Отталкивание от европейского наполеоновского мифа в наследии Ф.М. Достоевского

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

А.В. Тарарак

ОТТАЛКИВАНИЕ ОТ ЕВРОПЕЙСКОГО НАПОЛЕОНОВСКОГО МИФА В НАСЛЕДИИ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО

Узагальнюються сталі уявлення щодо інтерпретації наполеонівської теми в романі Ф.М. Достоєвського та пропонується концепція, згідно з якою у «Злочині і карі» чутно відгуки суперечок про індивідуалізм, висловлюванням якого і стає Раскольников.

Долучаються матеріали, які свідчать про те, що в його слова вкладаються аргументи європейських публіцистів, що розмірковували про обраних та звичайних людей та їхні долі. Їм протиставлена ідея про рятівну силу страждання, що сходить до його православного розуміння та проливає на європейські теорії специфічне сяйво. Перекидаючи місток до пушкінського розуміння наполеонізму, Ф.М. Достоєвський дав багато в чому схожу відповідь щодо його сутності. Але якщо О.С. Пушкін залишався в галузі історіософії та естетики, то Ф.М. Достоєвський поглибив етичну та релігійну складову його розуміння, багато в чому випереджаючи суперечки про ніцшеанство, які незабаром розгорнулися в руській культурі.

Ключові слова: європейський наполеонівський міф, наполеонівська ідея, соціалізм, наполеонівський підтекст, герой-наполеоніст.

достоевский наполеоновский индивидуализм раскольников

Обобщаются сложившиеся представления об интерпретации наполеоновской темы в романе Ф.М. Достоевского и предлагается концепция, согласно которой в «Преступлении и наказании» слышны отзвуки споров об индивидуализме, выражением которого и становится Раскольников. Привлекаются материалы, свидетельствующие о том, что в его слова вкладываются аргументы европейских публицистов, размышлявших об избранных и обычных людях и их участи. Им противопоставлена идея о спасительной силе страдания, восходящая к его православному пониманию, проливающая на европейские теории специфический свет. Перебрасывая мостик к пушкинскому пониманию наполеонизма, Ф.М. Достоевский дал во многом сходный ответ на вопрос о его сущности. Но если А.С. Пушкин оставался в области историософии и эстетики, то Ф.М. Достоевский углубил этическую и религиозную составляющую его понимания, во многом предваряя споры о ницщеанстве, которые вскоре развернулись в русской культуре.

Ключевые слова: европейский наполеоновский миф, наполеоновская идея, социализм, наполеоновский подтекст, герой-наполеонист.

In our article the existing presentations about the interpretation of the Napoleonic subject in Dostoevsky's novel are generalized and the conception is offered, and in accordance with it we can hear the echo of the quarrels about individualism in “Crime and Punishment”. The expression of this individualism becomes Raskolnikov. In his words we can see the submissions of the European publicists, who think about the chosen and usual people and their destiny. We engaged the corresponding items. The words about the saving power of the compassion are opposed to them. These words are rising to his orthodox understanding and are throwing a specific light upon the European theories. Dostoevsky understood the Napoleonism similar to Pushkin, and he gave the answer about its essence similar to Pushkin's one, but Pushkin was remaining in the province of historiosophy and aesthetics, and Dostoevsky had extended the ethic and religious partial of its understanding. He broadly introduced quarrels about the Nietzscheanism, which developed soon in the Russian literature.

Key words: European Napoleonic myth, Napoleonic idea, socialism, Napoleonic implication, hero-Napoleonist.

Тема, связанная с воплощением наполеоновской темы в творчестве Ф.М. Достоевского, является одной из наиболее изученных в истории литературы XIX в. Существуют работы, ставшие хрестоматийными [1; 5; 7; 8; 9; 14; 16], в начале 2000-х гг., а особенно к 200-летнему юбилею Отечественной войны 1812 г. в свет вышло большое количество статей, в которых она получила и современное истолкование [4; 12; 13; 15].

