Мифы о Петре I и Ленине в прозе Т.Н. Толстой

Размещено на http://www.allbest.ru/

Соискатель кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова

Мифы о Петре I и Ленине в прозе Т. Н. Толстой

Грешилова А.В.

Как известно, одной из художественных доминант творчества Татьяны Никитичны Толстой является миф: в ее текстах разрабатываются мифы самых разных видов, в том числе и исторические. Пожалуй, наиболее разработанными и серьезными историческими образами в малой прозе писательницы являются мифы о Ленине и Петре I.

Миф о Петре разрабатывается в рамках нескольких мотивных комплексов и тесно связан с петербургской мифологией в целом: так, «космогонический миф Петербурга опирается на идею сотворения города по воле всесильного демиурга Ї Петра» [4, с. 195]. Мифологема петровского «всесилия» и «умышленности» Петербурга в той или иной мере воплощается и в рассказе «Чужие сны», где Петр конструирует город своего сна: «Петербург строился не для нас <…>. Некогда Петр Великий съездил в Амстердам, постоял на деревянных мостиках над серой рябью каналов, вдохнул запах гниющих свай, рыбьей чешуи, водяного холода. Стеклянные, выпуклые глаза вобрали <…> шелковую зеленую гниль, живущую на досках, над краем воды. И ослепли. С тех пор он видел сны <…>. Царь построил город своего сна, а потом умер, по слухам, от водянки <…>. Он-то умер, а город-то остался, и вот жить нам теперь в чужом сне» [7, с. 228]. Сон, породивший Петербург, возникает из-за слепоты царя Ї то есть даже замысел города оказывается связан с мотивами болезни, гниения и холода, которые потом в образе самого Петербурга развиваются в мотивы смертоносности и потусторонности: это город, в котором «смерть дует в спину» [7, с. 229], и свет фонарей Ї «будто в мертвецкой» [9, с. 228-229]. В Петербурге «Чужих снов» близость смерти является привычной частью жизни. текст аксиологический миф рассказ

Мотив смертоносности в качестве важной составляющей петербургского мифа есть и в рассказе «Река Оккервиль»: осенью город кажется повествователю «злым петровским умыслом, местью огромного, пучеглазого, с разинутой пастью, зубастого царя-плотника, все догоняющего в ночных кошмарах, с корабельным топориком в занесенной длани, своих слабых, перепуганных подданных» [9, с. 436]. Сам Петр здесь оказывается зооморфным морским чудовищем, обладающим мистической властью проникать в сны своих подданных. Подобного рода ассоциации можно объяснить городской мифологией в целом, поскольку образы петербургской нечисти довольно устойчивы и в фольклоре, и в литературе: «<…> “злое” начало прошло, проходит и пройдет через всю петербургскую историю от ее начала до ее конца <…>. <…> это “злое” начало, несомненно, во многом объясняет тему инфернального в Петербурге в разных ее вариантах -- сатанинства <…>, дьяволизма, чертовщины и бесовщины» [11, с. 47]. По В.Н. Топорову, это петербургское злое начало, обусловившее открытость города темным мистическим силам, заключается «в нарушении законов природы, здравого смысла, человеческой жизни, говоря в общем, -- справедливости, какой она выступает на природном и социальном уровне» [11, с. 47]. Мотив смертоносности в образе Петербурга отчасти объясняется, таким образом, чрезмерной близостью потусторонних сил, причем мистически темных.

