Авторская символика в стихотворении М. Цветаевой "Лютня"

Размещено на http://www.allbest.ru/

УДК 821.161.1-1.

АВТОРСКАЯ СИМВОЛИКА В СТИХОТВОРЕНИИ М. ЦВЕТАЕВОЙ «ЛЮТНЯ»

Светлана Фокина

Ключевые слова: авторская символика, авторские коды, лирическое «я», цветаевский миф, Лютня, Давид.

У статті увага зосереджена на осмисленні процесу смислопородження в ліричному посланні М. Цвєтаєвої «Лютня». Представлено полівалентний аналіз авторської символіки в тексті. Виявлені авторські коди в смисловій структурі вірша.

Ключові слова: авторська символіка, авторські коди, ліричне «я», цвєтаєвський міф, Лютня, Давид.

Key words: authorial symbolity, authorial codes, lyric «ego», myth of M. Tsvetaeva, the Lute, David.

авторская символика коды стихотворение

Актуальность поставленной проблемы обусловлена интересом современного литературоведения к авторскому миру и его многоуровневым проявлениям. Одним из таких проявлений является феномен авторской символики.

Говоря о символике в художественной системе М. Цветаевой, следует отметить, что смысловым центром этой системы предстает феномен творца, наделенного песенным даром и магическими способностями. При этом поэт предстает в цветаевском мире страдающим. Именно страдание и утраты обеспечивают силу творческого потенциала, лишая радости бытия. В этом аспекте показательно стихотворение М. Цветаевой «Лютня», лирический сюжет которого центрирует мотив «сорванного голоса».

Следует отметить, что «Лютня» несмотря на свою значимость в истолковании темы вдохновения, переходящего в одержимость, практически не включена в поле поиска цветаеведов. В «Библиографии по чтению, анализу и интерпретации поэтических текстов М. И. Цветаевой», составленной Е. Кудрявцевой, работы, посвященные рассмотрению этого текста, не упомянуты. В периодических научных изданиях и конференциях, посвященных М. Цветаевой, полноценные исследования данного произведения также не представлены. Лишь в монографии И. Шевеленко вскользь отмечено, что «Лютня» входит в группу стихотворений, адресованных Б. Пастернаку.

Цель данной статьи -- поливалентный анализ авторской символики в стихотворении «Лютня».

В соответствии с заявленной целью намечены следующие задачи:

• рассмотреть включение символики в смысловую структуру стихотворения;

• проследить как традиционная символика трансформируется в ментальном универсуме поэтессы;

• интерпретировать авторские символы в контексте цветаевского мифа.

Исходя из положения, что символы -- «особые выражения жизни сознания» [5, с. 16] и «любая содержательность символа выступает как совершенно пустая оболочка, внутри которой конституируется и структурируется только одно содержание, которое мы называем «содержательностью сознания» [5, с. 85], можно заключить следующее. Моделированию символики авторским сознанием способствует наличие в тексте авторских кодов, которые трансформируют традиционную символику и благоприятствуют зарождению символики непосредственно авторской. Авторские коды, будучи устойчивой связью «определенных признаков с определенными смыслами» [8, с. 48], активизируют процесс смыслопорождения и могут расцениваться как показатели ментального универсума.

В авторском мире М. Цветаевой обращение к феномену поэта, как правило, имплицитно включает в смысловую структуру ее произведений коды и отсылки к орфическому мифу. Согласно утверждению О. П. Хейсти, для М. Цветаевой «Орфей стал <...> прототипом поэта, воплощением той таинственной власти, которая вновь и вновь возрождается в поэтах разных стран и времен» [13, с. 8].

В стихотворении «Лютня» М. Цветаева обращается к мифу о Давиде, вернее той его части, что представляет героя певцом, способным завораживать. Эта ипостась Давида, воплощая мифологему поэта, сближает его с Орфеем.

Лютня! Безумица! Каждый раз,

«Перед Саулом-Царём кичась --

Это же оловом соловью Глотку залить... да хуже ещё:

Это бессмертную душу в пах Первому добру молодцу...

