"В поисках всемогущего слова...", развитие темы поэта и поэзии в творчестве Н.И. Тряпкина

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Любой поэт рано или поздно задумывается о своем призвании и предназначении, сути своего «божественного ремесла». Задумывался ли об этом Н.И. Тряпкин? Становилась ли тема творчества предметом его поэтических размышлений? Безусловно. Причем с самых ранних пор. В стихотворении 1970 г. «Заповедь» он писал: «И строй, поэт, покрепче дом, / Пускай и грубо, но отменно: / Ударит час, как тяжкий лом, / В твои завьюженные стены…» [4, с. 128]. Н.И. Тряпкин сравнивал поэта со строителем, проводя параллель между ними: подобно тому, как строитель возводит дом, поэт тоже строит свой дом - поэтический, который, по его мнению, должен быть крепким, прочным и надежным.

В 1996 г. он вернулся к этой мысли в стихотворении «Хозяин», ведя речь о русском человеке, крепком хозяине, что не просто выстоит в тяжелейших условиях, переживет почти непреодолимые трудности, но и выстроит добротный дом для своей семьи. Поэт вновь проводил параллель и сравнивал себя с этим хозяином. Он даже высказал потаенное желание: «Да над своим над словом-пустырем / И мне б хотелось крепкострокий дом - / Посадистый, просторный и простой, / С бессонницей над каждой запятой…» [2, с. 103]. Еще более ярко эта мысль выражена в стихотворении «На этой родине Московской…»: «И тут, на стройках деревенских, / Не я ли с музой хлопотал? / И даже плотником вселенским / Себя я гордо называл…» [3, с. 139]. В стихотворении «Зря мы, что ли, земля-молодица…» (1962) он вновь восклицал:

тряпкин литературный стихотворение

Через реки, озера, дубровы

Ты пройди по волшебным путям,

Ты найди всемогущее слово,

Чтобы горы задвигались к нам… [2, с. 166].

Поиски этого «всемогущего слова» порою приводили поэта к весьма опасным экспериментам. Есть у него стихотворение «Заклятье», и впрямь похожее на некое словесное заклятье - так необычен его ритм, структура, весь графический рисунок. Но главное - это стихотворение словно приоткрывает нам некую завесу и выводит в мир закрытый, запрещенный, запредельный, где лирический герой произносит то, что всегда являлось табу: «Подземные духи! Я кланяюсь вам. / Идите ко мне. / Ах, где я спускаюсь по скользким мосткам? / В какой глубине?» [2, с. 358]. В следующих строфах герой просит открыть ему дверь «у знаков своих», стучится к «подземным духам» своим «обушком», обещает быть честным и даже «зорче всевластного дня». Вокруг него - безрадостная и мрачная картина: темнота, которую освещает его фонарь, где-то в ущельях «грохочет вода», под ногами - «скользкие мостки» да чьи-то «глаза по углам».

Конечно, лирический герой, заигрывая с подземными духами и прося открыть ему дверь, рисковал многим. Но во имя чего? Во имя того, чтобы увидеть там «чьи-то глаза по углам»? Зачем?

Он обещает быть зорким и честным. Но опять же - во имя чего? Чтобы перенести эти образы в свои стихи?

Поэт не дал ответы на эти вопросы, он обронил лишь строчку: «Я умею быть вещим, как зверь, / И чутким, как стих…» [2, c. 358]. Стихотворение это, на наш взгляд, в творчестве Н.И. Тряпкина стоит особняком; оно как свидетельство еще незрелого, но растущего духа, склонного к мистическим настроениям и вместе с тем готового к постижению иных истин.

Подобные настроения и мотивы не вполне характерны поэзии Н.И. Тряпкина; его муза светла и солнечна, жизнерадостна и даже озорна. Более того, его муза настолько близка народу, что, кажется, родилась в его гуще. Да, собственно, это так и было, поскольку сам поэт необыкновенно остро ощущал свою связь с предками. «Дремучая давность стоит за плечами», - говорил он в одном из стихотворений; в другом - повторял эту мысль: «И сидит во мне предок…» [2, с. 111]; в третьем - снова говорил о себе: «А я, как щур, сижу у камелька с клубком преданья»; в четвертом - признавался: «И снятся мне травы, давно прожитые, / И наши предтечи, совсем молодые…» [2, с. 79]. Поэт прекрасно понимал, что его личное творчество зиждется на прочной, незыблемой основе народного песенного слова и созданной на ее фундаменте великой русской литературы. В стихотворении 1968 г. «Что за купчики проезжали…» он писал:

Ах вы чуды, мои причуды -

Эти гусельки-самогуды,

Да касатка моя - трехрядка,

Да поддужные соловьи!

Эй вы «купчики» удалые,

Дедовья вы мои честные!

Ой, спасибо вам за раздолье

Этой песенной колеи [2, с. 60].

«Песенная колея» был проторена его великими предшественниками. Более того, как истинный поэт он ощущал, что его поэтическое мастерство восходит не к кому-нибудь, а к самому покровителю искусств, древнему богу Аполлону: «Меня взлелеял бог Днепра и Дона / И на волнах вскачал. / И я забыл, что струны Аполлона - / Исток моих начал» [2, с. 390]. Так он написал в стихотворении «И вы, и вы, трагические хоры…» в 1981 г. Поэт понимал, что поэзия - его призвание, его жизненная стезя, путь, уготованный небесами:

Коль запели, так уж будем петь.

А без песен можно поглупеть.

Коль без песен давишься куском,

Надо петь, хотя бы петухом [3, с. 73].

И он пел, растворяясь в этой песенной стихии. В «Стихах о моем Лукоморье» он писал: «Возвращаюсь туда - и брожу возле дедова дома, / Что давно уже - прах, да и прах-то развеян вокруг, / И все кажется мне, что слагается в песню солома, / И свиваются в рифмы концы сыромятных подпруг» [3, с. 65]. Видимо, видеть и слышать мир в звуках и рифмах умеет только истинный поэт, который не тщится отыскать в словах какой-то неведомый смысл, не экспериментирует попусту, а берет их из жизни, что течет рядом с ним и хорошо ему знакома, близка и дорога. Здесь обычные и незамысловатые, казалось бы, реалии быта: стреха над крышей, рига за домом, петух на заборе, печь, завалинка, овин, но именно они становятся предметами высокой лирики.

При этом читателям, которые далеко не сельские жители, хорошо знающие эти и подобные детали, передается их очарование. «И подлинная поэзия слышится в этих сыромятных подпругах и в разлетевшейся вокруг дома соломе. И сразу открываешь толковый словарь, чтобы узнать точное значение слова сыромять, и читаешь, что так называется сырая, недубленая, прочная, пропитанная жирами кожа крупного рогатого скота, идущая на производство конской упряжи. И почему-то чудится, что от этого слова веет чем-то надежным, добротным и таким же прочным, как и сама сыромять» [1, с. 194].

Н.И. Тряпкин и сам понимал, что его поэзия - плоть от плоти русской народной культуры. «Эти хрупкие куплеты - письмена моей России», - писал он и не желал от жизни, кажется, ничего иного. Он не признавал шутовства в искусстве, ибо понимал, что искусство - не «шутейное дело». Не терпел и никакого позерства в стихах, утрирования, ненатуральности. Поэт был убежден в том, что: «Предметы в натуре своей - / Вот высшая проба искусства. / И чувства в своем естестве - / Вот радость для истинных муз!» [3, с. 128]. К этому пониманию высокого назначения поэзии он, видимо, пришел не сразу, но задумывался об этом часто. В стихотворении «Вспомним заповедь поэта…» вослед А.С. Пушкину признавал, что поэту необходимо уединение. Но иногда у него появлялась досада на дело, которому посвящена жизнь, и тогда писательство, стихотворчество начинали казаться бесполезным занятием. Об этом идет речь в стихотворении «Ах, если бы!..», где есть сравнение себя с неким солдатом, воюющим «под прицельным огнем», уподобляя стихи - «пулям, штыкам и гранатам». И вместе с тем, поэт вдруг замечает, что это все пустые слова, «искусы», что «идут под стило напрокат»:

Никого не сразил ты в запечной отваге

Деревянным своим тесаком…

Ах, воюй на своей, брат, дурацкой бумаге,

Под дурацким своим колпаком [3, с. 132].

И в зрелые годы поэту приходили такие невеселые мысли. В 1993 г., уже будучи пожилым человеком, он написал строки, обращенные к своему деду, в которых просит прощения за то, что «поет», а «не кует». В том же году родилось стихотворение «И текут, и бегут времена…», посвященное В.В. Кожинову: «Закрываюсь в глухой закуток, / И вздыхаю несмело, / И сажусь, брат, сверчок за шесток, / За сверчковое дело…» [2, с. 271]. Немудреным выражением «сверчковое дело» называет Н.И. Тряпкин писательство, хотя прекрасно знает его истинную цену.

Есть интересное в этом смысле стихотворение «Ах, соседи мои! До чего ж вы недобрые люди…», в котором поэт обращается к своим соседям, «шабрам», живущим совсем другими заботами, весьма далекими от поэтического искусства. Они «глядят сычами», подозревают героя во всех грехах, считают его бездельником, глупым, нечистым на руку, виноватым «за статьи, что печатают где-то про них», которому лучше «пасти бы гусей и коров». Обида говорит в герое стихотворения: «Ах вы, злыдни мои! Забросать бы гнильем ваши двери, / Что за черные кошки всегда вас, бродяги, скребут?.. / Пронесутся года, заиграют ночные свирели, / И не ваши ли внуки те песни мои запоют?» [3, с. 123].

Конечно, поэту высокого дарования не стоит принижать себя мелочной перепалкой и вступать в пустой и бесполезный спор, но это - старая тема, сформулированная еще нашими классиками - «поэт и толпа». И как бы мы ни желали хоть какого-то согласия между ними, его не будет никогда, ведь для этого Толпе необходимо подняться до уровня Поэта. Или Поэту опуститься до уровня Толпы. Парадокс заключается в том, что первое невозможно по определению, ибо в этом случае Толпа перестает быть Толпой, она становится Идеальным Обществом, возможно, именно о таком в разные времена мечтали лучшие умы человечества.

Второй же вариант невозможен по той причине, что Поэт, будучи одновременно и Учителем человечества, при условии, что нисходит в своем творческом развитии, самопознании, нравственном облике до уровня Толпы, перестает быть Поэтом и Учителем. Он смешивается с толпой, становясь в ее ряды, и его творчество уже не несет той божественной энергетики, которую он должен нести; и не отвечает тому высокому значению, которое он должен иметь. Его дух уже не возносится к высотам, где звучат планеты. Высшие силы лишают его возможности слышать это пифагорово пение светил.

Поэт, как и все люди, имеет право на ошибку, но на ошибку исправленную, из которой сделаны необходимые выводы. Таков суровый закон эволюции творчества, такова высшая правда жизни и, если хотите, таково требование Вселенной к Поэту, ибо он - ее посланник, ее транслятор, ее проводник» [1, с. 198].

Н.И. Тряпкин ощущал в себе эти скрытые силы, и главное, что хотел сказать (и сказал!) в этом стихотворении - это осознание значимости своего дела и того, что его творчество будет обязательно востребовано потомками. Таким образом, истинная цена поэтического слова ему была хорошо известна, не зря же он обращал свой взор к струнам Аполлона, видя в них «исток» своих «начал».

В позднем творчестве Н.И. Тряпкин, кажется, стал еще более отчетливо понимать, что лира его «бесценна», и что все его строки - от «звездного наитья». В стихотворении 1993 г. «Первая зима в новом доме» есть строки, обращенные к самому себе, звучащие как призыв, установка или авторское кредо:

Вставай на рассвете - и с Богом стихиру твори,

И к Божьему сердцу тропинку сыновью тори… [2, с. 135].

Это понимание со временем лишь укреплялось. По сути, весь творческий путь поэта, чье наследие с каждым годом видится все более и более значимым, был поиском этого «всемогущего слова», сложным, неустанным, беспокойным, иногда неровным, но всегда - устремленным к высоким истинам.

Литература

1. Рыжкова-Гришина, Л.В. Свеча Земли. Творческий путь Н.И. Тряпкина: монография / Л.В. Рыжкова-Гришина. - Рязань: Скрижали, Рязанский институт бизнеса и управления, 2012. - 294 с. - (Научная школа по русскому языку и развитию речи).

2. Тряпкин, Н.И. Горящий Водолей / Н.И. Тряпкин; сост., вступ. ст. С.С. Куняева. - М.: Молодая гвардия, 2003. - 493 с.

3. Тряпкин, Н.И. Излуки: стихотворения / Н.И. Тряпкин. - М.: Мол. гвардия, 1987. - 159 с.

4. Тряпкин, Н.И. Стихотворения / Н.И. Тряпкин. - М.: Дет. литература, 1983. - 190 с.

Размещено на Allbest.ru