Элементы потусторонности есть и в портрете Петра из рассказа «Чужие сны»: «стеклянные, выпуклые» глаза слепнущего царя кажутся неживыми, он похож на ожившего мертвеца. Возможно, Толстая в той или иной мере ориентируется на образ Петра I в творчестве своего деда, А. Н. Толстого: «<…> выпуклые глаза царя были точно стеклянные, невидящие» [10, с. 159]. Там же А.Н. Толстой приводит народную легенду о том, что Петр Первый Ї Антихрист [10, с. 140] Ї очевидно, что Толстая также ориентируется на этот миф, создавая мистически жуткий образ царя. Опосредованная связь с легендой об Антихристе возможна и в космогоническом мифе в начале рассказа: сон, который и реализуется потом в строительстве Петербурга, представляет собой «обманные блики» [7, с. 227] воды, которые лишь «притворялись небесным городом» [7, с. 227]. Понятие «небесный город» отсылает, по всей видимости, к образу Нового Иерусалима из Откровения святого Иоанна Богослова (Откр 4:21): как Антихрист может выдавать себя за Мессию, так Петербург «притворяется» Новым Иерусалимом, скрывая свою темную мистическую природу. Но у этого образа могут быть и языческие корни, что тоже весьма вероятно, если учесть общий интерес Толстой к народной мифологии: «<…> представления о небесном городе отразились также в финской легенде об основании Петербурга в воздухе <…>. По этой легенде, город не мог быть построен на топком, проклятом Богом болоте известными в то время способами строительства, он бы просто утонул по частям. И поэтому его возвели на небе и затем осторожно и тоже целиком опустили на землю» [4, с. 195].

Однако мотив смертоносности Петербурга, ассоциирование Петра Первого и его города со сферой потустороннего объясняется и онейрическим мотивным комплексом. В рамках городской мифологии это более чем традиционный ход: В.Н. Топоров выстраивает в один ряд такие петербургские слова-маркеры, как «мираж, сновидение, призрак, тень, двойник, отражения в зеркалах, “петербургская чертовня”» [11, с. 41]. Но Толстая делает центральным именно онейрический мотив, что связано, по всей видимости, с онтологическим статусом сна в ее творчестве в целом. Онейрическая концепция писательницы имеет отчетливо мистический характер: пространство, в котором «обитает Сценарист» [8, с. 268] снов Ї это «<…> мир тамошний, непрочитанный, лежащий за оградой как сад во тьме, мир, не поддающийся простому разоблачению или объяснению» [8, с. 267]. Поэтому, по всей видимости, и мифологический образ Петербурга в прозе Толстой отчасти онтологизирован.

Более того, пространство города оказывается и онейрогенным. Миф о Петербурге у Толстой имеет, таким образом, фрактальную структуру: все жители города-сна, которых рассказчица сравнивает с лунатиками, сами создают сны и даже могут видеть сны друг друга. Персонажи, реализующие в петербургском пространстве свои видения, описываются, например, и в романе Белого: по определению самого автора, роман изображает «превращенье сознания в бытие» [1, с. 323]. Так, в автокомментариях он указывает, что мысли главного героя «начинают бытийствовать» [1, с. 323]: например, разночинный незнакомец, испугавший Аполлона Аполлоновича, представляет из себя мысль самого сенатора, которая может забегать «в сенаторский мозг» [2, с. 35] и убегать обратно. Если учесть, что имя Белого упоминается в рассказе, Толстая могла ориентироваться на его модель, но в целом ее мифотворчество «осторожнее» символистского и онейрогенный потенциал петербургского пространства в ее рассказах гораздо слабее: сны петербуржцев в рассказе не реализуются полноценно, они лишь «не проходят бесследно» [7, с. 232], «от них всегда что-нибудь остается, только мы не знаем, чьи они» [7, с. 232]. Подобного рода хрупким сном, порожденным петербургским пространством, можно считать, например, личный миф Симеонова из рассказа «Река Оккервиль». Слушая старые пластинки с романсами Веры Васильевны, герой в своем воображении создает «тихий, замедленный как во сне мир» [8, с. 439]: образ декадентской красавицы начала XX века, идущей вдоль туманной реки, образ трагически погибшей после революции русской эмигрантки. И в финале этот «сон» оказывается иллюзией: живая Вера Васильевна по своему характеру и облику бесконечно далека от декадентского образа, возникшего в воображении Симеонова.

