"Ты подаришь мне смертную дрожь…": концепция любви в поэтической книге Н. Гумилева "Жемчуга"

Размещено на http://www.allbest.ru/

“Ты подаришь мне смертную дрожь…”: концепция любви в поэтической книге Н. Гумилева “Жемчуга”

Чевтаев А.А.,

кандидат филологических наук,

Государственная полярная академия, Санкт-Петербург

Аннотация. В статье рассматривается художественное осмысление любви как ценностной универсалии в третьей поэтической книге Н. Гумилева “Жемчуга” (1910). Анализ сюжетного строения стихотворений, включенных в состав данного сборника, показывает, что в основе гумилевской концепции любовных отношений находятся представление о принципиальном несовпадении женского и мужского начал и понимание “Эроса” как онтологического “поединка” влюбленных. Такое трагичное противостояние в творчестве поэта преодолевается только посредством осознания ценности мгновений любовного единения, маркирующего переход поэтики Н. Гумилева от символистского мировосприятия к акмеистическому взгляду на бытие. поэтический книга гумилев

Ключевые слова: Н. Гумилев, лирический субъект, смерть, событийность, сюжет, художественная идеология, Эрос.

Summary. The artistic perception of love as value universal in the third poetical book “Zhemchuga” (1910) by N. Gumilev is examined in the present article. Analysis of plot structure of the poems, included in composition of this collection of verses, exposes that notion of fundamental divergence of female and male principles and realization of “Eros” as an ontological “duel meeting” of lovers are the foundation of Gumilevian conception of amorous relations. Such tragic confrontation in the poet's work is surmounted only by means of recognition of value of instants of amorous unity, marking the conversion of N. Gumilev's poetics from symbolist perception of the world to acmeists view on being.

Keywords: N. Gumilev, lyrical subject, death, eventness, plot, artistic ideology, Eros.

Поиск основополагающих принципов взаимодействия человеческого “я” и Мироздания в художественном универсуме Н. Гумилева характеризуется разновекторным движением лирического субъекта на пути бытийного самополагания: от романтического утверждения «идеальности» душевных порывов, нередко отмеченных декаденстко-дьяволическими опытами постижения сущности Вселенной, до религиозно-мистического, христианского принятия ценности тварного мира. Широкий спектр мировоззренческих исканий в гумилевской лирике обусловлен глубоким пониманием противоречивости миропорядка и вызван желанием преодолеть трагическую дихотомию человеческого существования, разомкнутого в сферы телесного (земного) и духовного (божественного) начал. Соответственно, в поэтике Н. Гумилева, как в ранний, неоромантический, так и в зрелый, акмеистический, периоды творчества, рефлексия лирического субъекта оказывается направленной на осмысление ключевых бытийных универсалий. Такие категории, как “время”, “вечность”, “память”, “слово”, “смерть”, образуют смысловой каркас гумилевского поэтического мира, и одной из ключевых универсалий, определяющих идеологическое измерение творчества поэта, является “любовь”.

Естественно, универсальный характер “любви” в стихотворениях Н. Гумилева обнаруживается в широком спектре ее ипостасей: от чувственно-эротической до религиозно-мистической, однако ключевым параметром данной категории, объединяющим ее различные проявления, оказывается постулирование “любви” как онтологического начала, посредством которого осуществляется самополагание человека в мире. Сопрягаясь с иными бытийными универсалиями, (например, со смертью), “любовь” получает концептуальное наполнение, посредством которого верифицируется принцип отношений “я” и Другого, и основной сферой постижения глубинных смыслов любовного чувства в поэзии Н. Гумилева становится сфера взаимодействия мужского и женского начал.

