Рассказ Г. Сенкевича и цикл очерков А.И. Гончарова создаются в одну и ту же историко-литературную эпоху, с разницей в тринадцать лет. В 1875 г. выходит в свет „Старый слуга" молодого, лишь вступившего на литературное поприще Сенкевича, а в 1888 - „Слуги старого века” уже зрелого, „исписавшегося” Гончарова. Практически синхронно в двух национальных литературах появляются произведения со сходной жанровой спецификой, типом проблематики, пафосом и поэтикой. Оба автора предпринимают попытку своеобразного „реанимирования" архаических, реликтовых для последней трети столетия жанровых форм. По сути это нравоописательные очерки, втягивающие в свою жанровую орбиту элементы идиллии, сатиры, „физиологии”. Очерк как жанр чрезвычайно гибок, пластичен, толерантен по отношению к иным литературно-художественным структурам. На фоне всей остальной эпики „вольный” жанр очерка характеризуется гораздо менее сложной жанровой структурой, лишенной как анекдотической исключительности события, так и его притчевой многозначности” [5, c.76]. Межжанровое положение очерка позволяет его авторам по-разному атрибутировать свои произведения.

По форме оба очерка представляют собой воспоминания; только у Сенкевича воссоздается атмосфера польской усадебной жизни, ко времени которой относится детство повествователя, у Гончарова схвачен переходный момент статичного в своей основе состояния среды. „Слуги старого века” - это своеобразная галерея человеческих типов, представленная в цикле с той последовательностью, которая передает процессуальность, темпоральность бытия. В гончаровской антропологии она связана, в первую очередь, с переходом от патриархально-родовой психологии к индивидуально-ролевой, „функциональной”, иерархизированной системе межсубъектных, межличностных отношений. И если Сенкевич сразу вводит читателя в мир патриархально-семейственный, основанный на взаимноконвергентном согласии и отечески-любовной симпатии и гармонии слуги и господской семьи, то Гончаров, вводя своеобразную делимитирующую рамку, в функции которой выступает предисловие, всячески подчеркивает отличия между двумя эпохами, между старыми нравами и новой системой взаимоотношений барина и слуги. В плане диахронно-историческом слуга как часть дворни „явление мало-помалу отходящее в прошлое”, поскольку оно неизменно связывалось с крепостничеством как системой авторитарного и безусловного подчинения „меньшой братии” господам. Временной аспект, выступающий довольно явственным маркером, неким культурно-историческим посылом, вынесен в заглавие цикла - „Слуги старого века” В данном случае „старый век" - это не столько обозначение конкретного временного среза, эпохи, сколько обобщенная, в значительной степени концепированная номинация ушедшего в прошлое большого культурно-исторического периода, лишенного осязаемых пространственно-временных очертаний. Это время неопределенное, размытое, так же, как и сам тип слуги, в котором стирается его историческое содержание, исторический контекст прочтения, девальвируется семантика связи определенной социально-общественной модели с таким же определенным типом в социальной иерархии. Одним словом, исторический контекст прочтения переводится в план архетипический, универсальный („Но слуги остаются и, по-видимому, останутся навсегда или надолго. От них не отделаться современному обществу”). При этом слуга, как пишет Гончаров, не только неизменный атрибут патриархально-авторитарного, построенного на тотальном подчинении общества, но в своем обличье и своеобразном преломлении слуга - необходимое действующее лицо прогрессивной западной цивилизации. В предисловии к циклу речь идет не только об архетипических смыслах и универсально-константных параметрах и измерениях образов слуг, но здесь декларируются принципы их очеркового моделирования.

Отношение к слугам амбивалентное. С одной стороны, это „дворня”, „дворовые люди”, „челядь”, „хор”, „толпа”, с другой стороны, среди них выделяются типы, характеры, которые и запечатлеваются на „клочках”, ставших впоследствии „эскизами" из „домашнего архива”, пущенного автором без „обработки” в „литературное употребление” Таким образом, речь идет не только о специфике типизации и характерологии, но и о максимальном потенциале достоверности в изображении слуг. Ведь портреты их взяты, во-первых, из „домашнего архива”, а во-вторых, они писались автором - „старым домоседом" - „с натуры”, „выходили готовые из-под пера”. Подобные же принципы очеркового представления образа декларирует и Сенкевич, впрочем, не прибегая для этого к делимитирующей рамке. „Наряду со старыми управителями, приказчиками и лесниками с лица земли почти совсем исчез и вымирающий тип старого слуги. Помню, в годы моего детства, у родителей моих служил один из таких мамонтов” И Сенкевича, и Гончарова объединяет сугубо очерковая установка на статичное изображение среды, представленной определенной „породой”, „классом”, „группой”, представители которых вовсе не лишены "пестроты”, разнообразия. Именно это качество способствует углубленному пониманию читателем изображаемой среды: „Многоликость одного социально-психологического типа здесь подчеркивает устойчивость воспроизводимого писателем общественного уклада, нормы поведения в данной среде" [6, с.110].