Важной частью онейрической концепции Толстой является и тезис о том, что «сны сродни литературе. У них, конечно, общий источник, а кроме того, они порождают друг друга, наслаиваются, сонное повествование перепутывается с литературным» [7, с. 228]. И если к темной мистической природе Петра Первого и его города Толстая относится, как минимум, амбивалентно, то литературность петербургского пространства ее завораживает: «Я непременно куплю в Питере квартиру: я не хочу простой человеческой жизни. Я хочу сложных снов» [7, с. 228]. В отношении этой амбивалентной оценочности Толстая продолжает «традиции» петербургского текста русской культуры: «Петербург -- бездна, “иное” царство, смерть, но Петербург и то место <…>, где русская культура справляла лучшие из своих триумфов <…>. Внутренний смысл Петербурга, его высокая трагедийная роль, именно в этой несводимой к единству антитетичности и антиномичности» [11, с. 8]. Таким образом, Петр I в прозе Толстой мифологизируется еще и как царь-мистик, царь-художник, который сумел воплотить в реальности водяной город-сон, порождающий и сохраняющий литературные сны Ї то есть пространство, чем-то родственное самой Толстой как писательнице.

На структурном уровне эта антиномичность Петербурга связана прежде всего с водной символикой. Традиционно мифологема воды в петербургском мифе ассоциируется со смертью: народный миф о водной гибели города, созданный еще во времена основания Петербурга, «был усвоен и литературой, создавшей своего рода петербургский “наводненческий” текст» [12, с. 42]. В прозе Толстой этот такой текст реализуется аналогичным образом: петербургская сырость пробирает «до костей» [7, с. 228], а «Река Оккервиль» начинается и заканчивается сценами наводнения. Вода в рассказе наделяется определенной мистической силой, по всей видимости, темной: и болезнь (слепота), и смерть Петра связаны с водой, амстердамская вода завладевает сознанием царя, обманывает его, выстраивая в его снах «водяные стены, водяные шпили, водяные купола» [7, с. 227] ложного небесного города. Но вместе с тем именно благодаря водной «структуре» петербургских снов, они так легко «сами родятся из морского ветра и сырости» [7, с. 228]и распространяются в городском пространстве: Пушкин, Гоголь, Достоевский, Белый и Блок развесили свои сны «по всему городу, как тонкую моросящую паутину, сетчатые дождевые покрывала» [7, с. 228], а сны самой рассказчицы, которые она по утрам сушит на балконных периллах, ветер разносит, «как мыльную пену»[7, с. 233].

Толстая настолько ценит творческий потенциал петербургского пространства, что самым отрицательным персонажем рассказа оказывается Ленин, который «разоряет» [7, с. 232] драгоценные для Толстой петербургские «чужие сны» и расстреливает «сновидцев» [7, с. 232]. В финале «Чужих снов» образ Ленина выстроен инфернально: этот хищный суккуб вызывает омерзение своими «насморочными воздуховодами» [7, с. 232] и «жевательной щелью» [7, с. 232]. Характерно, что это именно ночной демон, приходящий зачастую «в момент между бодрствованием и сном, в так называемом “первом облаке сна”» [3, с. 208]: онейрическая оптика, которую дает петербургское пространство, позволяет обнаружить истинную природу этого существа и даже уничтожить его Ї Маргарита Фофанова видит его смерть именно в одном из своих снов, который наблюдает, в свою очередь, внутри другого сна. Смерть демонического Ленина оказывается своего рода зеркальным отражением его мифологической функции: как Ленин является демоном-душителем, так и Маргарита Фофанова в одном из чьих-то петербургских виртуальных снов, наблюдаемых рассказчицей, душит спящего Ленина во сне. Тот же принцип возмездия на символическом уровне реализуется и в эссе «Крутые горки»: больной Ленин хочет принять яд, чтобы умереть, и требует уважения к своему личному пространству, но его лишают права и на первое, и на второе Ї «насилие потому что» [6, с. 84]. Ленин Ї это знаток, глашатай и теоретик насилия [6, с. 84], которое в художественном пространстве Татьяны Толстой возвращается к нему бумерангом.

В «Чужих снах» насильственная смерть демонического Ленина оказывается возмездием за зло метафизического плана, и можно сказать, что Петр также расплачивается своей смертью за обращение к темной мистической силе водной стихии. Но демонический аспект образа Ленина разработан в прозе Толстой гораздо подробнее: если Петр лишь по ассоциации соотносится с мифологическим чудовищем, то инфернальный портрет Ленина из «Чужих снов» предельно физиологичен, Пушкин в рассказе «Сюжет» называет маленького Володю Ульянова вурдалаком, а в эссе «Главный труп» Ленин вообще косвенно отождествляется с дьяволом: «<…> именем главного трупа Ї дедушки Ильича Ї названы не аэродромы, космодромы и прочие воздушные пути <…>, но метрополитен, который есть не что иное, как подземное царство, путь в преисподнюю» [5, с. 269].