Конечно, в творчестве поэта, развивавшемся от символистского миропонимания (по мысли Ю.Н. Верховского, Н. Гумилеву был присущ “символизм - не школы, но миросозерцания, но художественного восприятия и поэтического созидания” [4, 549]) к утверждению акмеистической модели бытия, представление о “любви” подвергается определенным эстетическим и идеологическим трансформациям. Вопрос о гумилевском понимании сущности любовных отношений и о статусе “любви” в художественном мире поэта неоднократно поднимался в работах, посвященных его творчеству. Так, М.В. Смелова отмечает определенную трансформацию представлений Н. Гумилева о формах и смысле взаимодействия мужского и женского “я”. Если в стихотворениях его первых поэтических книг (“Путь конквистадоров” (1905) и “Романтические цветы” (1908)) любовное чувство отмечено мистическим погружением в сферы потустороннего, где женщина-возлюбленная или приобретает зооморфные черты (например, в стихотворениях «Гиена» (1907) или «Ужас» (1907)), или предстает в облике “девы”, являющейся воплощением идеального женского образа в душе” [13, 24] (например, в “Ягуаре” (1907)), то в лирике акмеистического периода усиливается интимно-личное изображение любви, укорененной уже в “посюстороннюю” реальность и объединяющей “в себе противоречие, противоборство чистоты и страстности” [13, 58]. По мысли, Т. Ушаковой, женское “я” в поэтике Н. Гумилева, рефлективно постигаемое лирическим субъектом сквозь призму любовных интенций, обнаруживает принципиальную неоднозначность, в основе которой находится “мир символистских отношений “Дева - раб” [17]. Безусловно, данные суждения оказываются справедливыми по отношению к художественному миру поэта, однако любовь в таком понимании предстает своеобразным медиатором между внутренним миром лирического субъекта и бесконечностью мироздания, тогда как событийная ценность любовных отношений подвергается определенной редукции.

“Любовь” как онтологическая универсалия, разомкнутая в событийность изображаемого мира, приобретает особое значение в третьей поэтической книге Н. Гумилева “Жемчуга”, впервые изданной в 1910 году. Данный сборник стихотворений одновременно обобщает символистский, неоромантический опыт предшествующих книг поэта (“Путь конквистадоров” и “Романтические цветы”) и обозначает пути становления новой эстетической парадигмы - акмеизма. Духовный поиск лирического субъекта, воплощающего собственное “я” в широком спектре разнородных масок, индексирующих различные коды мировой культуры, здесь связан с приобщением к истинному знанию о сущности бытия. Одним из ключевых моментов онтологического столкновения “прежнего” и “нового” оказывается взаимодействие мужского и женского начал, отмеченное противоречивостью “Эроса” как интегрального принципа существования Мироздания. Именно в “Жемчугах” представление о любовных отношениях приобретает концептуальный характер, определяющий специфику художественной идеологии гумилевской поэзии. Отметим, что уже в самом названии данной книги обнаруживается определенная любовная символика, соотносимая с женским “я”. Согласно мифопоэтической традиции, “жемчуг - эмблема как плодородия, так и девственности и совершенства” [15, 98], его “носила рожденная из морской пены богиня любви Афродита”, а также он является “символом невинности и девичьей чистоты” [15, 99].

Исследованию поэтики сборника “Жемчуга” посвящено немало исследований. Стихотворения, составившие данную книгу Н. Гумилева, рассматриваются в различных аспектах, таких как структура образа [12], прото-акмеистический неомифологизм [2, 52-79], метасюжет инициации [13, 37-58], библейские мотивы [8], нарративное и темпоральное строение текста [18]. Вместе с тем, специфика любовных отношений и взаимодействие мужского и женского начал в структуре “Жемчугов” как принципиальный параметр художественного мира поэта до сих пор остаются малоизученным вопросом. Представляется, что описание концептуальных свойств “любви” как универсалии в данной книге стихов необходимо, во-первых, для осмысления событийных и ценностно-смысловых параметров поэтического универсума Н. Гумилева, а во-вторых, для определения механизмов перехода от символистского мировидения к акмеистическому.

В настоящей статье мы рассмотрим концепцию любви, формирующуюся в структуре “Жемчугов”, акцентируя внимание, во-первых, на событийном статусе любовных отношений, изображаемых в стихотворениях данной поэтической книги, а во-вторых, на тех аксиологических координатах, в которых воплощается гумилевское понимание “Эроса” как ведущего принципа самоопределения “я” в Мироздании и которые обозначают вектор движения от символистского неоромантизма к акмеистическому (“адамическому”) взгляду на бытие.

