (в платоновском смысле) идейное столкновение того декабрьского дня - на свет появится очень странная, загадочная фантазия: «Воображаемый разговор с Александром I». В шестую годовщину им написан «Граф Нулин». В столице, куда тогда он не доехал из-за «вздорных суеверий», 14 декабря 1825 г. теоретический спор Карамзина с либералистами якобинского толка о политических преобразованиях в России перешёл в практическую плоскость. «Враждебный гений» свёл вооружённые стороны на «площади Петровой» (Сенатской). Сам болевший либеральной болезнью века Просвещения Александр I не мог открыто судить восставших. Тёзка Историографа залпами картечи решил «фонтанные» споры в пользу Самодержавия (Самовластия).

«Угадывание» на основе анализа намёков, косвенных указаний в пушкинском наследии позволяет ещё раз уточнить уточнённую до двух месяцев датировку создания Пушкиным эпиграммы против Карамзина: с декабря 1819 г. по январь 1820 г. до второй декады декабря 1819 г. - между 12 и 19 числами. Не исключена и совсем точная привязка сего печального случая: 14 декабря 1819 г.

Находясь в жестком идейном противостоянии с Александром I по польскому вопросу, Карамзин защищает монарха от сатирических стрел Поэта; в декабре 1819 г. презрение к нынешним либералистам как «сорванцам и подлецам» достигает у Николая Михайловича невыносимого накала и он отстраняет от себя Александра Сергеевича. Со своей стороны Пушкин закрепляет разрыв эпиграммой против оскорбителя политического честолюбия «рыцарей лихих».

Через четыре месяца происходит то, о чём предупреждал и от чего предостерегал Карамзин Пушкина: те же самые противоправительственные стихи (ода «Вольность», эпиграммы и т.д.) оборачиваются угрозой ссылки в Сибирь или Соловецкий монастырь. Историограф (с другими просителями) заступается за Поэта, наказание которого смягчается до служебной командировки в Екатеринославль на полгода - год. Таким образом, в апреле 1820 г. ситуация изменилась на противоположную: при сохраняющихся коренных политических разногласиях с «якобинцем» Пушкиным Карамзин защищает его от Самовластителя, склоняет его неограниченную волю к явлению милости к падшему, к великодушию. В своих рассуждениях Карамзин любил парадоксы. История развития отношений с молодым Поэтом показывает их укоренённость в жизни. Не исключено, что этот опыт Пушкин учитывал в решении коллизий «Капитанской дочки».

Пушкин определяет гения как друга парадоксов, а также утверждает, что гений и злодейство - две вещи несовместные. Кого из лично знакомых и драгоценнейших для его творчества людей Поэт персонально подразумевал в сих изречениях вполне можно догадаться. По-моему, имя Николая Михайловича Карамзина - в первом ряду на самом почётном месте.



Библиография

карамзин пушкин историограф

1. Вацуро В.Э. Пушкинская пора: Сб. статей. СПб: Гуманитарное агентство «Академический проект», 2000. С. 85-109.

2. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 20-и тт. Т. 2. Кн. 1. СПб.: Наука, 2004. 624 с.

3. Эйдельман Н.Я. Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837. М.: Художественная литература, 1987. 462 с.

4. Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М.: Книга, 1983. 176 с.

5. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 17-и тт. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1949.

6. Архангельский А.Н. Александр I. М.: Молодая гвардия, 2005. 444 с.

7. Муравьев В.Б. Карамзин. М.: Молодая гвардия, 2014. 479 с.

8. Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М.: Современник, 1982. 351 с.

9. Летопись жизни и творчества Александра Пушкина: в 4-х тт. / Сост. Н.А. Тархова. М.: Слово, 1999.

10. Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. Ленинград: Наука, 1988. 544 с.

...