Бомльшая амбивалентность мифа о Петре связана с его статусом демиурга в прозе Толстой. Так, в эссе «Русский мир», где «легкие русские» [7, с. 258], которые «влюблялись безответно <…> в немцев и голландцев при Петре» [7, с. 258], названы русским спасением и оправданием [7, с. 258]. Конечно, речь не о копировании западных образцов; исключительно продуктивным Толстой представляется, напротив, именно синтез культур: «легкие русские» разных эпох «перетаскивали к себе иноземные слова, дома и литературу Ї и те каким-то образом становились отчетливо русскими» [7, с. 258]. Примером подобного рода культурного обогащения представляет из себя и сам Петербург. Более того, Петр I для писательницы -- единственный «трудящийся» русский царь: «Был <…> один монарх, любитель ручного труда, построил городок на Неве» [6, с. 178].

С мифом же о Ленине связано главным образом разрушительное начало. Об этом свидетельствуют, например, метаморфозы Володи Ульянова, которого избил палкой умирающий Пушкин из рассказа «Сюжет»: Мария Александровна замечает, что ее сын превратился в большого аккуратиста [9, с. 257] и приклеивает на место оторванные ноги игрушечных лошадей, больше не бьет хрустальные вазы. Затем Ленин вырастает в жесткого ультраконсерватора победоносцевского типа и назначается министром внутренних дел Ї в качестве двух доминирующих черт его личности, перешедших в свою противоположность после физического «контакта» с Пушкиным, Толстая выделяет классовое чувство и инстинкт уничтожения. Парадоксальным образом именно это делает образ Ленина довольно существенной частью русской мифологии у Татьяны Толстой. Он олицетворяет разрушительную национальную тенденцию, а Петр I, при всей своей темной мистической неоднозначности, Ї созидательную.

Библиография

1. Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1996. С. 323.

2. Белый А. Петербург. СПб., 2004. С. 35.

3. Махов А.Е. Hostis antiquus: категории и образы средневековой христианской демонологии: Опыт словаря. М., 2006. С. 208.

4. Повх Ю.А. Космогонический миф Петербурга в современной прозе // Гуманитарные исследования. 2011. № 1. C. 195.

5. Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы. СПб., 2003. 616 с.

Аннотация

Статья посвящена историческим мифам в прозе Т.Н. Толстой: центральными для художественной мифологии писательницы оказываются мифы о Петре I и Ленине -- их функционирование в тексте и является объектом исследования. В статье рассматривается мотивная структура каждого из мифов, их авторская трактовка и соотношение между собой. Особое внимание уделяется образу Петербурга, так как в первую очередь в рамках петербургского пространства и выстраиваются параллели между Петром I и Лениным. В процессе анализа применяются сопоставительный и культурно-исторический методы, поскольку необходимо актуализировать «петербургский текст» русской литературы, также используется биографический контекст. В результате работы выявляется аксиологический и онтологический статус мифов о Петре I и Ленине, в чем и заключается научная новизна статьи. Делаются выводы о том, что ключевым для трактовки мифа о Петре I является «фрактальный» миф о Петербурге, который представлен в рассказах Толстой онейроцентрически и литературоцентрически. Также существенно, что оба исторических мифа становятся важной частью национальной концепции Толстой. Миф о Петре I, при всей своей темной мистической неоднозначности, оказывается своего рода воплощением конструктивного национального начала, тогда как мифологический образ Ленина, напротив, -- реализует разрушительную тенденцию.

Ключевые слова: национальная концепция, петербургский миф, образ Петра Первого, образ Ленина, мифология, река Оккервиль, чужие сны, Татьяна Толстая, онейрическая концепция, онтологический статус

Размещено на Allbest.ru