Специалистам по творчеству писателя удалось не только заново прочесть роман «Преступление и наказание», пересматривая устоявшиеся в советском литературоведении представления, но и включить в круг «наполеоновских» произведений писателя «Униженные и оскорбленные», «Записки из Мертвого дома», «Записки из подполья», «Дядюшкин сон», «Идиот». Более того, очень распространенной стала такая постановка проблемы, при которой его «наполеоновская» концепция рассматривается в сопоставлении с концепцией Л.Н. Толстого. Так, Н.Д. Тамарченко полагает, что ограничиться только анализом наполеонизма Раскольникова и князя Андрея уже невозможно, и намечает иные аспекты сопоставления, которые, по его мнению, способны привести к новым выводам [15, с. 276-284]. Это, во-первых, обращение Ф.М. Достоевского к тем же событиям 1805 г., о которых пишет в «Войне и мире» Л.Н. Толстой. У обоих писателей в описании событий той поры, полагает исследователь, выразился «комплекс мотивов с единым общим значением или темой: это - противопоставление любого человеческого “расчета ” - жизненной стихии, которая в данном случае воспринимается не в качестве хаоса, а как носитель более высокой разумности» [15, с. 277]. Второй аспект, который привлекает внимание Н. Д. Тамарченко, - противопоставление наполеоновской идеологии и телесности, который интерпретируется исследователем как «вопрос о “герое” и “массе” в истории, рассматриваемый в свете идеи природной телесной общности людей или, другими словами, идеи “родового тела ”. И здесь, очевидно, основная тема облекается определенным комплексом мотивов (“величия”, “власти”, “телесности” и т. п.)» [15, с. 278]. Он полагает, что оба комплекса мотивов, пересекающихся у Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого, являются важными в структуре сюжета, в моменты наивысшего испытания героев. Отмечает автор статьи совпадения в решении еще одной темы - смысла военной истории и совершения уголовного преступления. Во всяком случае, именно с категорией вражды связывает опытный следователь у Ф.М. Достоевского мотивы поведения Раскольникова, объединяет тему войны и преступления и Разумихин. Н.Д. Тамарченко пишет, что в обоих произведениях поставлена проблема «исторического действия и его нравственной оценки» [15, с. 281].

От конкретики художественного текста к выводам о философии истории у обоих писателей движется в своих размышлениях и Н. Подосокорский. В статье «1812 год и наполеоновский миф в романе Ф.М. Достоевского “Идиот”» (2011) [12] он отмечает, что писатель «сумел изобразить на примере своих героев то, как память о прошлом постоянно живет в человеке и порой раскрывается в самых причудливых его фантазиях и мечтах, смешивая время и место, сон и явь, правду и вымысел, шутку и серьезность, бахвальство и мужество, эгоизм и любовь к Отчизне» [13, с. 71]. Основанием для этих выводов является анализ функционирования наполеоновского мифа в одном из романов писателя. В его публицистике также неоднократно возникает тема великой войны, объединившей все слои общества и ставшей беспримерным подвигом во имя отчизны.