Образы слуг у обоих авторов статичны. Их душевно-духовный потенциал предстает в „свернутом” виде, являясь неким набором качеств, „характерных черт, нравов, привычек”. Представленные в статике, они последовательно развертываются в последующем повествовании, а в гончаровском цикле еще и кочуют от очерка к очерку (например, пьянство как черта, присущая не одному, а нескольким слугам в цикле и как собирательная характеристика внесюжетных „пьющих" слуг, которые „много портили крови и отравляли мою холостую жизнь”).

Воссоздание разных типов слуг Сенкевичем и Гончаровым, безусловно, сказывается, на манере повествования, пафосе, жанровой структуре. Установившимся жанровым определением „Старого слуги" Сенкевича является рассказ. Несмотря на присутствие отдельных признаков этого жанра в данном произведении, констатируем все же некоторую аморфность его структуры.

Польский писатель тяготеет к монументализации образа, его всестороннему освещению. Миколай Суховольский не просто исполнитель роли, не просто представитель определенной „породы”, группы и т.д. Его авторитет настолько прочен, что в господском доме он выполняет множество функций: был и приказчиком, и лакеем, и официантом. Если подыскивать ему параллель в гончаровской антропологии слуг, то он скорее напоминает капельмейстера, „наемного дворецкого”, управляющего толпой слуг, как хором. Однако в очерке Сенкевича формальные признаки слуги как наемного работника стерты, девальвированы. Миколай Суховольский - это некий образный „дубликат" старшего в доме, в определенной степени он выступает заместителем отца. Подобный статус героя обусловлен его включенностью в структуры конвергентно-сопричастного существования, вписанного в хронотоп польской усадьбы 1-й половины XIX века. Традиции сатирической очеркистики явно вытесняются чуждым всякого натурализма Сенкевичем, проявляющем здесь склонность к идиллике. Налицо, пусть и в несколько овнешненном виде, все приметы идиллической структуры. Миколай Суховольский перешел в услужение к отцу повествователя от его „блаженной памяти родителя, при котором был ординарцем во времена наполеоновских войн”. Момент же перехода на службу к деду лишен временной определенности и представлен иронически. Понюхивая табак, Миколай отвечал: „В ту пору и я еще был желторотым, да и пана полковника, упокой господи его душу, еще молоко на губах не обсохло”. Помимо иронического ракурса в освещении идиллической преемственности поколений, неразрывности связей между ними, здесь довольно ощутимы традиции мемуарно-биографического и исповедального повествования XVIII века. Во всяком случае начало очерка явно напоминает стилизованную манеру рассказчика, игру повествовательными стратегиями в начале пушкинской „Капитанской дочки”. В очерке, представляющем собой воспоминания о детстве, данный жанровый компонент вполне уместен и уживается с идиллическим содержанием (как, впрочем, и у Пушкина). Не менее идиллической является роль добросовестного наставника, воспитателя, которую взял на себя Миколай („старик сам следил за нами и за нашим поведением чересчур усердно и сурово”).

Особенно наглядно эта роль преданного слуги проявляется в конструировании так называемого „школьного” хронотопа, т.е. в пересечении повествователем границы, отделяющей усадебный мир от всего остального. Миколай глубоко опечалился тем, что его подопечного отдали в школу, пребывание в которой равнозначно смерти. И, наоборот, подлинным праздником для него явилось возвращение панича из Варшавы. Благодаря заступничеству слуги, герою удалось избежать наказания за посредственные отметки по каллиграфии и немецкому. Защитником чести шляхетского дома предстает Миколай и в схватке с немцем Цоллем, этим „отступником” и „злейшим врагом отца”. Оказываясь в ином, запредельном усадебному, пространстве ярмарки, слуга невольно выступает в роли своеобразного защитного кольца, защитного пояса идиллической границы. Совершив поступок, демонстрирующий идиллически-конвергентную сопричастность бытию, герой очерка тем самым является неким скрепляющим звеном, гармонизирующим началом бытия. В нем „нераздельность я-для-себя от я-для-других” реализуется в форме „ответственности перед другим (и остальной жизнью в его лице)", которая становится „самоопределением личности” [5, с.68]. Сопричастность Миколая Суховольского бытию конкретизируется в системе отношений его с другими персонажами. Согласно идиллическому закону отталкивания-притяжения строится межличностный диалог Миколая и доктора Стася, предстающего сначала чужаком, „цирюльником”, претендующим на руку „паненки”, а впоследствии ставшего „благодетелем”, спасшим жизнь дочери слуги. Разумеется, приметы идиллического жанра здесь переосмыслены и представлены в имплицитном виде. Они служат вспомогательным жанровым компонентом, способствующим более „объемному” изображению слуги как неотъемлемого атрибута усадебного хронотопа, скрепленного семейственностью связей и гармонизирующим началом.