Событийность изображаемых ситуаций и сюжетная динамика в “Жемчугах” Н. Гумилева обусловлена повествовательным характером лирического высказывания, четко эксплицированным в большинстве стихотворений, составивших данную книгу. Как отмечает М.В. Смелова, в “Жемчугах” “нарочитое отстранение личности от лирического субъекта должно привести к “безличной” объективности эпического повествования и, в конце концов, выполнить функцию мифологической объективации субъективного” [13, 38]. Соответственно, нарративное развертывание сюжета, обеспеченное подобной установкой на объективацию собственного “я”, меняет специфику событийного ряда. В нем совмещаются признаки эпического события как “перехода от одной ситуации к другой <…> в результате <…> активности” персонажа “или `активности' обстоятельств” [14, 80] и лирической событийности, предполагающей “качественное изменение состояния лирического субъекта, несущее экзистенциальный смысл для самого лирического субъекта и эстетический смысл для вовлеченного в лирический дискурс читателя” [11, 29]. Поэтому сюжетно-фабульное развитие высказывания, сопряженное с ценностным изменением субъектной и / или персональной “точки зрения”, в поэтике Н. Гумилева определяет смысловой вектор изображаемой ситуации, способствуя событийной концептуалицазии “Эроса” как онтологической универсалии.

Итак, рассмотрим основные событийные узлы в стихотворениях “Жемчугов”, посредством которых формируется ценностное понимание любовных отношений и принципов взаимодействия мужского и женского “я”. Как известно, в первом издании данной поэтической книги в 1910 году все включенные в нее стихотворения распределены по трем разделам: «Жемчуг черный», «Жемчуг серый» и «Жемчуг розовый», каждый из которых характеризуется своими идеологическими акцентами. Такое структурирование материала задает определенный метасюжет поэтической рефлексии и позволяет обнаружить концептуальную трансформацию восприятия любовных отношений.

В “Жемчуге черном” “любовь” мыслится, прежде всего, как неизбежное противостояние мужчины и женщины. Так, в стихотворении “Поединок” (1909) лирический герой-нарратор рассказывает о своем противоборстве с девой-воительницей, совмещающей в своем облике черты валькирии из скандинавской мифологии и Жанны д'Арк: “В твоем гербе - невинность лилий, / В моем - багряные цветы. / И близок бой, рога завыли, / Сверкнули золотом щиты. / Я вызван был на поединок / Под звуки бубнов и литавр, / Среди смеющихся тропинок, / Как тигр в саду, - угрюмый мавр. / Ты - дева-воин песен давних, / Тобой гордятся короли, / Твое копье не знает равных / В пределах моря и земли” [5, 210]. Как видно, представляя экспозицию повествуемой истории, сообщающую о событии, инициирующем нарративное развертывание сюжета - вызове на бой, лирический герой посредством ряда оппозиций акцентирует идеологическое противопоставление женского и мужского начал: “невинность лилий” - “багряные цветы”, “дева-воин” - “угрюмый мавр”. Далее, в 4-й строфе стихотворения, характер высказывания меняется, на первый план выходит динамика внешних событий, что актуализирует эпическое начало в структуре текста. Событийный ряд здесь по оси времени сдвигается в прошлое, маркируя темпоральную дистанцию между позицией героя в плане повествуемой истории и его “точкой зрения” в плане нарративного акта: “Вот мы схватились и застыли, / И войско с трепетом глядит, / Кто побеждает: я ли, ты ли, / Иль гибкость стали, иль гранит” [5, 210]. В изображении поединка также акцентирована оппозиция “я” - “ты” (“она”), в которой лирический герой предстает в несколько пассивном облике (“гранит” как знак не нападающей, а обороняющейся стороны). В 5-й строфе, наступает кульминационная точка сюжетного развития: “Я пал, и, молнии победней, / Сверкнул и в тело впился нож. / Тебе восторг - мой стон последний, / Моя прерывистая дрожь” [5, 210]. Как видно, противостояние мужского и женского “я” в их воинских ипостасях, обнаруживающее эротические коннотации (“стон”, “прерывистая дрожь”), получает здесь мортальное измерение: смерть героя от руки девы-воительницы.

Однако далее структура сюжета перекодируется: повествование не завершается смертью героя-повествователя, выходя на иной уровень осмысления произошедших событий. Лирический герой продолжает рассказ о последующих событиях, в которых сам практически не участвует: «И ты уходишь в славе ратной, / Толпа поет тебе хвалы, / Но ты воротишься обратно, / Одна, в плаще весенней мглы. / И над равниной дымно-белой / Мерцая шлемом золотым, / Найдешь мой труп окоченелый / И снова склонишься над ним» [5, 210-211]. Акцент переносится на действия героини, полностью нивелируя активность нарратора. Изначально являясь одним из главных героев, в условно выделяемой второй части стихотворения он становится только очевидцем происходящего. Соответственно, меняется весь характер повествуемой истории, где события поединка и смерти героя-воина предстают всего лишь как преамбула к экспликации истинных ценностей, определяющих ментальные движения персонажей. Гибель героя и раскрытие настоящих душевных порывов героини осознаются теперь как акт их духовного взросления.