В центре внимания исследователя находится рассказ генерала Иволгина о войне 1812 г. в романе «Идиот». «Это совсем другой взгляд на героическую эпоху начала XIX века, - пишет автор статьи, - отличный от того, который предложил в своем романе-эпопее “Война и мир” приблизительно в то же время Л. Толстой» [12, с. 41]. Предшествующие интерпретации этого фрагмента обычно сводились к тому, что серьезное размышление о роли Наполеона в истории, предложенное Л. Толстым, Ф.М. Достоевский изобразил как шутку. «Нам же видится, - говорит Н. Подосокорский, - что этот рассказ представляет собой ярчайший образец наполеоновской легенды в художественном произведении, сочиненной от имени героя-наполеониста» [12, с. 43] с наличием в ней автобиографических моментов. Исследователь полагает, что Ф.М. Достоевский прошел свой путь к такой интерпретации, сначала создавая легендарную историю о завоевателе в «Честном воре», в которой иронически осмыслил всю историю мемуаристики, связанной с Наполеоном, интерес к которой в 1840-е гг. уже заметно спадал. И, наконец, в «Идиоте» Ф.М. Достоевский реализовал свой давний замысел в виде «вымышленного рассказа о придворной службе у Наполеона отставного генерала» [12, с. 48]. Н. Подосокорский пишет, что «генерал Иволгин восхищается Наполеоном всецело и ставит себя рядом с ним в качестве ребенка, которого французский император сравнивает за его преданность со своим сыном» [12, с. 49], что напоминает расхожие на рубеже 1850-1860-х гг. воспоминания тех, кто в период войны находился еще в детском или отроческом возрасте, как А.И. Герцен. Эти размышления дали возможность исследователю утверждать, что рассказ генерала Иволгина «представляет собой оригинальное произведение, содержащее многочисленные отсылки широкому кругу самых разнообразных источников» [12, с. 70]. Полагая, что упоминания имеют отношения лишь к четырем героям романа, исследователь справедливо отмечает связь линии генерала Иволгина с интерпретацией наполеоновского мифа в русском сознании.

В «Преступлении и наказании», по нашему мнению, выразилось отношение писателя не только к наполеоновскому мифу, который в сознании русских причудливо трансформировался, но и к самой идеи индивидуализма, в центре которого она находилась. Порфирий Петрович не случайно говорит своему подозреваемому о представлении, что «существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут... то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан» [6, с. 201]. Понимая идею, захватившую Раскольникова, как вседозволенность выдающейся личности, следователь тонко выражает ее, не называя имен и не приводя примеров, потому подследственный решает, что это «усиленное и умышленное искажение» его мыслей. «Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, - пересказывает Порфирий Петрович содержание статьи, - потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные» [6, с. 201-202]. Поясняя свою мысль, Раскольников и выражает идею индивидуализма в ее крайнем выражении, чуждом, по Ф. М. Достоевскому, русскому соборному сознанию.

Он говорит о том, что не обязательно, чтобы «необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы говорите»: «''необыкновенный” человек имеет право... то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть. через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует» [6, с. 202]. Раскольников говорит не о Наполеоне, а об отвлеченной выдающейся личности. Затем в его словах возникают имена Кеплера и Ньютона, ученых, совершивших гениальные открытия в области физики и математики, надолго определившие направление развития науки. Причем говорит он о них во множественном числе, используя метонимию, ясно выражающую его мысль: «.если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан. устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству» [6, с. 202]. При этом Раскольников понимает, что для достижения своей цели ученый не должен был быть разбойником, убивающим всех подряд, «или воровать каждый день на базаре».

Продолжая свою мысль, он, как известно, говорит о выдающихся преобразователях и героях, в том числе о Наполеоне, которые для установления нового порядка были вынуждены преступать прежние законы или проливать кровь. И здесь Наполеон оказывается не обозначением конкретного завоевателя, а снова метонимией, когда за именем подразумевается определенное явление («продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее.»). «Большая часть этих благодетелей и установителей человечества, - говорит Раскольников, - были особенно страшные кровопроливцы» [6, с. 202]. Так Наполеон помещается в ряд, который не может не вызывать удивление. Каждый из названных исторических деятелей ставил во главу угла своей деятельности преобразования, призванные вести к добру и благополучию: и Ликург, который был законодателем Спарты, и Солон, осуществлявший реформы в пользу крестьян, попирая привилегии родовой аристократии, и Магомет, проповедовавший новую, молодую гуманистическую религию, и Наполеон, преодолевший послереволюционный хаос и основавший законодательную систему Франции.