В очерках о слугах Гончарова сохраняется преемственная связь с русскими „физиологиями”. И дело не только в том, что сама фиксация типажей слуг в „домашнем архиве” относится примерно к 18401850-м годам (т.е. времени интенсивного развития физиологического очерка как ведущего жанра натуральной школы), а прежде всего в выборе стратегий подачи материала, в показе собственной жизни в виде серии фрагментов, образующих цикл. В конце 1880-х гг. Гончаров, видимо, отдавал дань физиологическому очерку, сознательно не меняя его жанрового ядра, сути, а публикуя и пуская в „литературное употребление” старые зарисовки. Возведение изображаемых персонажей в типы, напоминающие характерологически стаффажные фигуры, пожалуй, одна из определяющих стратегий очерка как жанра. Она была присуща Гончарову, прибегавшему к различного рода типологиям и классификациям еще в раннем творчестве. Без преувеличения можно говорить о некоторой специфически авторской антропологии персонажного мира, прослеживаемой от „Писем столичного друга к провинциальному жениху” до картинного представления жизни низшего сословия в цикле очерков. Причем в основе первого опыта лежит теоретико-дедуктивный принцип подачи материала, т.е. предпринимается классификация светских культурных типов вообще, поздние же очерки писателя жизненно-индуктивны, поскольку явились порождением и проекцией собственно авторского быта.

Собирательные образы слуг, выведенные в составляющих цикл четырех очерках, - „Валентин”, „Антон”, „Степан с семьей”, „Матвей”, - зеркально отражаются друг в друге, легко узнаваемы и „вычитываемы” в нравоописательных кодах 1-й пол. XIX века. Как сказала бы Л.В. Чернец, „персонаж здесь прежде всего представитель какой-то среды и этим интересен. Акцент на социально-типических, устойчивых чертах характера приводит в нравоописании к известной „усредненности”, нарочитой неполноте в изображении человека. Однако эта неполнота не мешает качеству эстетического впечатления" [6, с.115]. Развертывание же „эстетического впечатления" возможно на основе амбивалентного прочтения персонажного мира в нравоописании. Слуги Гончарова представляют собой резко очерченный, узнаваемый тип, и одновременно в их изображении заметны индивидуализирующие признаки. Сюжет размывает первоначальную типовую характеристику.

Герой первого очерка Валентин с самого начала поражает странностью, выходя из рамок своей социальной роли. Помимо присущего ему кокетства и франтовства еще более он повергает в изумление страстью к литературе. Поначалу в восприятии повествователя его образ двоится: „Уж не инкогнито ли он?". Но соответствие дендистских черт во внешности и поведении тайным занятиям изящной словесностью вновь на другом уровне типизирует этот образ. Валентин не только вникал в стилистические премудрости поэзии Жуковского, но и постоянно думал о недоступном для его понимания Апокалипсисе. Увлеченность литературными занятиями не преминула сказаться на бытовом поведении слуги, оказавшегося „жуиром”. В этом и был секрет, ключ, тайна персонажа, ведущая к максимальной степени его индивидуализации. Очевидно, генетически этот образ восходит к очеркам 1840-х гг., в частности, к „Ивану Савичу Поджабрину”, в котором представлен тип светского жуира, во многом эпигона, воспринимающего мир сквозь призму цитатности и литературности. В одной из своих любовных историй Поджабрин переодевается в костюм слуги. И, возможно, это не просто инсценировка героем моцартовской оперы, а некое сознательно авторское „переворачивание” верха и низа, усредненного барина и слуги, создающее возможность травестирования. И если герой раннего очерка предстает в свете „травестированной истории Дон Жуана”, то слуга Валентин выглядит своеобразной пародией на тип светского жуира. Одним словом, это пародия на пародию, заканчивающаяся в первом очерке цикла трагикомически.

Следующие два очерка объединяет тема пьянства слуг. Данное социальное явление в мире очерков обретает практически ментально-архетипическое измерение, хотя и поданное в ироническом освещении: „<. > о ты, зелено вино! Ты иго, горшее крепостного права: кто и когда изведет тебя, матушка Русь, из-под него? Князь Владимир сказал: „Веселие Руси - есть пити! ” - и это слово стало тяжкою вечною заповедью для русского народа! Зачем он не прибавил? „пити, но не упиватися!". Именно пьянство слуг оказывается причиной происходящих в доме многочисленных казусов: воровства, физического насилия и т.д. Кроме того, пьянство - это тот род „умопомешательства”, которое мешает организации комфортного и спокойного быта. Изображение Антона и Степана представляет собой в этом отношении нарративную концентрацию данной темы, углубление принципа панорамирования, свойственного физиологическому очерку. Особенно уместным панорамирование является в цикле, где есть возможность „проведения одной темы через множество фактов” и где представлена „полнота описания социофизического мира” [3, с.68-69].