Для “нее” - это смена изначальной бытийной ипостаси: дева-воин превращается в любящую девушку. В 8-й строфе свершается кульминационное событие стихотворения - страстное признание героини в любви к убитому ею воину: “Люблю! Ты слышишь, милый, милый? / Открой глаза, ответь мне: “Да”. / За то, что я тебя убила, / Твоей я стану навсегда” [5, 211]. Эта мольба и клятва верности становятся сигналом ее перерождения, логически продолжая ее отождествление с валькириями, воинский дар которых исчезал с утратой девственности. Вместе с тем, открытие любовного чувства не отменяет телесной чистоты героини, так как ее возлюбленный оказывается в принципиально ином, недосягаемом пространстве - пространстве смерти. Поэтому в облике героини, появляющейся в «посмертном» мире лирического героя, акцентирован “белый цвет”, одновременно указывающий и на сохранение ее невинности, и на ее страдания, вызванные невозможностью соединиться с возлюбленным: “Еще не умер звук рыданий, / Еще шуршит твой белый шелк” [5, 211].

Для “него” событие смерти обнаруживает иной смысл. Сюжетный переход героя в другую, внетелесную форму существования отмечен получением “провиденциального” знания, вскрывающего истинное значение произошедшего события и его последствий. На ситуацию поединка проецируется идея противостояния женщины и мужчины, и тем самым настоящей причиной его сражения с воительницей оказывается противопоставление не цивилизационных, а любовно-эмоциональных различий. Таким образом, здесь реализуются идеологема несовпадения мужского и женского «я», которое предстает как универсальный закон любовных отношений. Финальное событие стихотворения репрезентирует тщетность страстных устремлений и клятвы верности героини: «Еще не умер звук рыданий, / Еще шуршит твой белый шелк, / А уж ко мне ползет в тумане / Нетерпеливо-жадный волк» [5, 211]. Любовный союз между ними невозможен и в силу сюжетно-фабульного развертывания стихотворения (герой мертв, пребывает в ином пространстве и не может ответить на признания героини), и в соответствии с констатацией их онтологических различий.

Представление о любви как фатальном противостоянии несколько иначе реализуется в стихотворении “Царица” (1909). Здесь лирический герой, предстающий в ипостаси восточного жреца, так же, как и в “Поединке”, изначально осознает себя антагонистом по отношению к героине - царице Древнего мира. Акцентируя ее красоту и величие в начале стихотворения (“Твой лоб в кудрях отлива бронзы, / Как сталь, глаза твои остры, / Тебе задумчивые бонзы / В Тибете ставили костры. / Когда Тимур в унылой злобе / Народы бросил к их мете, / Тебя несли в пустынях Гоби / На боевом его щите / И ты вступила в крепость Агры, / Светла, как древняя Лилит, / Твои веселые онагры / Звенели золотом копыт” [5, 218]), далее он сообщает о своем намерении убить царицу - поработительницу его страны: “И я следил в тени колонны / Черты алмазного лица / И ждал, коленопреклоненный, / В одежде розовой жреца. / Узорный лук в дугу был согнут, / И, вольность древнюю любя, / Я знал, что мускулы не дрогнут / И острие найдет тебя” [5, 218]. Однако предуготовленное событие не совершается, так ненависть героя внезапно трансформируется в чувство любви-поклонения: “Но рот твой, вырезанный строго, / Таил такую смену мук, / Что я в тебе увидел бога / И робко выронил свой лук” [5, 219]. Телесный облик женщины становится знаком ее внутренней силы, раскрывающейся лирическому герою и ведущей к ее обожествлению (указание на ее божественно-демоническое могущество проспективно заявлено в начальных строфах стихотворения: “Светла, как древняя Лилит”). Эротическое начало, присутствующее в изображении героини, здесь трансформируется в мистический акт признания власти женского “я”. Соответственно, противостояние персонажей сменяется любовью-покорностью, которая продуцирует мортальный исход отношений (в данном случае - получающих сакральный статус) мужчины и женщины. В финале стихотворения лирический герой-нарратор сообщает о грядущем событии - его предстоящей казни: “Толпа рабов ко мне метнулась, / Теснясь, волнуясь и крича, / И ты лениво улыбнулась / Стальной секире палача” [5, 219]. Как видно, здесь торжество героини-царицы предполагает неизбежную гибель героя, отмеченную определенным жертвенным смыслом: его смерть становится утверждением ее божественного величия. Отметим, что экспликация сверхъестественного статуса женщины-царицы характерна и для более ранних стихотворений Н. Гумилева, таких, как, например, “Маскарад” (“Царица Содома”) (1907), “Гиена” (1907), “Ужас” (1907). “Магическая” семантика этого образа (прежде всего - в поэтике второй книги поэта “Романтические цветы”) отмечена Н.А. Богомоловым в исследовании оккультных смыслов гумилевского художественного мира [3, 122-123].