Обратим внимание на то, что для героя Ф.М. Достоевского Магомет равен не Христу или Будде, а именно государственным деятелям и завоевателям. Видимо, причиной такого соотнесения является один из постулатов проповеди Магомета, в которой война против неверных признавалась богоугодным делом. Ведь не случайно и Наполеон думал о своей миссии как о насаждении всеобщего блага, добра: «Сколько будет нужно еще борьбы, крови, годов, чтобы могло осуществиться то добро, которое я хотел сделать человечеству», говорил он, по преданию. Эти исторические личности отнесены Раскольниковым к разряду людей высшего порядка. «...Люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. <...> Отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. <...> это их назначение» [6, с. 203]. Люди второго типа «все преступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям», причем совершаемые ими преступления направлены «во имя лучшего». Потому они и могут ради своей идеи не только «перешагнуть», но и «по совести <...> дать себе разрешение перешагнуть через кровь» [6, с. 203], т. е. оправдать преступление высшей идеей, которая должна преобразовать мир, достичь Нового Иерусалима. Как известно, во второй половине XIX в. это выражение, которое произносит Порфирий Петрович, имело в русской религиозно-философской мысли глубокое символическое значение и означало уже не столько библейское «увидел я новое небо и новую землю». Точнее всего понимание Ф.М. Достоевским этого словосочетания отражено в ряде его заметок в «Дневнике писателя», причем мистический Новый Иерусалим нередко отождествлялся с социализмом, истолкованным в мистической плоскости. И, конечно, оно имеет небольшое отношение к наполеоновскому мифу. Но вопрос следователя о том, как можно отличить обычных людей от необыкновенных, прямо восходит к наполеоновской литературе тех лет. В ряде комментариев к роману [1; 2; 6; 5; 7] обращается внимание на то в публицистике 1860-х гг., посвященной эпохе Наполеона, подобный вопрос ставился неоднократно.

Так, В. Данилов обнаружил в газете «Голос» (1865, № 65) материал под названием «Английские критики сочинений Наполеона», в которой пересказывались отклики на книгу Наполеона III «История Юлий Цезаря». «Как разобрать, - приводит он выдержку из газетного материала, - кто у нас Цезари, Карлы Великие, Наполеоны? Спрашивается, по каким признакам должны мы отличить, положим, хоть какого-нибудь Смита О'Брайена от какого-то артиллерийского поручика, Магомета от того, кого было бы святотатством назвать заодно с ним, Аттилу от Карла Великого? <...> Всякий, кто побеждает, проводя свои идеи и достигая успеха своим гением, - прав. Из этого следует, что человечеству остается только выжидать событий и повиноваться» [5, с. 262-263]. Близость концепции Раскольникова откликам английских публицистов представляется очевидной. Тем более что кроме этой публикации Ф.И. Евнин называет и другую, «Что такое великие люди в истории», также связанную с книгой Наполеона III. Она была напечатана в журнале «Современник» (1865, № 2) и содержала замечания о двух типах человеческой логики. «Одна логика и одни законы, по которым следует судить действия людей обыкновенных; другая логика и другие законы, по которым следует судить мировых гениев, полубогов... Но если великие гении истории изъяты от обыкновенных законов, если к ним неприменимы законы обыкновенной логики, то спрашивается, как же узнать таких личностей?» [7, с. 156]. Таким образом, слова Раскольникова являются прямым откликом на полемику о наполеонизме, развернувшуюся в европейской печати.

Есть в диалоге Порфирия Петровича и Раскольникова и собственно русское их понимание. Во всяком случае, слова о спасительной силе страдания, восходящие к его православному пониманию, проливают на европейские теории специфический свет. Идея индивидуализма, глубоко чуждая, по мнению Ф.М. Достоевского, русскому сознанию, приводит обыкновенного человека Раскольникова и многих ему подобных к губительным выводам. Свидетельством того, что писатель стремится дать русское измерение этому спору, является реминисценция из «Евгения Онегина» («Мы все глядим в Наполеоны; / Двуногих тварей миллионы / Для нас орудие одно»): «“Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?”, - с страшной фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное» [6, с. 207]. Перебрасывая мостик к пушкинскому пониманию наполеонизма, Ф.М. Достоевский дал во многом сходный ответ на вопрос о его сущности. Но если А. С. Пушкин оставался в области историософии и эстетики, Ф.М. Достоевский углубил этическую и религиозную составляющую его понимания, во многом предваряя споры о ницщеанстве, которые вскоре развернулись в русской культуре. Один из его великих современников, думавших о наполеонизме с отвращением, дал собственную интерпретацию европейского наполеоновского мифа в «Войне и мире».

Библиографические ссылки

1. Белкин А.А. Роман «Преступление и наказание» / А.А. Белкин // Русская классическая литература. Анализы и разбор [Сост. Д. Устюжанин]. - М.: Просвещение, 1969. - С. 307-332.

2. Белов С.В. Роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Комментарий. - М.: Просвещение, 1984. [Электронный ресурс]. Режим доступа: www.literatura548.narod .ru.

3. Викторович В.А. Сюжетная оппозиция повествователя и героя в романе Достоевского «Преступление и наказание» / В.А. Викторович // Русская литература XIX в. Вопросы сюжета и композиции. Мат. II меж-вуз. сб. - Горький, 1975. - С. 75-82.

4. Волгин И.Л. Наполеоновская тема в творчестве Достоевского / И.Л. Волгин // Наполеон. Легенда и реальность: Материалы научных конференций и наполеоновских чтений. 1996 - 1998. - М.: Минувшее, 2003. - С. 284-302.

5. Данилов В.В. К вопросу о композиционных приемах в «Преступлении и наказании» Достоевского / В.В. Данилов // Изв. АН СССР. Отд-ние обществ, наук. - 1933. - № 3. - С. 249-263.

6. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание / Ф.М. Достоевский. [Изд. подг. Л.Д. Опульская и Г.Ф. Коган]. - М.: Наука, 1970. - 808 с. (Серия «Литературные памятники»).

7. Евнин Ф.И. Роман «Преступление и наказание» / Ф.И. Евнин // Творчество Ф.М. Достоевского [Сб. статей]. - М.: Изд-во АН СССР, 1959. - С. 215 - 264.

8. Карякин Ю.Ф. Самообман Раскольникова. Роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» / Ю.Ф. Карякин. - М.: Худож. лит, 1976. - 158 с.

9. Кирпотин В.Я. Разочарование и крушение Родиона Раскольникова / В.Я. Кирпотин. - М.: Сов. писатель, 1970. - 448 с.

10. Кожинов В.В. «Преступление и наказание» Достоевского / В.В. Кожинов // Три шедевра русской классики. - М.: Худож. лит., 1971. - С. 107-186.

11. Осмоловский О.Н. Достоевский и русский психологический роман / О.Н. Осмоловский. - Кишинев, 1981. - 167 с.

12. Подосокорский Н. 1812 год и наполеоновский миф в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» / Н. Подосокорский // Вопросы литературы. - 2011. - Ноябрь-декабрь. - с. 39-71.

13. Подосокорский Н. Наполеоновские войны в «Дядюшкином сне» Ф.М. Достоевского / Н. Подосокорский // Вопросы литературы. - 2011. - Ноябрь - декабрь. - С. 350-362.

14. Реизов Б.Г. «Преступление и наказание» и проблемы европейской действительности // Б.Г. Реизов // Изв. АН СССР. Серия лит. и яз.. - 1971. - № 5. - С. 388-400.

15. Тамарченко Н.Д. Наполеоновская тема у Толстого и Достоевского («Преступление и наказание» и «Война и мир») / Н.Д. Тамарченко // Наполеон. Легенда и реальность: Материалы научных конференций и наполеоновских чтений. 1996 - 1998. - М.: Минувшее, 2003. - С. 276-284.

16. Топоров В.Н. Поэтика Достоевского и архаичные схемы мифологического мышления («Преступление и наказание») / В.Н. Топоров // Проблемы поэтики и истории литературы. [Сб. статей]. - Саранск: Мордов. гос. ун-т им. Н.П. Огарева, 1973. - C. 91-110.

Размещено на Allbest.ru