Восточный текст в лирике Г.В. Адамовича

Размещено на http://www.allbest.ru//

Восточный текст в лирике Г.В. Адамовича

А.Ю. Леонтьева

Статья посвящена формированию восточного текста в творчестве Г.В. Адамовича. Особое внимание уделяется интертекстуальным связям и сибирскому хронотопу поэта.

Ключевые слова: акмеизм, интерпретация, интертекстуальная связь, мифологема, панхронизм, поликультура, текст, топос.

Так вот ты какой, Восток!

А.А. Ахматова

Формирование восточного текста в творчестве Г.В. Адамовича мотивировано поликультурной природой акмеизма. Ориентальные образы присущи ему на всем протяжении творческого пути: с первой книги «Облака» (1916) до последней - «Единство» (1967). Художественный ориентализм Г.В. Адамовича складывается в традициях акмеизма из китайского, общевосточного и русского текстов. Наша цель - рассмотреть особенности восточного текста в художественном мире поэта.

Акмеисты воспринимают Восток в единстве культурного и религиозно-философского начал. Ведущим буддийским топосом акмеизма является Китай. У Г.В. Адамовича это далекое экзотичное пространство. В стихотворении «Вот так всегда - скучаю и смотрю…» (кн. «Облака», 1916) Китай возникает в творческом воображении: «Мне утешений нет. И я не болен, - / Я вижу облако и ветер в поле. // Но облако, что парус, уплывет / И ветер, улетая, позовет: // «Вон там Китай, пустыни и бананы, / Высоким солнцем выжженные страны» [1, с. 127]. Конкретных реалий и координат поэт не воссоздает, а экзотический мир предстает условным и недостижимым. Он противостоит скучной действительности: «И это жизнь! И эти кружева / Мне заменяют бледные слова, // Что слушал я когда-то, вечерами, / Там, над закатами, над облаками!» [1, с. 127]. На первый взгляд, задается типичное романтическое двоемирие - конфликт идеального и обыденного. Однако романтический конфликт разрушается беспамятством: «Но не могу я вспомнить тишины, / Той боли, и полета, и весны» [1, с. 127]. Память - сакральная категория акмеизма. О.Э. Мандельштам в статье «Пушкин и Скрябин» («Скрябин и христианство») утверждает: «…торжествует память - пусть ценою смерти: умереть значит вспомнить, вспомнить значить умереть…» [2, т. II, с. 160]. Отказ от памяти в акмеистической эстетике - это отказ от культуры и бытия. Китай Г.В. Адамовича, получается, существует лишь в творческом воображении.

Особенностью ориентальной семиосферы книги «Облака» является осмысление Востока в контексте античных и русских традиций.

В стихотворении «Сухую позолоту клена / Октябрь по улицам несет…» звучат мотивы горькой памяти и забвения как знаки эпохального кризиса: «Но люди странны, - им не больно / Былые муки вспоминать. / И хриплой музыки довольно, / Чтоб задыхаться и рыдать…» [1, с. 136]. Предметом воспоминания и забвения становится троянский эпос, сопряженный с восточным пространством. Героическое эпическое время противостоит негероической современности: «Был век… Иль, правда, вы забыли, / Как, услыхав ночной гудок, / Троянские суда отплыли / С добычей дивной на восток…» [1, с. 136]. Сопряжение образов ночного гудка и троянских судов напоминает о художественных открытиях А.А. Блока («Шаги Командора», 1912) и О.Э. Мандельштама («Петербургские строфы», 1913). Для О.Э. Мандельштама «Шаги Командора» - «вершина исторической поэтики Блока»: «Пролетает, брызнув в ночь огнями, / Черный, тихий, как сова, мотор, / Тихими, тяжелыми шагами / В дом вступает Командор…» [3, с. 391]. Акмеист видит в символистском тексте «…торжество «европейского мифа, который свободно движется в традиционных формах, не боится анахронизма и современности» [2, т. II, с. 190]. Устанавливая интертекстуальные связи, Г.В. Адамович на раннем этапе творческого пути соединяет время античности и современности, формируя акмеистический панхронизм.

В художественном мире младоакмеиста «востоком» становится Троя по отношению к Спарте. Подобные географические координаты напоминают о «Каменном госте» А.С. Пушкина. В реплике Лауры (сцена II) Париж по отношению к Мадриду - далекий север: «А далеко, на севере - в Париже - / Быть может, небо тучами покрыто, / Холодный дождь идет и ветер дует» [4, т. IV, с. 307]. А.С. Пушкин с помощью климатического контраста Мадрида и Парижа создает географическую бинарную оппозицию «юг - север» по принципу тепла - холода. Ее особенность в том, что названа одна из контрастных сторон света (север), а юг воплощен в колоритном пейзаже: «…Приди - открой балкон. Как небо тихо; / Недвижим теплый воздух, ночь лимоном / И лавром пахнет, яркая луна / Блестит на синеве густой и темной - / И сторожа кричат протяжно: “Ясно!..”» [4, т. IV, с. 307]. Контраст южного тепла и северного холода подчеркивает контраст эмоциональных состояний: веселья, страсти Лауры (юг) и мрачности дона Карлоса (север).

Г.В. Адамович тоже создает бинарную географическую оппозицию с координатами «запад - восток»: «Троянские суда отплыли / С добычей дивной на восток». Как видим, поэт трансформирует пушкинскую традицию - конкретизирует мифологическое пространство, акцентируя географические координаты. Троя и Спарта не описываются младоакмеистом в отличие от погоды в Мадриде и Париже у А.С. Пушкина. Оппозиция «запад - восток» и «Спарта - Троя» приобретают новый контекст оппозиции культур Запада и Востока - России. В эмиграции поэт воспринимает Россию как особое пространство, синтезирующее восточные и западные традиции: «У нас, в нашей культуре, да и вообще на Западе, - поскольку мы все-таки - Запад и от него, надеюсь, не отречемся, у нас есть только две большие темы: христианская и эллинская. Все сколько-нибудь значительное связано с их развитием, с их борьбой» [5, с. 193].

В лирике «Облаков» (1916) поэт использует восточный колорит для выражения драматического видения мира. Так, привычное мироздание предстает в стихотворении «Стоцветными крутыми кораблями…» несуществующим. Небытие знакомого мира передается с помощью апофатизма - перечисления отсутствующих природных реалий. Гибель реки в данном контексте акцентирована метафорическим эпитетом «стеклянная»: «Стоцветными крутыми кораблями / Уж не плывут по небу облака, / И берега занесены песками, / И высохла стеклянная река…» [1, с. 137]. Поэт создает также картину остаточного бытия. О его последних признаках свидетельствуют сохранившиеся звезды и тонущие венки: «Но в тишине еще синеют звезды / И вянут затонувшие венки…» Остаточное бытие людей передается образами мерзнущих стариков и разрушенного жилища кочевников - шатра: «Да у шатра разрушенного мерзнут / Горбатые, седые старики…» [1, c. 137].

Г.В. Адамович сопрягает восточную и славянскую мифологию. Завершает стихотворение мифологическая картина гибели мироздания. Ее знаком является образ безголосых сиринов - райских птиц с женскими головами в славянской мифологии, поющих вещие песни. У Г.В. Адамовича сирины утратили голос - значит, утратили мифологическую сущность. Вместо вещих песен им даны сны-воспоминания о Шемаханской царице, чей образ связан с пушкинскими традициями и общевосточной моделью в русской культуре: «И сиринам, уж безголосым, снится, / Что из шатра, в шелках и жемчугах, / С пленительной улыбкой на устах / Выходит Шемаханская царица» [1, с. 137]. Интертекстуальные связи с последней сказкой А.С. Пушкина подчеркивают номинация «Шемаханская (Шамаханская) царица», образы стариков и деталь кочевого быта - шатры. Однако шатер пушкинской царицы «шелковый» [4, т. IV, с. 342], а «горбатые, седые старики» Г.В. Адамовича мерзнут у шатра разрушенного. Контраст с первоисточником усиливает драматическое мировидение младоакмеиста.

Увидеть в образе Шемаханской царицы обобщенную модель враждебного Востока позволяет идеализирующий условный портрет с фольклорным сравнением без национальных признаков в «Сказке о золотом петушке»: «…и девица / Шамаханская царица, / Вся сияя, как заря, / Тихо встретила царя» [4, т. IV, с. 343]. Г.В. Адамович конкретизирует это «сияние», объясняя его мимикой и деталями одежды: улыбкой, шелками, жемчугами. Как отметил Д.И. Белкин, «царица из «Сказки о золотом петушке» не соблюдает национальных традиций: не закрывает своего лица от взглядов незнакомых мужчин» [6, с. 123]. Эти наблюдения с полным правом можно отнести и к образу царицы в стихотворении «Стоцветными крутыми кораблями...». Враждебная сущность цариц в сказке и стихотворении определяется также символикой суточного цикла. А.С. Пушкин создает антитезу дня (солнца) и ночи. Встреча царицы с Дадоном происходит в сумерках: «Вот осьмой уж день проходит, / Войско в горы царь приводит / И промеж высоких гор / Видит шелковый шатер» [4, т. IV, с. 342]. Царь и царица представлены в контрастном сравнении солнца и «птицы ночи»: «Как пред солнцем птица ночи, / Царь умолк, ей глядя в очи, / И забыл он перед ней / Смерть обоих сыновей» [4, т. IV, с. 343]. Ночь подчеркнута и образом постели - сна: «Уложила отдыхать / На парчовую кровать» [4, т. IV, с. 343]. М. Пащенко раскрывает дуальную природу царицы через символику «ночного солнца» - мифологическое солнце бывает «добрым» и «злым» (дьявольским): «Образ другого, злого солнца, взошедшего ночью и сообщающего событиям неотвратимое движение к трагическому концу, - безусловный центр всей «Сказки». В своей проработанности, не оставляющей сомнений в намерениях автора, образ от века двойственного природного элемента - чисто манихейский» [7]. На дьявольскую природу царицы указывает ее презрение к греху убийства: «…Вся столица / Содрогнулась, а девица - / Хи-хи-хи да ха-ха-ха! / Не боится, знать, греха…» [4, т. IV, с. 345].

Г.В. Адамович отказывается от пушкинского дуализма ночи и солнца - его Шемаханская царица однозначно принадлежит миру снов - она снится сиринам безголосым. Младоакмеист продолжает пушкинскую традицию изображения девицы как наваждения. В «Сказке о золотом петушке» суть ее очарования, причины и природа исчезновения не дешифруются, оставаясь в подтексте: «А царица вдруг пропала, / Будто вовсе не бывала…» [4, т. IV, с. 345]. Гибельная природа царицы-сновидения в стихотворении «Стоцветными крутыми кораблями…» подразумевается в контексте разрушения мира и картин остаточного бытия. У обоих поэтов царицы воплощают восточную красоту, враждебную и пленительную. Как замечает Д.И. Белкин, «для Пушкина суть образа Шамаханской царицы - в ее красоте, лишенной черт милосердия, гуманизма, а потому и несущей в мир гибель. Он отмечает только результаты мгновенного воздействия ее красоты, силу колдовского очарования» [6, с. 124]. У А.С. Пушкина «колдовское очарование» приводит к тотальной гибели (войска, сыновей, самого царя, мудреца). Исчезновение красавицы четко структурирует событийный финал «Сказки о золотом петушке». Такой же «финальной точкой» становится образ Шемаханской царицы у Г.В. Адамовича. Он завершает и стягивает детали разрушенного мироздания и остаточного бытия в символ неизбежной смерти.

Второе стихотворение («Выходи, царица, из шатра…») составляет диалогическую пару к первому - «двойчатки», по словам О.Э. Мандельштама: «…И звуков стакнутых прелестные двойчатки - / Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг» [2, т. I, с. 196]. Во втором стихотворении царица - адресат лирического монолога и совместных воспоминаний: «Выходи, царица, из шатра, / Вспомним молодые вечера». Ее национально-пространственная принадлежность не обозначена, а восточное пространство задается эпитетом «персидские» (звезды): «Все здесь то же - ветер, города, / Да в реке глубокая вода, // То же небо на семи столбах, / Все в персидских, бархатных звездах» [1, с. 140]. О том, что это Шемаханская царица, свидетельствует контекст пушкинской сказки: образ петушка (колдуна), шатер. Г.В. Адамович по-своему интерпретирует сказку, контаминируя образы Золотого петушка и старого колдуна: «И на дереве колдун сидит, / Крылья опустил и не кричит…» [1, с. 140]. Колдун-петушок приобретает функции Сфинкса, загадывающего загадки, что актуализирует античный контекст: «Скучно золотому петушку / В тишине качаться на суку, / Позднего прохожего поймать, / Хитрую загадку загадать». Как и в первом стихотворении, доминирует хронотоп ночи: «И ведь, знаешь, холодно ему / Колдовать в полуночную тьму!» [1, с. 140]. Ночное пространство сопряжено с мотивом конца, его знаки - черное лицо, заржавленное кольцо, дрожащая рука, клюка: «Все равно, что черное лицо,е/ Что давно заржавело кольцо, // Что дрожит прекрасная рука, / А в руке не посох, а клюка…» [1, с. 140]. Если посох символизирует странничество, то клюка в дрожащей руке означает старость и смерть. Смерть связана и с образом царицы, знаменующей окончание мира и жизни. На это указывает сказуемое «пора» в значении окончания срока: «Выходи, царица, из шатра, / Выходи, красавица, пора» [1, с. 140].

Типологическая особенность поэтики акмеизма - повышенная интертекстуальность, трансформация «чужого слова» в «свое». В лирике периода Первой мировой войны (вторая книга - «Чистилище», 1922) Г.В. Адамович воссоздает батальные переживания в широком интертекстуальном контексте. Наши наблюдения свидетельствуют о нескольких разновидностях интертекстуальных связей стихотворения 1916 г. «Там вождь непобедимый и жестокий…». Во-первых, это контекст собственного творчества Г.В. Адамовича. Во-вторых, это прецедентный текст современной поэзии. В-третьих, стихотворение связано с традициями «Слова о полку Игореве», которые актуализируют восточный контекст.

Первая строфа включает стихотворение в особый историко-географический хронотоп: «Там вождь непобедимый и жестокий / Остановился огненной стеной… / Стоит туман. Стоит звезда на востоке. / - О, Русь, Русь, - далеко она за горой…» [1, с. 171]. Однако война, историческая и современная, разрушает идеальный мир. Древняя Русь отделена от современной России границей. Огненная стена вражеского войска, туман («стоит туман»), гора формируют хронотоп границы с иным миром - авторским настоящим и культурно-историческим прошлым. Конкретизация границы подчеркивает стремление лирического героя восстановить связь времен в национальной творческой памяти. Космический и географический образ звезды на востоке связан с ориентальным текстом, имманентным акмеизму и Г.В. Адамовичу. В стихотворении «Сухую позолоту клена…» первой книги «Облака» (1916) восток упоминается как направление морского пути и формирует координаты античного мифологического мира. Звезда обеспечивает координатную ось «верх - низ», как в стихотворении Г.В. Адамовича 1919 г. «Тогда от Балтийского моря…». Упоминание звезды, востока и Руси в соседних стихах - «Стоит туман. Стоит звезда на востоке. / О, Русь…» - создает образ идеального пространства, ибо восток как сторона света «почти всегда символизирует свет, источник жизни, солнце и богов солнца, юность, воскрешение, новую жизнь. <…> На востоке располагался… Эдем у христиан и у иудеев, родина героев, дом предков…» [8, с. 358]. Находясь на востоке над Русью, звезда становится знаком избранности страны. Контекст идеального пространства закрепляется в четвертой строфе стихотворения, где русское воинство предстает в сакральном аспекте - его защищает ангел: «Когда ж стемнело совсем, совсем, и ангел, / И ангел - мы видели! - нас закрыл рукой...» [1, с. 171]. Ангельская защита солдат Первой мировой войны определяет интертекстуальную связь с лирикой Н.С. Гумилёва (кн. «Колчан»). В стихотворении лидера акмеизма «Война» (1914) солдатам дана высшая защита: «И воистину светло и свято / Дело величавое войны. / Серафимы, ясны и крылаты, / За плечами воинов видны» [9, с. 213].

Туман как одна из составляющих хронотопа границы имеет, как отмечает Дж. Тресиддер, символическое значение прелюдии, грани между старым и новым, прошлым и будущим: «Изменение, превращение, развитие или сверхъестественное вмешательство - таково значение тумана в некоторых восточных произведениях искусства и в традиционном символизме вообще. Туман символизирует неопределенность, прелюдию к откровению или появлению новых форм, как, например, в обрядах инициации» [8, с. 380]. В стихотворении туман связывает эпоху средневековой Руси с Первой мировой войной, участником которой был Г.В. Адамович. Если культурно-историческая Русь скрыта туманом, отделена им от иного мира, то в современной России туман проницаем для оружия ХХ в.: «Ты на землю лег, сказал: «Надо молиться! / Мой первый бой сегодня». И сквозь туман / Не поднялась над лесом черная птица, / Под облака метнулся аэроплан…» [1, с. 171]. Символ тумана, отграничивающего ожидание от начала боя, присущ и блоковскому циклу: «Орлий клекот над татарским станом / Угрожал бедой, / А Непрядва убралась туманом, / Как княжна фатой…» [3, с. 499]. Туман приобретает значение сакральной границы. У Г.В. Адамовича это связано с упованием на Бога: «Тише, тише! Вы видите, солнце село, / Теперь уж скоро нам придут помочь. / Милостив Бог!» И только река шумела, / Да пашню и лес душила темная ночь…» [1, с. 171]. В символистской поэтике А.А. Блока туман обеспечивает явление Прекрасной Дамы: «И с туманом над Непрядвой спящей, / Прямо на меня / Ты сошла, в одежде свет струящей, / Не спугнув коня…» [3, с. 499]. Вечная Женственность воплощается в символах святой или Богоматери: «И когда, наутро, тучей черной / Двинулась орда, / Был в щите Твой лик нерукотворный / Светел навсегда…» [3, с. 499]. Стихотворение Г.В. Иванова «Закат в окопах» из книги «Памятник славы» представляет уже конкретизированный образ «порохового тумана», сквозь который лирический герой прозревает стяг чудесный: «Но не мучат эти звуки, / Где уныние мое? / Сердцу светит стяг чудесный / Сквозь туман пороховой» [10]. Отрицательное сравнение («Не поднялась над лесом черная птица, / Под облака метнулся аэроплан») указывает на прецедентный текст устного народного творчества и литературы Средних веков, в частности - «Слова о полку Игореве». В «Слове…» туман предшествует первому бою, упоминается в характеристиках князей, способствует побегу Игоря из плена: «Длъго ночь мрькнетъ. / Заря светъ запала. / Мгъла поля покрыла. / Щекот славий успе; / говоръ галичь убуди… - Долго длится ночь. Но засветился / Утренними зорями восток. / Уж туман над полем заклубился, / Говор галок в роще пробудился, / Соловьиный щекот приумолк…» (пер. Н.А. Заболоцкого) [11, с. 13; 204]. Хронотоп границы подчеркивается неточной цитатой: «О, Русь, Русь, - далеко она за горой». В первоисточнике: «О Русская земле! Уже за шеломянемъ еси! - «О Русская земля! Уже ты за холмом!» (пер. Д.С. Лихачёва) - «О Русская земля! / Ты уже за холмом!» (пер. Н.А. Заболоцкого) [12, с. 14; 57; 204]. Интертекстуальная связь со «Словом о полку…» усиливается стихотворением «Девятый век у северской земли…», созданным в том же 1916 г. по мотивам памятника древнерусской литературы. В нем по-акмеистически конкретно указывается время, разделяющее неудачный поход князя Игоря (1185) и эпоху Первой мировой войны: «Девятый век у северской земли / Стоит печаль о мире и свободе, / И лебеди не плещут. И вдали / Княгиня безутешная не бродит» [1, с. 194]. Обращение Г.В. Адамовича к традициям «Слова…» мотивировано, на наш взгляд, восприятием древнерусского памятника акмеистами как истока русской светской литературы. О.Э. Мандельштам в статье «О природе слова» отмечает: «Когда прозвучала живая и образная речь «Слова о полку Игореве» - насквозь светская, мирская и русская в каждом повороте, - началась русская литература» [2, т. II, 223].

Неточная цитата с повтором обращения: «О, Русь, Русь, - далеко она за горой…», - включает современные Г.В. Адамовичу войны в богатый исторический контекст. Образ «вождя непобедимого и жестокого» напоминает Чингисхана и Батыя, ханов Гзака и Кончака, Мамая. Ассоциация между монголо-татарским нашествием и Первой мировой войной свойственна лирике Г.В. Иванова («Годовщина войны», 1915): «Так же зыблились нивы густые, / Урожаем гудела земля, - / И тяжелые кони Батыя / Растоптали родные поля!» [10]. Исторические ассоциации сменяются у Г.В. Адамовича образом современного ему германского генерала Августа фон Макензена: «Маккензен вдруг двинул с холма фаланги / Прямо на лагерь, заснувший над рекой» [1, с. 171]. Связь современности с историей подчеркивается схожестью пространственно-временной организации текста со «Словом о полку Игореве» и циклом А.А. Блока «На поле Куликовом». Общей деталью художественного пространства является безымянная река («…И только река шумела»). В «Слове…» упоминаются Дон, Донец, Каяла и пр., в блоковском цикле - Дон и Непрядва. Река выполняет мифологическую функцию границы между «тем» и «этим» миром, между жизнью и смертью в лагере, заснувшем над рекой: «Огонь, огонь! Я верно в сердце ранен, / А ты вскочил на белого коня / И вдруг качнулся тихо… Ваня, Ваня, / Ты видишь еще, ты слышишь еще меня?» [1, с. 171].

Во всех произведениях присутствует ночь. У Г.В. Адамовича ночь укрывает конкретный город Восточной Европы: «Не видно труб и крестов пустой Варшавы, / Далеко до полуночи, далеко до утра» [1, с. 171]. В цикле А.А. Блока она связана с враждебной символикой: «Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами / Степную даль. / В степном дыму блеснет святое знамя / И ханской сабли сталь…» [3, с. 497]. В «Слове…» ночь предрекает беду дружине Игоря: «Солнце ему тьмою путь заступаше; / нощь стонущи ему грозою птичь убуди…» - «Солнце ему тьмою путь заграждало; / ночь, стонущи ему грозою, птиц пробудила…» (пер. Д.С. Лихачёва) - «Солнце тьмою путь ему закрыло, / Ночь грозою птиц перебудила…» (пер. Н.А. Заболоцкого) [11, с. 12; 56, 204]. Туман как одно из воплощений тьмы и ночи мотивирует появление у лирического героя Г.В. Адамовича экзистенциального ощущения Богооставленности: «Боже мой, Боже, за что Ты нас оставил, / За что Ты нас так страшно покарал?» [1, с. 171]. Но финал стихотворения утверждает православную систему ценностей: «И уж рушится все… Лишь вокруг, / по склонам и долам, / По траве, по реке, по зеленым речным берегам / Поднимаются к небу стоять / перед райским престолом / Тени людей, отстоявших земным царям» [1, с. 172].

Интертекстуальные связи стихотворения Г.В. Адамовича «Там вождь непобедимый и жестокий…» чрезвычайно обширны и выполняют разнообразные функции. Поэт создает целостный восточный текст, имманентный эстетике акмеизма. Восточный текст обеспечивает единство и целостность поликультурного художественного мира поэта-младоакмеиста, ибо, по мнению О.Э. Мандельштама: «Всякий период стихотворной речи - будь то строчка, строфа или цельная композиция лирическая - необходимо рассматривать как единое слово» [2, т. II, 223]. Прецедентный текст современной Г.В. Адамовичу поэзии позволяет вписать Первую мировую войну в широкое поле национальной истории. Поэт обращается к сакральной характеристике войны, подобно А.А. Блоку и Н.С. Гумилёву («Пятистопные ямбы», 1915): «И счастием душа обожжена / С тех самых пор; веселием полна, / И ясностью, и мудростью, о Боге / Со звездами беседует она, / Глас Бога слышит в воинской тревоге / И Божьими зовет свои дороги…» [9, с. 221].

В стихотворении «Лубок» онтологические ценности контрастируют с конкретными историческими реалиями: «Есть на свете тяжелые грешники, / Но не все они будут в аду. / Это было в московской губернии, / В девятьсот двадцать первом году. // Комиссаром был Павел Синельников, / Из рабочих или моряков. / К стенке сотнями ставил. С крестьянами / Был, как зверь, молчалив и суров…» [1, с. 241]. Восточная деталь портрета героини в сюжете произведения ассоциируется с Византией, иконографией и жанром жития: «Раз пришла в канцелярию женщина / С изможденным, восточным лицом / И с глазами огромными, темными. / Был давно уже кончен прием. // Комиссар был склонен над бумагами. / «Что вам надо, гражданка?» Но вдруг / Замолчал. И лицо его бледное / Отразило восторг и испуг…» [1, с. 241]. Сакральная сущность гостьи «с изможденным, восточным лицом» подразумевается - Г.В. Адамович избегает имен собственных, лишь рисует поведение комиссара. Сюжет развивается в традициях покаяния грешника - Павел уйдет в северный монастырь молиться за родину: «Там, навеки в монашеском звании, / Чуть живой от вериг и поста, / О себе, о России, о Ленине / Он без отдыха молит Христа…» [1, с. 241].

В ориентальный текст Г.В. Адамовича органично включается хронотоп Сибири, ибо Сибирь располагается за Уральским хребтом, в Азии, и воспринимается Востоком по сравнению с европейской частью России - Западом. Поэт первым из младоакмеистов обращается к топосу этого края в эпоху Первой мировой войны и последний предреволюционный год (1916). В его лирике актуализируется традиционная семантика: «Сибирь с ее каторгами, пересыльными тюрьмами, принудительными поселениями и одновременно искателями счастья (переселенцами) в национальном сознании мифологизировалась, стала общепонятным хронотопическим образом определенного способа присутствия человека в мире» [12, с. 254]. «Способ присутствия» человека в «Песне» - разлука и каторга: «Целовальник божится в трактире, / Что, кого не помиловал суд, / Поселяют в далекой Сибири / Или даже в Манчжурью везут…» [1, с. 188]. Топос Сибири, общий для друзей и недругов, разворачивается в условном пространстве сна: «Оттого-то я слышу ночами, / Льют железо, ломают гранит, / Вижу, друг мой с моими врагами / В арестантском халате стоит…» [1, с. 188]. В «Песне» показана Сибирь каторжная и трудовая - пространство сталелитейных заводов и рудников.

Стихотворение Г.В. Адамовича «Я думал: вся земля до края…» (1916) организовано с помощью оппозиции старых и новых представлений лирического героя. Сибирь включена в состав недавно обретенных хронотопических ценностей. Это одиночество, обозначенное эпитетом «глухая» страна, и покой. Заметим, что аксиосфера одиночества и покоя корреспондирует эмигрантскому критическому труду Г.В. Адамовича «Одиночество и свобода». Сибирь становится новой страной среди российских просторов: «Я думал: вся земля до края - / Цветы, моря, степная ширь. / Теперь я знаю: есть глухая / И тихая страна - Сибирь» [1, с. 195]. Аллюзия каторги возникает во второй строфе - это окрик пьяных сторожей и терпенье, противоположное ночному изнеможенью внесибирского пространства: «Я думал: жизнь - изнеможенье / Тревожно-радостных ночей, / Теперь я знаю: есть терпенье, / Есть окрик пьяных сторожей…» [1, с. 195]. Граница между всей землей и Сибирью проходит в мыслях, знаниях, аксиосфере лирического героя. Хронотопическим ценностям Сибири имманентны категории естественной, природной жизни, покоя и труда: «Над нами небо голубое, / Простые птицы, облака, / Так сердце учится покою / И учится труду рука…» [1, 195]. Визуализация Сибири относительна - общелитературный образ «неба голубого» не передает особенностей края, но свидетельствует о стремлении лирического героя ввысь - к небу и духовной гармонии. Труд ассоциируется с акмеистической концепцией «святого ремесла» поэзии, а принцип жизненной простоты - с приятием земного мира, как в поэме Н.С. Гумилёва «Открытие Америки» (1910): «Мы с тобою, Муза, быстроноги, / Любим ивы вдоль степной дороги, / Мерный скрип колес и вдалеке / Белый парус на большой реке. / Этот мир, такой святой и строгий, / Что нет места в нем пустой тоске…» [9, с. 192]. Лирический герой остается в Сибири, созерцает местный пейзаж, представленный весьма лаконично - упоминанием известной реки и присущих региону деревьев: «Уже о прошлом не жалея, / Не помня, может, - я и ты / Глядим на пену Енисея / И сосен тонкие кресты…» [1, с. 195].

Сибирские детали Г.В. Адамовича отзываются в двух стихотворениях О.Э. Мандельштама - «За гремучую доблесть грядущих веков…» (1931-1935) и «За Паганини длиннопалым…» («Скрипачка», 1935). Енисей у поэтов - это мифологическая граница: «Уведи меня в ночь, где течет Енисей / И сосна до звезды достает, / Потому что не волк я по крови своей / И меня только равный убьет…» [2, т. I, с. 172]. Иной мир у Г.В. Адамовича подразумевается благодаря визуальному образу сосен тонких крестов. Крест символизирует и христианские ценности, обретенные в Сибири, и смерть (распятие, кресты на могилах). Сосна акмеиста, достающая до звезды, ассоциируется с мировым древом, объединяющим верх и низ в целостное мироздание. Акмеист и младоакмеист, как видим, актуализируют традиционную семантику: «…именно Сибирь в российском культурном сознании обрела характеристики и свойства мифологической страны мертвых» [12, с. 254]. Акмеист прямо заявляет о гибели, бросая вызов веку-волкодаву: «И меня только равный убьет». И все же Сибирь О.Э. Мандельштама - это желанное исконное пространство, значение которого подчеркивается императивами «запихай», «уведи»: «Запихай меня лучше, как шапку, в рукав / Жаркой шубы сибирских степей…» [2, т. I, 172]. Г.В. Адамович вводит тему смерти в подтекст стихотворения с помощью мотива беспамятства как границы между былым и настоящим («Не помня, может…»). В эстетике акмеизма память символизирует жизнь, а отказ от нее - смерть. «Вспомнить во что бы то ни стало! Побороть забвение - хотя бы это стоило смерти…», - утверждает О.Э. Мандельштам в статье «Скрябин и христианство («Пушкин и Скрябин», 1915) [2, т. II, с. 160].

Но беспамятство сопрягается младоакмеистом также с обретением созерцательного покоя в Сибири: «Уже о прошлом не жалея…». А ночь как время смерти принадлежит прошлому, досибирскому миру. Сибирский хронотоп Г.В. Адамовича амбивалентен - жизнь и смерть в нем нерасторжимы. Актуализируется другая семантика реки (Енисея) - жизни и времени: «В символическом смысле река - это такая вода, которая динамикой своих разливов, своим течением определяет периоды времени, решающие для человеческого существования» [13, с. 222]. «Решающий период времени» для лирического героя Г.В. Адамовича связан с покоем, гармонией и выходом из одиночества в диалог, подобно Родиону Раскольникову. В 3-м и 4-м катренах он обретает собеседника: «Над нами небо голубое. <…> …я и ты / Глядим на пену Енисея…». Позитивная оценка Енисея в стихотворении О.Э. Мандельштама «Скрипачка» мотивирована символикой свободы и силы музыкального звука, свободы творческой и внутренней: «Девчонка, выскочка, гордячка, / Чей звук широк, как Енисей, - / Утешь меня игрой своей…» [2, т. I, с. 213]. Стихотворение Г.В. Адамовича, таким образом, становится в 1930-е гг. прецедентным текстом произведений О.Э. Мандельштама, а сибирский хронотоп акмеистов «завоевал гражданское равноправие с мифом» [2, т. II, с. 189].

Г.В. Адамовичу принадлежит стихотворение, синтезирующее Запад, Восток и Россию, - «Когда мы в Россию вернемся…» («Единство», 1967): Когда мы в Россию вернемся… / о, Гамлет восточный, когда? - / Пешком, по размытым дорогам, / в стоградусные холода, / Без всяких коней и триумфов, / без всяких там кликов, пешком, / Но только наверное знать бы, / что вовремя мы добредем…» [1, с. 94]. Западная мифологема «Гамлет» сопрягается с культурой России благодаря эпитету «восточный». Поэт и гиперболизирует «стоградусные холода», и конкретизирует российские детали - размытые дороги, ибо качество дорог всегда было национальной проблемой. Образ Родины предстает, в культурно-исторических связях. Г.В. Адамович дарит эмигрантам наименование, в XVIII в. относящееся к Павлу Петровичу - будущему Павлу Первому: «Гамлет восточный». Трагизм представителей русского зарубежья усиливается ассоциациями с принцем Датским и судьбой императора Павла I. Возникают интересные ассоциации - аллюзия Павла I перекликается с более ранним стихотворением Г.В. Иванова «Павловский офицер», в котором представлен топос Сибири как место смертоносной ссылки: «Желтела сквозь туман ноябрьская заря, / И ветер шелестел осенними шелками. / Он знал, что каждый день летят фельдъегеря / В морозную Сибирь, где звон над рудниками…» [10]. Сибирские морозы, в свою очередь, ассоциируются со «стоградусными холодами» Г.В. Адамовича.

Возвращение на родину возможно только в предсмертном бреду: «Больница. Когда мы в Россию… / колышется счастье в бреду, / Как будто «Коль славен» играют / в каком-то приморском саду, / Как будто сквозь белые стены, / в морозной, предутренней мгле / Колышутся тонкие свечи / в морозном и спящем Кремле» [1, с. 94]. Сакральный символ «свечи» акцентирует религиозные ценности. Во II строфе устанавливаются интертекстуальные связи стихотворения с классикой XVIII в. и модернизмом. «Коль славен наш Господь в Сионе» (Коль славен…) - духовный гимн М.М. Хераскова. Его цитата использована М.А. Кузминым в лирической миниатюре 1912 г.: «Я тихо от тебя иду, / А ты осталась на балконе… / «Коль славен наш Господь в Сионе» / Трубят в Таврическом саду…» [14, с. 16]. Картина утраченной культуры и государственности складывается из традиций интимной и духовной поэзии, литературного претекста XVIII-XX вв., упоминания Кремля.

Разрушенная государственность сопрягается с мотивами позора и нищеты, а нищета символизирует «благочестивую, добродетельную и отшельническую жизнь» на Востоке, в индуизме и буддизме, и христианскую аскезу на Западе [8, с. 239]: «Когда мы… довольно, довольно. / Он болен, измучен и наг. / Над нами трехцветным позором / полощется нищенский флаг, / И слишком здесь пахнет эфиром, / и душно, и слишком тепло. / Когда мы в Россию вернемся… / но снегом ее замело» [1, с. 94]. Тепло больницы вступает в оппозицию с национальной климатической деталью - холодом. Снег символизирует не только российское пространство, но и саван. Надежды на прижизненное возвращение окончательно разрушены: «Пора собираться. Светает. / Пора бы и двигаться в путь. / Две медных монеты на веки. / Скрещенные руки на грудь…» [1, с. 94]. Сборы связаны уже с уходом в смерть. Богатая национальная традиция акцентирует восточную природу эмигрантов и утраченной России.

Ориентальные эпитеты могут подчеркивать экзотичность картины мира («персидские, бархатные звезды») или состояние лирического героя стихотворения «Ночь… и к чему говорить о любви…» (кн. «Единство», 1967): «Розовый идол, персидский фазан, / Птица, зарница… ну, что же, я пьян…» [1, с. 140; 103]. Опьянение трансформируется в безумие лирического героя, погруженного во тьму. От тьмы безумия не спасает и религиозный символ - свеча: «Друг мой, ну что же, так сходят с ума, / И оттого еще более тьма, / И оттого еще глуше в ночи, / Что от немеркнущей, вечной свечи…» [1, с. 103]. Как и в стихотворении «Когда мы в Россию вернемся…», лирический герой готов к смерти, причем смерть соотносится с экзистенциальным одиночеством: «…Если сознание, то в глубине, / Если душа, то на самом дне, - / Луч беспощадный врезается во тьму: / Жить, умирать - все равно одному…» [1, с. 103].

Итак, в творчестве Г.В. Адамовича формируется лаконичный восточный текст, которому имманентны акмеистическое приятие мира и поликультурная природа. В раннем творчестве, в первой книге «Облака», создается особый хронотоп Востока, включающий китайский топос, ориентальные мотивы, русское и сибирское пространства. Г.В. Адамович обращается к общевосточной символике, чтобы выразить неблагополучие мира. Его особенностью является культурное ориентальное пространство, в котором соединяются античный миф, национальные и европейские традиции с современностью. Интертекст «Слова о полку Игореве», присущий второй книге «Чистилище», подчеркивает национальную основу мировидения и творчества поэта. Подобно герою «Стансов» (1935) О.Э. Мандельштама, его лирический герой может сказать о себе: «Как Слово о Полку, струна моя туга, / И в голосе моем после удушья / Звучит земля - последнее оружье - / Сухая влажность черноземных га!» [2, т. I, с. 218].

В послереволюционном творчестве поэта восточная семиосфера связана с сакральными ценностями. Стихотворение «Лубок» завершается катарсисом и покаянием грешника. В критике и в последней книге «Единство» младоакмеист считает поэтов русского зарубежья людьми Запада, а Восток соотносится с образом утраченной Родины. Он признается, что поэзия эмигрантов: «…отнюдь не была склонна променять Россию на Запад, и никакой обетованной землей Запад для нее не был и не стал. Она искала Родины, которая географически перестала быть Россией, она бежала в какое-то «никуда», «в глубь ночи», в русское рассеяние, внезапно наполнившееся для нее смыслом, но не на Запад, как могло бы показаться на первый взгляд. Запад был случайностью, Запад «подвернулся». Она ничуть не была соблазнена блеском, скажем, парижской литературной культуры, хотя ясно этот блеск видела, полностью его признавала и отдавала себе отчет, что в Париже ей есть чему поучиться» [5, с. 190]. В эмигрантской поэзии Г.В. Адамовича ориентальный текст получает семантику утрат и смерти: «Конец, навсегда. Обрывается линия. / Поэзия, жизнь, я прощаюсь с тобой!» [1, с. 88].

Библиографический список

Адамович, Г.В. Собрание сочинений : Стихи, проза, переводы [Текст] / Георгий Адамович ; вступит. статья, составление и примечания О.А. Коростелёва. - СПб. : Алетейя, 1990. - 560 с.

Мандельштам, О.Э. Сочинения : в 2 т. [Текст] / Осип Мандельштам ; подг. текста и коммент. А.Д. Михайлова и П.М. Нерлера, вступ. статья С.С. Аверинцева - М. : Художественная литература, 1990.

Т. 1. Стихотворения. Переводы. - 638 с.

Т. 2. Проза. Переводы. - 464 с.

3. Блок, А.А. Стихотворения. Поэмы. Театр [Текст] / Александр Блок ; вступительная статья П. Антокольского, составление и примечания Вл. Орлова - М. : Художественная литература, 1968. - 840 с. - (Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Т. 138).

4. Пушкин, А.С. Собрание сочинений : в 10 т. [Текст] / Александр Пушкин. - М. : Правда, 1981. лирика адамович восточный

Т. III. Поэмы. Сказки. - 368 с.

Т. IV. Евгений Онегин. Драматические произведения. - 432 с.

5. Адамович, Г.В. Одиночество и свобода [Текст] / Георгий Адамович ; составление, авторское предисловие и примечания В. Крейд. - М. : Республика, 1996. - 447 с. - (Прошлое и настоящее).

6. Белкин, Д.И. К истолкованию образа Шамаханской царицы [Текст] / Д.И. Белкин // Временник Пушкинской комиссии, 1976 / АН СССР. ОЛЯ. Пушкин. комиссия. - Л. : Наука. Ленингр. отделение, 1979. - С. 120-124.

7. Пащенко, М. «Сказка о золотом петушке» - сказка-ложь и сказка-правда [Электронный ресурс] / М. Пащенко // Вопросы литературы. - 2009. - № 2. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/voplit/2009/2/ pa8. html.

8. Тресиддер, Дж. Словарь символов [Текст] / Джек Тресиддер ; пер. с англ. С. Палько. - М. : ФАИР-ПРЕСС, 1999. - 448 с.

9. Гумилёв, Н.С. Стихотворения и поэмы [Текст] / Николай Гумилёв ; сост., подг. текста и примеч. М.Д. Эльзона. - Л. : Советский писатель, 1988. - 632 с. - (Библиотека поэта. Большая серия).

10. Иванов, Г.В. Стихотворения [Электронный ресурс] / Георгий Иванов. - СПб. : Академический проект, 2005. - 768 с. - (Новая библиотека поэта). - Режим доступа: http://www.lib.ru/ RUSSLIT/IWANOWG/\stihi. txt_with-big-pictures.html.

11. Слово о полку Игореве / под ред. чл.-корр. АН СССР В.П. Адриановой-Перетц. - М.-Л. : Изд-во АН СССР, 1950. - 483 с. - (Литературные памятники).

12. Тюпа, В.И. Анализ художественного текста : учеб. пособие для студентов филол. фак. высш. учеб. заведений [Текст] / В.И. Тюпа. - 3 изд., стер. - М. : Академия, 2009. - 336 с.

13. Бидерманн, Г. Энциклопедия символов : пер. с нем. [Текст] / Ганс Бидерманн ; общ. ред. и предисл. И.С. Свенцицкой. - М. : Республика, 1996. - 335 с.

Размещено на Allbest.ru