Вместе с тем, “царица” как воплощение женского начала в “Жемчуге черном” может представать в сугубо земной, плотской ипостаси. В стихотворении “Варвары” (1908), лирический субъект, занимая позицию экзегетического, “всеведущего” повествователя, рассказывает о цивилизационном конфликте Юга и Севера, соотносимым с историческими завоеваниями германскими пленами античного мира. Однако это противостояние различных культур трансформируется в структуре повествования в “поединок” женского и мужского начал, где оружием женщины-царицы против захватчиков становится ее красота: “Когда зарыдала страна под немилостью Божьей / И варвары в город вошли молчаливой толпою, / На площади людной царица поставила ложе, / Суровых врагов ожидала царица, нагою” [5, 190]. В облике героини эксплицирована ее телесность, продуцирующая явные эротические коннотации: “Царица была - как пантера суровых безлюдий, / С глазами - провалами темного, дикого счастья. / Под сеткой жемчужной вздымались дрожащие груди, / На смуглых руках и ногах трепетали запястья” [5, 190]. Ее слова, обращенные к врагам, нарочито акцентируют внешнюю женскую слабость перед мужским насилием, переводя любовное чувство созидания всецело в сексуальную плоскость обладания: “И зов ее мчался, как звоны серебряной лютни: / “Спешите, герои, несущие луки и пращи! / Нигде, никогда не найти вам жены бесприютней, / Чьи жалкие стоны вам будут желанней и слаще. / <…> Давно я ждала вас, могучие, грубые люди, / Мечтала, любуясь на зарево ваших становищ. / Идите ж, терзайте для муки расцветшие груди, / Герольд протрубит - не щадите заветных сокровищ” [5, 190]. Однако эта внешняя покорность раскрывается как внутреннее торжество женского “я”, способного изменить желания мужчин. Поэтому в финале стихотворения “варвары севера” отступают перед лицом самоотверженной красоты героини, при чем в их мыслях на первый план выступает осознание торжества женского начала над мужским: “Они вспоминали холодное небо и дюны, / В зеленых трущобах веселые щебеты птичьи, / И царственно-синие женские взоры… и струны, / Которыми скальды гремели о женском величьи” [5, 191]. Конечно, в данном случае любовная семантика серьезно редуцирована, но столкновение мужчины и женщины здесь вновь указывает на понимание любви как противоборства.

Эта же идеологема “царственного” превосходства женщины содержится в стихотворении “Семирамида” (1909). Хотя мотив любовного противостояния здесь не имеет четкого выражения, имплицитно он все же присутствует: ассирийская царица Семирамида в аккадской мифологии известна как убийца собственного мужа - царя Нина, и это деяние включает ее в контекст гумилевских героинь, торжествующих на мужским “я”.

Убийство как итог любовных отношений, отмеченных всепоглощающей страстью, получает в “Жемчугах” и противоположное решение: в стихотворении “В библиотеке” (1909) преступление совершает влюбленный мужчина (своеобразный двойник лирического героя): “Еще от алых женских губ / Его пылали жарко щеки, / Но взор очей уже был туп, / И мысли холодно-жестоки. / И, верно, дьявольская страсть / В душе вставала, словно пенье, / Что дар любви, цветок, увясть / Был брошен в книге преступленья. / И после, там, в тени аркад, / В великолепьи ночи дивной / Кого заметил тусклый взгляд, / Чей крик послышался призывный?” [5, 252-253].

Как видно, различные вариации любовных отношений в структуре первого раздела данной поэтической книги демонстрируют концептуальную невозможность счастливого итога соприкосновения женского и мужского “я”. В этом отношении показательно, что в стихотворении “Сон Адама” (1909), в первом издании “Жемчугов” замыкающим раздел “Жемчуг черный” и намечающем явный выход к акмеистическому миропониманию, Ева в сновидении героя также предстает в облике царственной блудницы (демонической Лилит), противостоящей Адаму: “И кроткая Ева, игрушка богов, / <…> В зловещем мерцаньи ее жемчугов, / Предвестница бури, и крови, и страсти, / И радостей злобных, и хмурых несчастий. / <…> Вот Ева - блудница, лепечет бессвязно, / Вот Ева - святая, с печалью очей, / То лунная дева, то дева земная, / Но вечно и всюду чужая, чужая” [5, 257]. Губительность страсти оказывается универсальной основой любви, интегрально пронизывающей человеческое существование.

Конечно, в рассмотренных стихотворениях обнаруживается серьезное влияние поэтики символизма, прежде всего - его «панэстетического» течения, представленного теорией и художественной практикой В.Я. Брюсова, который, как неоднократно отмечалось в гумилевоведении [4, 525; 6, 236-238; 9, 111-119], является одним из учителей поэта. Так, здесь очевидна рецепция брюсовских представлений о чувственно-эротическом измерении любви, выраженных в ряде стихотворениях цикла “Есщт бнйчбфе мЬчбэ” (“Эрос, непобедимый в бою”) из сборника “Все напевы” (1909). Однако в “Жемчугах” также заметно и своеобразное переосмысление ключевой для “младосимволистов” мифологемы “Вечная Женственность”. Как указывает З.Г. Минц, соотносимые с Вечной Женственностью “идеалы “святой плоти” (языческого культа земной красоты) включали и эстетизацию “святости” (религии), и роднящую их с “декаденством” эстетизацию “посюсторонней”, земной жизни (“земного небожительства”, “царства Божия на земле”), без которых для символиста немыслимо “оправдание мира” [10, 462]. В понимании Н. Гумилева женское начало также является высшей точкой в иерархии бытийных ценностей и также воспринимается сквозь призму эротического обожествления, однако акцентирование земной проекции отношений мужчины и женщины приводят его к постулированию трагического противостояния “торжествующей” “женственности” и “покоренной” “мужественности”. У Н. Гумилева “оправдание мира” оказывается возможным через погружение в глубинные противоречия “Эроса”, где его действенный характер воплощается в событии “поединка”. Отметим, что данный мотив любви-противоборства в творчестве поэта концепутально развивает центральную идеологему стихотворения Ф.И. Тютчева «Предопределение» (1854): “Любовь, любовь - гласит преданье - / Союз души с душой родной, / Их съединенье, сочетанье, / И роковое их слиянье, / И… поединок роковой” [16, 50].

Вместе с тем, концепция любви в “Жемчугах” обнаруживает еще один принципиальный аксиологический вектор самополагания лирического героя в универсуме: утверждение сакрального доминирования женского начала над мужским. В рассмотренных выше стихотворениях эта ценностная константа реализуется в сюжетных движениях героев: воин, жрец, варвары, Адам в своем сновидении терпят принципиальное поражение в чувственно-эротическом, божественно-мистическом или цивилизационном “поединке” c женщиной. Такая иерархичность системы персонажей, где женское «я» героини оказывается полнее и могущественнее мужского начала, предстает и в следующих разделах книги - “Жемчуге сером” и “Жемчуге розовом”. Однако здесь несколько меняется характер моделируемой действительности, свидетельствующей о начале поворота к эстетике акмеизма.

Укорененность повествуемой истории в мифологические и исторические контексты мировой культуры постепенно начинает сменяться интимно-личностным измерением лирического субъекта, здесь уже превалируют не герои-маски, а лирическое “я”, хотя и не тождественное авторскому сознанию, но сближающееся с ним. Так, в стихотворении “Озера” (1908) изображаемый мир предстает в качестве грезы лирического героя, в которой его соприкосновение с женским началом (“Я вспомню, и что-то должно появиться, / Как в сумрачной драме развязка: / Печальная девушка, белая птица / Иль странная, нежная сказка” [194]) отмечено невозможностью единения с возлюбленной: “Но мне не припомнить. Я, слабый, бескрылый, / Смотрю на ночные озера / И слышу, как волны лепечут без силы / Слова рокового укора” [5, 194]. А.А. Ахматова, комментируя стихотворение “Озера”, указывает: “<…> “печальная девушка” - это я. Написано во время одной из наших длительных ссор. Н<иколай> С<тепанович> потом показывал мне это место” [1, 129-130]. Соответственно, биографический контекст усиливает здесь своеобразную “реалистичность” любовного чувства, где поражение героя становится интимно-личностным событием.

Такое же усиление ментального погружения в противоречия любви, где мужское начало оказывается слабее женского и отмечено глубокой покорностью “я” возлюбленной, представлено в цикле “Беатриче”. В первых трех стихотворениях этого цикла (“Музы рыдать, перестаньте…” (1906), “В моих садах - цветы, в твоих - печаль…” (1909), “Пощади, не довольно ли жалящей боли…” (1909)) вскрывается тоска несовпадения героя и героини, как в онтологическом, так и в психологическом измерениях (здесь также проявляется биографический драматизм отношений Н. Гумилева с А. Ахматовой, спроецированных на перипетии любовного чувства Данте Алигьери к Беатриче). В четвертом же, финальном, тексте (“Я не буду тебя проклинать…” (1909)) лирический герой, покорно принимая распад любовного чувства, провиденциально утверждает грядущую гибель от рук возлюбленной: “Ты подаришь мне смертную дрожь, / А не бледную дрожь сладострастья, / И меня навсегда уведешь / К островам совершенного счастья” [5, 226]. Как видно, здесь существенно меняется смысл любви-противостояния: если в стихотворениях первого раздела “Жемчугов” событие смерти указывало на невозможность единения мужского и женского “я”, то в данном случае, напротив, гибель мыслится единственной способом обрести гармонию любви. В этом также проявляется смещение к новому, акмеистическому мировосприятию Н. Гумилева. Как отмечает Л.Г. Кихней, “мотив ожидания смерти у акмеистов подчеркивает особую остроту восприятия мира” [7, 19]. Мортальная интенция здесь становится механизмом примирения с трагедией любви.

Кроме того, в “Жемчуге сером” представление о любви как поединке начинает трансформироваться в сторону ценностного равновесия героя и героини. Так, в стихотворении “Это было не раз” (1910), с одной стороны, утверждается неизбывность и событийное постоянство противоречий, вызванных любовной страстью (“Это было не раз, это будет не раз / В нашей битве глухой и упорной: / Как всегда, от меня ты теперь отреклась, / Завтра, знаю, вернешься покорной” [5, 274]), а с другой - маркируется активность мужского “я”, отменяющая торжество женского начала (“Но зато не дивись, мой враждующий друг, / Враг мой, схваченный темной любовью, / Если стоны любви будут стонами мук, / Поцелуи - окрашены кровью” [5, 274]).

В третьем разделе - “Жемчуге розовом” - обнаруживаются две попытки преодоления трагичного противоречия любовных отношений. Первая связана с мистическим актом претворения бытийной оппозиции мужского и женского в единое существо высшей гармонии - андрогина: “Пусть двое погибнут, чтоб ожил один, / Чтоб странный и светлый с безумного ложа, / Как феникс из пламени, встал Андрогин” [5, 174]. Смерть, в которой здесь, как указывает М.В. Смелова, просматривается “сексуально-ритуальный мотив” [13, 48], мыслится оккультным событием, в результате которого снимается гендерное противостояние и рождается совершенное “Бог-Существо”, синтезирующее мужское и женское начала в целостное сверх-“я”. Как видно, разрешение любовного конфликта в этом случае также определяется фактом, хотя и мистической, но гибели.

Вторым вариантом преодоления страданий, вызванных “Эросом”, оказывается стоическое осознание неизбежного единства встречи и расставания влюбленных. В стихотворениях “Свидание” (1909) и “Уходящей” (1909), образующих своеобразную “двойчатку”, лирический герой, несмотря на трагизм бытийного разъединения с возлюбленной, утверждает незыблемость и абсолютную ценность самого любовного чувства. Оба стихотворения завершаются вариантами одной и той же строфы, в которой эксплицирована идеологема бессмертия любви, способной превозмочь телесную разлуку: “Соединяющий тела / Их разлучает вновь, / Но, как луна, всегда светла / Полночная любовь” [5, 245]; “Соединяющий тела / Их разлучает вновь, / Но будет жизнь моя светла, / Пока жива любовь” [5, 246]. В этом осознании нетленности чувственной, земной любви, очевидно, проявляется тот “ясный взгляд” на бытие, который впоследствии будет воплощаться в акмеистической поэтике Н. Гумилева.

Итак, из изложенного можно сделать вывод, что в поэтической книге Н. Гумилева “Жемчуга” “любовь” как универсалия, определяющая жизненный путь человека, мыслится прежде всего в аспекте гибельного противостояния мужского и женского “я”. ”Эрос” вырастает из ситуаций поединка или борьбы, получающих событийный статус в нарративной структуре текста именно за счет столкновения любовных интенций персонажей. Героини стихотворений, как правило, явленные в ипостасях воительницы или царицы, совмещают чувственно-эротическое и оккультно-мистическое начала. В художественной концепции “Жемчугов” любовная страсть оказывается принципиально губительной для лирического героя или персонажа-мужчины, что продуцирует ключевую для ранней поэтики Н. Гумилева идеологему сакрального превосходства женского “я” над мужским.

Вместе с тем, здесь также обнаруживается усиление интимно-личностного измерения в осмыслении лирическим субъектом сущности любовных отношений. В этом случае гибельность страсти начинает смыкаться с поисками гармонии “я” и универсума, воплощаемого в облике и личности возлюбленной. Такое понимание “Эроса” как силы, преображающей земной мир, будет развернуто Н. Гумилевым в следующей книге стихотворений «Чужое небо» (1912). Конечно, в “Жемчугах” предлагаются варианты преодоления мучений, вызванных любовными переживаниями, обозначающие в авторском сознании поворот к акмеистическому мировидению. Однако, несмотря на появляющиеся сигналы принятия земного бытия как такового, романтическое упоение страстью и вызванными ею страданиями все же превалирует в концепции данной книги стихотворений. Формула “Ты подаришь мне смертную дрожь” оказывается здесь ведущим смысловым вектором в понимании “любви” как трагичного события в бытии человека. Отметим, что предложенный нами анализ концепции “любви” в “Жемчугах” может способствовать целостному построению “поэтики и онтологии Эроса ” в творчестве Н. Гумилева.

Литература

1. Ахматова А.А. Н.С. Гумилев - самый непрочитанный поэт XX века / А.А. Ахматова // Ахматова А.А. Собрание сочинений: В 6-ти томах. Т. 5. - М.: Эллис Лак, 2001. - С. 85-146.

2. Баскер М. Ранний Гумилев: Путь к акмеизму / М. Баскер. - СПб.: РХГИ, 2000. - 160 с.

3. Богомолов Н.А. Гумилев и оккультизм / Н.А. Богомолов // Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. - М.: НЛО, 2000. - С. 113-144.

4. Верховский Ю.Н. Путь поэта / Ю.Н. Верховский // Н.С. Гумилев: pro et contra. - 2-е изд. - СПб.: РХГИ, 2000. - С. 505-550.

5. Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений: В 10-ти томах. Т. 1. Стихотворения. Поэмы (1902 - 1910) / Н.С. Гумилев. - М.: Воскресенье, 1998. - 501 с.

6. Иванов Вяч.Вс. Звездная вспышка (Поэтический мир Н.С. Гумилева) / Вяч. Вс. Иванов // Иванов Вяч.Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т.2. Статьи о русской литературе. - М., 2000. - С. 220-245.

7. Кихней Л.Г. Акмеизм: Миропонимание и поэтика / Л.Г. Кихней. - М.: МАКС-пресс, 2001. - 183 с.

8. Климчукова В.Н. Библейские мотивы в авторской концепции книги Н.С. Гумилева “Жемчуга” / В.Н. Климчукова // Малоизвестные страницы и новые концепции истории русской литературы ХХ века. - М, 2006. - Вып. 3. Ч. 2. - С. 11-17.

9. Клинг О. Стилевое становление акмеизма: Н. Гумилев и символизм / О. Клинг // Вопросы литературы. - М.,1995. - Вып. 5. - С. 101-125.

10. Минц З.Г. Блок и русский символизм / З.Г. Минц // Минц З.Г. Александр Блок и русские писатели. - СПб: “Искусство - СПб”, 2000. - С. 456-536.

11. Силантьев И.В. Сюжетологические исследования / И.В. Силантьев. - М.: Языки славянской культуры, 2009. - 224 с.

12. Слободнюк С.Л. Николай Гумилев: модель мира (К вопросу о поэтике образа) / С.Л. Слободнюк // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. - СПб.: Наука, 1994. - С. 143-164.

13. Смелова М.В. Онтологические проблемы в творчестве Н. С. Гумилева / М.В. Смелова. - Тверь: ТГУ, 2004. - 126 с.

14. