Принципы литературной критики Л. Шестова

Размещено на http://www.allbest.ru/

Принципы литературной критики Л. Шестова

Евгения Буркова

В статье рассматриваются принципы интерпретационной практи-ки Л. Шестова. Делается акцент на философемах критика, позволивших ему создать оригинальную концепцию творческой индивидуальности пи-сателя. Анализируются статьи Л. Шестова, до сегодняшнего времени не вошедшие в научный оборот. В центре внимания -- работыі о Н. Гоголе и Ф. Достоевском, объединяемые идеей Л. Шестова обэкзистенциалахрус-ской литературы.

Ключевые слова: критика, русская литература, «шестовизация», ху-дожник, интерпретация.

У статті озглядаються принципи інтерпретаційної практики Л. Шестова. Робиться акцент на філософемах критика, які дозволили йому створити оригінальну концепцію творчої індивідуальності письмен-ника. Аналізуються статті Л. Шестова, що не увійшли до сьогодні до на-укового обігу. У центрі уваги -- роботи про Н. Гоголя, Ф. Достоєвського, поєднані ідеєю Л. Шестова про екзистенціали російської літератури.

Ключові слова: критика, російська література, «шестовізація», ху-дожник, інтерпретація.

The article discusses the principles of interpretive practices of L. Shestov. The emphasis is on philosophemes of critic, which allowed him to create an original conception of creative personality of the writer. Analyzed articles of L. Shestov, up to now did not include in the scientific area. In the center of attention -- the works of Nikolai Gogol and Fyodor Dostoevsky, united by the idea of Shestov's existentials of Russian literature.

Key words: criticism, russian literature, «shestovizatsiya», creator, interpre-tation. шестов писатель экзистенциал литература

Постановка проблемы. В современном гуманитарном зна-нии особый интерес вызывает литературная критика конца XIX -- начала XX вв. В этом плане наибольшее количество ра-бот посвящено В. Розанову, Д. Мережковскому. Однако следу-ет заметить, что критическое наследие Л. Шестова предметом пристального осмысления в литературоведении ещё не стало. Методологической основой данного исследования являются работы М. Бахтина, А. Слюсаря, Е. Черноиваненко и статьи шестововедов (В. Лашов, Э. Резник, Н. Таменева и др.).

Заметим, что свойственный критике Л. Шестова синте-тизм выступает тем доминирующим свойством, сквозь при-зму которого проявляются типологические признаки и черты историко-литературного процесса конца XIX -- начала XX вв. Но даже в рамках развития религиозно-философской мыс-ли этого времени шестовский дискурс подчеркнуто индиви-дуален, самобытен и не вписывается полностью ни в одну из эпистем эпохи. Его можно назвать метакритическим дискур-сом, находящимся в диалогических отношениях с разными культурными эпохами. Н. Раковская отмечает: «Шестовская метакритика отрицает не только концепцию французского по-зитивиста Тена об обусловленности литературы окружающей средой и декадентскую идею о решающей роли случая в инди-видуальной жизни человека, но и характерное для его времени соединение представлений о закономерности и случайности как главных законах в жизни и истории» [10, с. 39].

В философской литературной критике этого периода на первый план выдвигается категория сознания, делается акцент на субъективном мировосприятии русской литературы, на пе-ренесении свойственного критику умонастроения, сферы лич-ностного «своего» на сферу «чужого». Между данными сфера-ми осуществляется диалогическая коммуникация, субъектами которой выступают критик как ее инициатор и художествен-ный текст. Следует отметить, что континуумом для реализации диалога предстает прежде всего мир критика, воплощаемый, в свою очередь, в структуре его статей. Поэтому Л. Шестов «как бы превращает читаемые им книги в свои собственные...» [11, с. 120]. Более того, в структуре критического текста значитель-ное место принадлежит читателю. В данном случае читателем выступает сам критик, которого интересует не авторский за-мысел и не социально-исторический контекст создания худо-жественного произведения, а мир литературы как континуаль-ный, самодостаточный, эстетически организованный. Именно поэтому Л. Шестов «анализирует и осмысливает сочинения со своей собственной точки зрения и ставит их в новый ряд эк-зистенциальных текстов, то есть выдает установку читателя за установку текста» [11, с. 37].

Диалог с культурно-историческими эпохами осуществля-ется на основе экзистенциального компонента, углубляющего личностное, внутреннее «Я» критика и, вместе с тем, расширя-ющего поле коммуникации до уровня универсального, надна-ционального. Экзистенциальное сознание выступает в данном отношении категорией метасодержательной, поскольку охва-тывает сущностное, бытийное. Шестовизация (так определяет свой основной принцип Л. Шестов) предполагает в этой свя-зи интерпретацию художественных явлений и биографических феноменов посредством философских методов. Здесь и прояв-ляется присущий эпохе синтетизм мышления, который способ-ствовал размыканию интерпретационных границ и построе-нию новой модели литературной критики. В. Заманская пишет: «Решающим импульсом, обнаружившим экзистенциальное ме-тасознание, стал фактор рубежного сознания» [4, с. 28]. В рам-ках метасознания органичной является потребность в создании «герменевтико-онтологического основания для интерпретации критики переходных эпох» [4, с. 38]. В связи с указанным зако-номерным является обостренное внимание Л. Шестова к худо-жественному миру. При этом композиция критического текста строится с учетом особой методологии. Изменяется стратегия мысли критика, отталкивающегося не от традиции обнаруже-ния авторитетного источника, а от растворенных в тексте эк-зистенциальных смыслов. Очевидно, что критик основывается на принципе текстуализации, который реализуется в структуре критического текста в виде цитации, расширения аллюзивного и реминисцентного ряда, различных образных вкраплений.

Более того, интертекстуальность как один из основополага-ющих принципов критики Л. Шестова также органически свя-зана с парадигмой экзистенциального сознания. На ее основе осуществляется интеграция русско-европейских контекстов и контекстов мировой литературы и культуры: философских, культурологических, историко-литературных пластов и т. д. Эти пласты сложно дифференцируются в едином культурном пространстве и времени (в статьях Л. Шестова, в частности).

В связи с этим синтез в критике Л. Шестова осуществля-ется именно на основе концептуализации «последних слов» и «проклятых вопросов» человеческого существования, постав-ленных в творчестве писателей. Здесь на первом плане соеди-нение, генерализация культурно-исторического материала в некий континуум. Для более полного постижения пределов и глубин творчества писателя осуществляется декодировка ин-тертекстуальных матриц. Но это для Л. Шестова оказывается недостаточным. Интертекстуальность критики Л. Шестова органически связана с эстетической и философской страте-гиями. Данные стратегии позволяют установить границы меж-культурной и межлитературной коммуникации, диалог между различными культурно-историческими эпохами и типами со-знания. Перекличка между дистанцированными, отстоящими друг от друга на столетия и тысячелетия героев и культурных артефактов становится возможной благодаря экзистенциаль-ному сознанию Л. Шестова.

Текстуальные вкрапления в критике Л. Шестова выпол-няют «цементирующую», скрепляющую роль. Они создают из критических текстов автора разнородное целое. При этом в их функции выступают цитаты, тексты-прецеденты, образ-ные переклички и т. д. Для Л. Шестова-критика свойственно объединение отдельных цитат в концентрические круги, отра-жающие особую ритмику его текста, стилистические повторы, риторическую модель вопросов, так и остающихся открыты-ми, незавершёнными. Между цитатами устанавливаются от-ношения полифонии. Так, слова Лютера органически впле-таются в разговор о Кьеркегоре, а слова Тертуллиана и Гейне служат авторитетным основанием для рассуждений о Лютере и Достоевском. Таким образом, прослеживается перекрестное взаимодействие эпох и персоналий, что позволяет говорить о концептуальной и системообразующей функции интертекста в критике Л. Шестова.