Это -- но хуже, чем в кровь и в прах:

Это -- сорваться с голоса!

И сорвалась же! -- Иди, будь здрав,

Бедный Давид... Есть пригороды!

С аггелами -- не игрывала!

14 февраля 1923 [9, с. 167]

Замена Орфея Давидом обретает знаковую природу. Орфей воплощает одухотворенность и страдание, Давид же -- избранность в осуществлении высшей воли. М. Цветаевой импонирует быть «противу всех» [9, с. 10] и этот моральный императив задает особенности истолкования темы Давида.

Необходимость завораживать определяет развитие лирического сюжета, отсылая к истории о юном Давиде, своей игрой отгонявшем от царя Саула злых духов. Согласно библейской традиции, избавляя царя Саула от аггелов, Давид играл на гуслях: «И когда дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взяв гусли, играл, -- и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него» [3, с. 308].

Своеобразие авторского переосмысления мифа о Давиде обусловлено вниманием к лютне. Заменяя инструмент на лютню, М. Цветаева совершает важную смысловую переориентировку. В ряде случаев в христианской культуре лютня осмысляется как аналог орфеевой лиры. «Символизм Орфея и его лютни использовался в первые века н. э. для изображения последователей Христа и Евангелия. Как Добрый Пастырь -- Христос укрощает человеческие страстные желания (символ которых дикие звери), так и Орфей в Древней Греции был посредником между Богом и человеком, а его лютня олицетворяла гармонию и примирение природных сил» [12]. Семиотический статус лютни в цветаевской символике трансформируется и расширяется. Лютня становится не только эквивалентом лиры -- знака сопричастности творчеству, но и воплощением Музыки и женской сущности.

В цветаевском поэтическом универсуме непосредственно лира фигурирует в следующих поэтических текстах: «Искательница приключений...» (1916), «Руки, которые не нужны...» (1918), «Так, высоко запрокинув лоб.» (1918), «Надобно смело признаться. Лира!..» (1918), «Та ж молодость, и те же дыры.» (1920), «Так плыли: голова и лира.» (1921), «Лира, лира, лебединый загиб!..» (1921), «Душа» (1923), «Небо -- синей знамени!» (1935). Но именно орфеева лира появляется лишь в стихотворении 1921 года «Так плыли: голова и лира.», в котором явлена слиянность Орфея и лиры -- невозможность их отдельного существования:

Так плыли: голова и лира,

Вниз, в отступающую даль.

И лира уверяла: мира!

А губы повторяли: жаль!

Крово-серебряный, серебро

Кровавый след двойной лия,

Вдоль обмирающего Гебра -

Брат нежный мой, сестра моя! [9, с. 68]

В осмыслении М. Цветаевой Орфей и лира неразрывны, даже после буквальной растерзанности остаются едины. В стихотворении же «Лютня» 1923 года -- Лютня не едина с Давидом и даже не равна ему. Без лютни Давид утрачивает свою избранность и магический дар врачевать и завораживать:

И сорвалась же!

Иди, будь здрав,

Бедный Давид...

Есть пригороды!

Лютня становится центром одноименного стихотворения, Давид же предстает на заднем плане. Инструмент и исполнитель меняются местами: Давид для Лютни возможность и средство воплощения. При этом Давид не является духом Лютни, которая способна существовать вне его.

Лирический сюжет «Лютни», допуская «.различные варианты интерпретации голосов и распределения ролей» [2, с. 99], строится как скрытый диалог между Давидом и Лютней. При этом послание подразумевает элемент исповедальности и доминирование потока сознания лирического «я» -- в данном случае явленного в образе лютни.

Характерно, что символика, связанная с изображением «страсти, состояния души <.> именно в силу этого и может оцениваться по-разному в зависимости от ситуации и адресата» [6, с. 219] и обладает наиболее высокой степенью поливалентности.

Мотив «сорванного голоса» определяет статус Лютни. Надрывность тоэтического дискурса отражает трагичность, но в то же время странную заманчивость предельного срыва:

Лютня! Безумица! Каждый раз,

Царского беса вспугивая:

«Перед Саулом-Царём кичась».

(Да не струна ж, а судорога!)

В первой же строке Лютня названа Безумицей. По мысли А. Ж. Греймаса и Ж. Фонтания, авторов «Семиотики страстей», при достижении «некоторой стабильности, любая фигура страсти, которая может вернуть <...> в первоначальное состояние, считается чрезмерной» [1, с. 195]. Чрезмерность отвечает ценностной парадигме Лютни и проявляется как «деструктивное нарушение равновесия» [1, с. 195]. Именно Лютня посредством игры Давида способствует избавлению царя Саула от аггелов. Одержимого освобождает Безумица, каждый раз подвергаясь опасности «заиграться»:

Лютня! Ослушница! Каждый раз,

Струнную честь затрагивая:

«Перед Саулом-Царём кичась -

Не заиграться б с аггелами!»

Поэтессе важно акцентировать зависимость Давида и от господнего изволения, и от Лютни, которая в противовес ему оказывается ослушницей. Лютня не подчиняется и стремится преодолеть сдерживающие рамки, задаваемые Давидом -- исполнителем высшей воли. Такая линия фиксирует сопричастность Лютни стихии, знаменуя невозможность избежать срыва.

Не менее важна для М. Цветаевой и другая сторона символики Лютни, связанная с любовной эмблематикой. Семиотическая парадигма способствует взгляду на лютню как воплощение «самой Музыки и популярную эмблему любовников» [7]. Реализация этого символического потенциала позволяет рассматривать пару Лютня -- Давид как своего рода влюбленных (характерна и датировка 14 февраля). Имплицитная обращенность к Б. Пастернаку подтверждает наличие в поэтическом тексте кодов любовного послания. Согласно утверждению И. Шевеленко, «Лютня» входит в неканонический «цикл» «Стихи к Вам», присланный Б. Пастернаку. «К этому «циклу» справедливо отнести, по крайней мере, все стихотворения, включенные Цветаевой в рукописную подборку (одиннадцать листов, заполненных с двух сторон), крайние даты которой 7 февраля и 16 октября 1923 года» [11, с. 252]. Характеризуя лирику, обращенную к Б. Пастернаку, М. Цветаева в письме, написанном в один день с «Лютней», замечает: «Это прорвалось как плотина. Стихи к Вам. И я такие странные вещи в них узнаю. Швыряет, как волны. Вы утомительны в моей жизни, голова устает, сколько раз на дню ложусь, валюсь на кровать, опрокинутая всей этой черепной, межреберной разноголосицей: строк, чувств, озарений, -- да и просто шумов. Прочтете -- проверьте. Что-то встало, и расплылось, и кончать не хочет, -- я унять не могу. Разве от человека такое бывает?! Я с человеком в себе, как с псом: надоел -- на цепь. С ангелом (аггелами) играть трудно. <...> (и вот уже стих: С аггелами -- не игрывала!)» [10, с. 235-236].

Не случайно сама М. Цветаева подчеркивает созвучие наименования злых духов -- аггелов и ангелов, чьим инструментом в искусстве часто выступает лютня. Смысловое сближение злых духов и ангелов позволяет акцентировать пограничность состояния лирического «я»-Лютни. Погружение в бессознательное способствует тенденции «ассоциировать слова в соответствии с их звучанием, т. е. в соответствии со сходством между <...> акустическими образами» [4, с. 75]. Для М. Цветаевой же это созвучие открывает возможность углубиться в познание скрытой природы Лютни -- духа Музыки. Страстная неистовость Лютни и тяготение к одержимости для М. Цветаевой не просто отголосок ницшеанства, а стремление к постижению трагичности поэтического дара. Одержимость, влекущая к неизбежному срыву, определяет силу творческого потенциала, становится реализацией пассионарности, задает интенсивность переживания.

Идея срыва как возможность реализации подлинного чувства связывается в сознании М. Цветаевой с Б. Пастернаком. Достаточно вспомнить строки из другого ее письма 1926 года: «Борис, Борис, как мы бы с тобой были счастливы -- и в Москве, и в Веймаре, и в Праге, и на этом свете и особенно на том, который уже весь в нас. <...> Я <терпеть?> не могу присутствия и ты не можешь. Мы бы спелись. <...> Родной, срывай сердце, наполненное мною. Не мучься. Живи» [10, с. 266-265]. Высказывание свидетельствует о том, что срыв в восприятии поэтессы расценивается многозначно. Срыв может означать обреченность, предельную реализацию потенциала и даже освобождение, а зачастую включать весь смысловой спектр.

Наличие в тексте стихотворения авторских кодов способствует моделированию смыслопорождения. Символика лютни обретает многомерность, доминантами символики становятся дух Музыки, женское начало и предельная трагическая страстность. И если Лютня воплощает в ницшеанском ключе дух Музыки, то Давид дающий ей воплощение, оказывается инструментом и не может совладать с Лютней -- Музыкой -- Безумицей. Учитывая гендерный статус автора и обращенность стихотворения к Б. Пастернаку, Лютня предстает символическим альтер эго женщины-поэта в контексте авторского мифа М. Цветаевой.

Перспективы дальнейшего исследования открываются в плане более тщательного изучения авторской символики М. Цветаевой.

Литература

1. Греймас А. Ж. Семиотика страстей. От состояния вещей к состоянию души / А. Ж. Греймас, Ж. Фонтаний ; [пер. с фр. И. Г. Меркуловой]. -- М : ЛКИ, 2007. -- 336 с.

2. Ельницкая С. Две «Бессонницы» Марины Цветаевой / С. Ель- ницкая // Marina Tsvetaeva: One Hundred Years : Материалы симпозиума. 1994. -- Pablished by Berkeley Slavic Specialties, Oakland, California, 1994. -- С. 91-110.

3. Книги Ветхого завета. Первая Книга Царств : Глава 16 // Библия : Книги священного писания Ветхого и Нового завета [канонические]. -- М. : Издание Московской Патриархии, 1989. -- С. 307- ЗОВ.

4. Кюглер П. Алхимия дискурса / П. Кюглер // Алхимия дискурса. Образ, звук и психическое. -- М. : ПЕР СЭ, 2005. -- С. 3-119.

5. Мамардашвили M. K. Символ и сознание / M. K. Мамардашвили, А. М. Пятигорский. -- М. : Языки русской культуры, 1997. -- 224 с.

6. Михайлова Т. А. Шиле-на-гиг: к проблеме многозначности символа // Современная семиотика и гуманитарные науки / [отв. ред. Вяч. Вс. Иванов]. -- М. : Языки славянских культур, 2010. -- С. 211-221.

7. Тресиддер Дж. Лютня [Электронный ресурс] / Дж. Тресиддер // Словарь символов. -- Режим доступа к ист. : http://albooking.net/ book_126_glava_312_ _LJUTNJA.html

8. Фарино Е. Введение в литературоведение : [учебное пособие] / Е. Фарино. -- СПб. : Издательство РГПУ им. А. И. Герцена, 2004. -- 639 с.

9. Цветаева М. Собрание сочинений : в 7 т. Т. 2 : Стихотворения; Переводы / [сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц, Л. Мну- хина]. -- М. : ТЕРРА -- Книжный клуб; Книжная лавка -- РТР, 1997. -- 592 с.

10. Цветаева М. Собрание сочинений : в 7 т. Т. 6, кн. 1. : Письма / [сост., подгот. текста и коммент. Л. Мнухина]. - М. : ТЕРРА - Книжный клуб; Книжная лавка - РТР, 1998. - 336 с.

11. Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой : Идеология - поэтика - идентичность автора в контексте эпохи / И. Шевеленко. - М. : Новое литературное обозрение, 2002. - 464 с.

12. Hasty O. P Tsvetaeva's Orphic Journey in the Worlds of the Word / O. P Hasty. -- Evanston : Illinois, 1996. - 267 p.

Размещено на Allbest.ru