Последний очерк „Матвей" демонстрирует еще один, не менее важный, признак панорамирования действительности в цикле. Он отражает „градуальность переходов от изображения одного жизненного фрагмента к изображению другого" [3, с.69]. В герое этого очерка воплощаются не только идеальные качества слуги, но и высшая степень осознания необходимости свободы. По сравнению с другими слугами Матвей в наибольшей степени цельный персонаж, поскольку вся его повседневная жизнь устремлена к достижению главной цели - освобождения от крепостной зависимости. В этом смысле можно вести речь не только об антропологии персонажного мира, но и о специфической антропологии идеала в авторском мире Гончарова. И так же, как порядочный человек, представленный в последовательной градации человеческих типов в „Письмах столичного друга к провинциальному жениху”, выступает эталоном светскости, так и Матвей, замыкающий галерею образов в цикле, воплощает идеальный тип коммуникации между барином и слугой. Предпосылая очеркам нечто вроде культурно-исторического экскурса о слугах, Гончаров в определенной степени конструирует образ идеального слуги, „в своем роде члена семейства, близкого к делам, заботам, горю или радостям дома”. Особым статусом наделяется слуга холостяка, который, будучи зеркальным преломлением своего барина, предстает „невольным сожителем, ближайшим свидетелем всего, что у того делается, участник в его секретах, если они есть, иногда и кошелька, при беззаботности хозяина”. В максимально развернутой плоскости подобный тип коммуникации реализован в отношениях Обломова и Захара. Матвей также соответствует этой модели, являясь образной квинтэссенцией положительных качеств слуги. Сходство его со своим „инвариантом”, т. е Захаром, реализовано в целом ряде текстуальных перекличек, передающих мимику, неуклюжие движения героя, особенности речи. Как и в обломовском слуге, в Матвее, попадающем в цепочку комических положений, ощутима ироническая струя, которая эксплицируется в абсолютном финале: „Я после слышал, что Матвей откупился, внес деньги и получил отпускную, незадолго до манифеста 19 февраля”.

Ироническое освещение тем разительнее, что повествование о Матвее контрапозитивно констатации смерти Миколая Суховольского из очерка Сенкевича. Вслед за ней идет пассаж в элегическом духе: „С того дня прошло много лет. На могиле верного слуги разросся кладбищенский вереск. Настало грустное время. Буря разрушила священный и тихий очаг в моей деревушке. Ныне ксендз Людвик уже в могиле, тетя Марыня в могиле; я пером добываю горький хлеб насущный, а Ганя <. > Эх! Слезы застилают глаза! ”.

литературная параллель сенкевич гончаров

Сходство обоих слуг завершается разными регистрами в финале очерков - фарсово-ироническим и трагическим, объединенным, однако, в одном - в фиксации распада патриархально-родовой психологии, разрыва конвергентно-консолидирующих связей между историческими поколениями.

Сенкевич и Гончаров, опираясь на очерковую форму, все же наполняли ее разными жанровыми импульсами, мемуарно-исповедальным, идиллическим и собственно нравоописательным в духе физиологий. Все это так или иначе сказалось на принципах отображения и повествовательных стратегиях.

Список использованной литературы

1. Гончаров И.А. Слуги старого века / И.А. Гончаров // Очерки. Статьи. Письма. Воспоминания современников. - М.: Правда, 1986. - С.21-95.

2. Сенкевич Г. Старый слуга // Г. Сенкевич. - Собр. соч. В 9 т. - т.1. - М.: Художественная литература, 1983. - С.35-45.

3. Смирнов И.П. Очерки по исторической типологии культуры / И.П. Смирнов // Мегаистория. К исторической типологии культуры / И.П. Смирнов. - М.: Аграф, 2000. - С.11-97.

4. Старостина Г Б. Г И. Успенский и И.А. Гончаров: к проблеме межжанровых образований / [Электронный ресурс] / Г.Б. Старостина. - Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/sim/sim-267-. htm

5. Теория литературы / [Тюпа В.И., Тамарченко Н.Д., Бройтман С.Н. и др.]; под ред. Н.Д. Тамарченко. - М.: Высшая школа, 2004. - 385 с.

6. Чернец Л.В. Литературные жанры (проблемы типологии и поэтики) / Л.В. Чернец - М.: МГУ, 1982. - 192 с.

Размещено на Allbest.ru