Основанием для интерпретационной практики Л. Шесто-ва послужили работы Кьеркегора и целый корпус библейских текстов. Механизм их переосмысления очевиден на стыке скрещения принципов шестовизации и интертекстуальности. Тексты Кьеркегора выступают своеобразным ключом, сред-ством декодирования и дешифровки шестовского наследия.

Обращение к идеям русской и европейской философской литературной критики конца XIX века позволило критику вы-строить концепцию русской литературы, в центре которой, с его точки зрения, находится философская проблематика: «...русская философская мысль, такая глубокая и такая свое-образная, получила своё выражение именно в художественной литературе. Никто в России так свободно и властно не думал, как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тютчев, Достоевский, Тол-стой. и даже Чехов.» [11, с. 44]. Таким образом, библейские тексты и работы философов были только толчком к пониманию русской литературы и творческой индивидуальности писателя.

Как нам представляется, художник становится основным объектом, вокруг которого выстраивается ход размышлений критика. Скажем, в статье «Киркегард и экзистенциальная фи-лософия (Глас вопиющего в пустыне)» каждая глава содержит в своём названии отдельные аспекты проблемы («Вера и грех», «Гений и рок», «Знание как падение» и др.); в заголовки ряда глав вынесены имена мыслителей или библейских персона-жей, к которым постоянно обращается критик: «Иов и Гегель», «Киркегард и Лютер».

Так, например, в главе «Иов и Гегель» критик интерпрети-рует фразу «Глас вопиющего в пустыне», подчёркивая экзи-стенциальную позицию С. Кьеркегора. Тем самым Л. Шестов как субъект высказывания ведёт речь об экзистенциальном состоянии личности, ибо «.философия и литература имеют своим началом <.> отчаяние» [11, с.15]. Отчаяние возникает в состоянии обречённости, онтологического одиночества и является импульсом в творчестве художника, раскрывающе-го глубины человеческой души. С точки зрения критика, пи-сатель способен создать великие произведения только тогда, когда в его жизни была трагедия, когда он сам находился на краю гибели. Например, Ф. М. Достоевский, с точки зрения Л. Шестова, после помилования пишет лучшие свои произве-дения. Мучительное ощущение жизни проявилось в творчестве Н. В. Гоголя. В центре внимания Л. Шестова находится духов-ный мир Н. В. Гоголя. Исследование специфики психосферной организации личности писателя позволило критику уловить связь между земным и трансцендентным, бытовым и бытий-ным в его текстах. Шестовское видение Н. В. Гоголя в целом вписывается в контекст литературно-философской критики конца XIX -- начала XX вв., создавшей вместе с писателями- символистами вокруг его личности своеобразную мифологию. Н. В. Гоголь искал путь к истине через намеренное погружение в мир трагедии. Критик интерпретирует творчество художника как особое явление русской литературы, находящееся всегда «на грани реального и ирреального, бытия и небытия», где воз-никает «возможность познать божественное». Для Л. Шестова жизненный и творческий путь писателя представляет собой один из самых загадочных примеров существования человека- на-грани, отсюда и следует область трагедии, творческие муки, отчаяние, страдание. Современный исследователь В. Подоро- га отмечает, что для Н. Гоголя характерно погружение в мир смерти, в мир запредельный и тёмный, непознанный и страш-ный, вследствие чего возникает «безликость и мёртвенность персонажей», ибо «смерть уже случилась в гоголевском мире». Деталей, свидетельствующих о попытке персонажей вернуться к жизни, немного. Они мгновенны, и быстро исчезают и сме-няются описаниями «мёртвых героев», как замечает исследо-ватель. Л. Шестов также пишет о Н. В. Гоголе как о человеке с печатью смерти: «Его сверкающее остроумием и несравнен-ным юмором произведения -- самая потрясающая из мировых трагедий, как и его личная жизненная судьба. И его посетил грозный ангел смерти и наделил проклятым даром второго ви-дения». Именно Н. В. Гоголь, по мнению Л. Шестова, сумел максимально глубоко выразить сущность перехода бытия в инобытие.

Л. Шестов предполагает, что читатель должен, прежде всего, проникнуть в мир внутренних страданий писателя, чтобы по-знать его художественный мир, ибо в произведениях Н. Гоголя очевидна связь между автором и персонажами. В этой связи для критика наибольший интерес представляют поздние произве-дения писателя («Выбранные места из переписки с друзьями» и др.) и факт сожжения второго тома «Мертвых душ». В них, с точки зрения критика, присутствует абсолютное безумие, к которому приходит человек, заблудившийся в мире обыденно-сти. Герои Н. Гоголя представляются Л. Шестову особым типом «подпольного человека»: безысходно-безумные, противоречи-вые, мучающиеся. Как известно, Н. В. Гоголь писал: «Я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что всё это карикатура и моя собственная выдумка» [3, с. 40]. Более того, именно это высказывание писателя ста-новится кодом в критической интерпретации Л. Шестова, по-зволившим ему писать о мистицизме Н. Гоголя, его экзистен-ции. Именно эти особенности творческой индивидуальности писателя дают право Л. Шестову заметить: «В русской литера-туре Достоевский не стоит одиноко. Впереди него и даже над ним должен быть поставлен Гоголь. Все произведения Гоголя... одни непрерывные записки из подполья» [11, с. 97].

Сопоставляя художественные миры Ф. Достоевского и Н. Гоголя, Л. Шестов указывает, что Ф. М. Достоевский силь-нее проявляет своё отчаяние в художественных произведениях, Н. В. Гоголь -- в публицистике, ибо в ней очевидна прямая об-ращённость писателя к читателю. В. Лашов отмечает: «Невы-разимо страшное чувство перехода в инобытийное существо-вание сумели потрясающе выразить многие русские писатели, но первее всех в этом отношении был, с точки зрения Шестова, Гоголь. Он считал его книги неразгаданными, скрывающими за семью печатями мироощущение великого писателя, пред-ставлявшего весь мир заворожённым царством, погружённым в лицемерное смирение перед лицом необходимости. С точки зрения Шестова, Гоголь мучительней, чем Достоевский, чув-ствовал страшную власть чистого разума» [11, с. 78].

Л. Шестов указывает, что русские писатели, решают «по-следние загадки бытия» -- «загадки знания, веры, греха, ис-купления» [11, с. 79]. Когда приходит осмысление бытия, возникает «безотчётный, беспричинный и бессмысленный страх перед Ничто» [11, с. 85]. Страх же порождает отчаяние, которое «подводит художника к пределам сущего» [11, с. 94]. Ничто в понимании Л. Шестова -- это неизвестность, которая открывается человеку только тогда, когда он решается загля- нуть за пределы сущего, за грань жизни и смерти, в мир боже-ственной веры.

Как мы уже отмечали, Л. Шестов включает в свои рассужде-ния читателя, в диалоге с которым ставит и решает онтологи-ческие вопросы бытия. Диалогичность двух сознаний даёт воз-можность Л. Шестову прийти к выводу, что разум превратил мир в великую иллюзию, где невозможным становится «прео-доление самоочевидных» вещей. Глас вопиющего в пустыне -- это не только голос Иова, страдающего от страшной болезни в пустыне, Ф. Достоевского, ожидающего смертной казни, трагической гибели М. Лермонтова, безумства Н. Гоголя, -- но и призыв самого Л. Шестова к отречению от власти разумной необходимости и приходу к вере. Именно поэтому ему близ-ки художники, способные на внутренний бунт: М. Лермонтов и Ф. М. Достоевский, Н. В. Гоголь и Г. Ибсен. Эти писатели, как указывает Л. Шестов, познают истину, которую посылает художнику Бог с верой.

В этом плане для Л. Шестова оказываются важными раз-мышления Кьеркегора об определённых типах индивидуаль-ности писателя. Философ отмечает два типа художника, обо-значая их метафорически как рыцарей веры и покорности. Рыцаря покорности Кьеркегор определяет как тип творческой индивидуальности, смирившейся со своей участью, ощущаю-щей себя «только пришельцем и чужаком». Кьеркегор приво-дит известный фольклорный сюжет о царской дочери, которую хочет завоевать молодец, но он не делает усилие в движении к вере и Богу. В то время как рыцарь веры благодаря вере получит царскую дочь, «ибо он господствует над конечным» [11, с. 35].

На основе размышлений мыслителя Л. Шестов создаёт классификацию типов художника, согласно которой художник может реализовать себя в четырёх ипостасях: плотской, душев-ной, духовной, невинной.

Так, например, обращаясь к творчеству И. Тургенева, в част-ности, к «Стихотворениям в прозе», Л. Шестов замечает, что писателю удалось выразить тоску «о жизни... ушедшей на про-поведь «добра». «Предпоследние слова» И. Тургенева возника-ют на грани жизни и смерти, когда раскрывается внутреннее Я человека, приближая его к истине. Человек в творчестве И. Тур-генева, с точки зрения критика, являлся исключительной лично-стью со своей неповторимой жизнью, индивидуальностью.

Отношение Л. Шестова к творчеству И. Тургенева нельзя определить однозначно. Именно в «Стихотворениях в прозе» Л. Шестов усматривает мотив «предпоследних слов» писателя, то есть момент осознания художником онтологического одино-чества, которое можно преодолеть силой веры, чтобы вырвать-ся из норм и законов обыденности. Критик называет такой путь приходом к вере через Абсурд. Следует учесть, что у Л. Шестова трактовка данного понятия собственная и связана с его пони-манием веры и Бога, о чём критик пишет в работах «Апофеоз беспочвенности», «Афины и Иерусалим», «На весах Иова».

Рыцарь веры для Л. Шестова -- это художник духовного типа. К ним критик относит М. Лермонтова, Ф. Достоевского, А. Чехова, Г. Ибсена. Герои их произведений не боятся загля-нуть за пределы сущего и ответить на вопросы о смысле жизни. Среди художников данного типа в системе Л. Шестова особое место занимает Ф. Достоевский. Всю жизнь писатель прожил, находясь в экзистенциально напряжённом состоянии духа, что соответствовало мироощущению Л. Шестова. Критик, пре-ломляя наследие Ф. Достоевского сквозь призму собственных идей, оказался чрезвычайно чутким к прозрениям Ф. Достоев-ского и кризисам его сознания.

Литературную деятельность писателя Л. Шестов делит на два периода:

1) от «Бедных людей» до «Записок из мёртвого дома»;

2) от «Записок из подполья» до «Пушкинской речи».

Первый период критик анализирует в общих чертах,

больший интерес для него представляет второй, поскольку в нём отразился внутренний духовный кризис Ф. Достоевского, связанный с проблемой памяти, переосмыслением системы личностных ценностно-смысловых ориентиров. Мотив подпо-лья и подпольного человека становится центральным, с точки зрения Л. Шестова, в творчестве писателя.

Одним из главных вопросов, которые задаёт Л. Шестов при анализе романов Ф. Достоевского, является вопрос о природе человека. Л. Шестов отмечает в данном контексте две осново-полагающие идеи, которые стали лейтмотивными в творчестве Ф. Достоевского второго периода:

— всё, что есть у человека, получено от Кого-то;

— смерть -- есть дисгармония, диссонанс.

В исследование периода после помилования Ф. Достоев-ского и каторги Л. Шестов вводит категории «Абсурд» и «хаос». Абсурд трактуется критиком как осознание себя в мире Боже-ственного, парадоксального и трагического. Хаос в данном мире является главной структурообразующей связкой, кото-рая предполагает абсолютный отказ от мира знания, норм и морали: это способность преступника, убийцы, насильника покаяться. В состоянии космоса такое покаяние невозможно, поскольку преступник как человек ограничен законами зла, в которых он существует и из которых вырваться не может и не желает.

Сочетание Абсурда и хаоса приводит Ф. Достоевского к осознанию того, что есть Бог. Л. Шестов определил это как веру, несмотря на трагичность жизни. В связи с этим критик выделяет три возможных пути человека:

1) от человека быта -- к Богу (святые, мученики);

2) от человека быта -- к Зверю (Ф. Ницше);

3) от человека быта -- к Богу через Зверя (Ф. Достоевский, С. Кьеркегор, Г. Ибсен и др.).

Л. Шестов размышляет о том, что человек Ф. Достоевско-го не в силах предвидеть свой путь. Одним дано ощутить Бо-жественную благодать без проживания трагедии, признав себя ничтожными и греховными; другие проживают трагическую жизнь, полную испытаний (не только физических, но и ду-ховных), и приходят к безумию, к стене, которую не в силах преодолеть.

Третий тип пути означает для критика переход в сферу Боже-ственного через безумие. В творчестве Ф. Достоевского -- это герои-идеологи, которые впоследствии отказываются от своей теории и приходят к вере, например, Раскольников. Именно романы Ф. Достоевского, в которых проявляется данный тип героя, стали главным объектом исследования Л. Шестова.

Таким образом, в статьях Л. Шестова о русской литературе проявляются основные принципы его критики: философич-ность, шестовизация, интертекстуальность, диалогичность. В совокупности данные принципы свидетельствуют об особом типе личности Л. Шестова как критика, отражающего синтез- ное мышление переходной эпохи и экзистенциалы сознания творческой индивидуальности писателя.

ЛИТЕРАТУРА

1. Асоян А. Семиотика орфического сюжета в литературе Серебря-ного века / А. Асоян // Русская литература в XX веке: имена, про-блемы, культурный диалог. - 2002. - Вып. 4. - С. 16-24.

2. Горбачёв А. Гоголь / А. Горбачёв. - М.: ЭКС ТМА, 2008. - 139 с.

3. Гоголь Н. Собр. соч.: в 7 т. / Н. В. Гоголь. - М.: Художественная литература, 1987. - Т 5. - С. 39- 67.

4. Заманская В. В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий: Учебное пособие. - М.: Флинта; Наука, 2002. - 205 с.

5. Кувакин В. А. Мыслители России: Избр. лекции по рус. филосо-фии / В. А. Кувакин. - М.: Российское гуманистическое обще-ство, 2005. - 425 с.

6. Лашов В. Л. Шестов и Н. В. Гоголь / В. Лашов. - http://cyberleninka. ru/article/n/lev-shestov-i-nikolay-gogol.

7. Манн Ю. Поэтика Гоголя / Ю. Манн. - М.: Худож. лит., 1988. - 413 с.

8. Овсянико-Куликовский Д. Литературно-критические работы / Д. Овсянико-Куликовский. - М.: Букинистическое издание, 1989. - 526 с.

9. Подорога В. Мимесис / В. Подорога. - М.: Культурная револю-ция, 2006. - 539 с.

10. Раковская Н. Литературная критика: Проблемы теории и истории / Н. Раковская. - Одесса: Астропринт, 2007. - 324 с.

11. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности / Л. Шестов. - М.: АСТ, 2001. - 129 с.

12. Шестов Л. Киркегард и экзистенциальная философия / Л. Ше-стов. - М.: АСТ, 2005. - 299 с.

Размещено на Allbest.ru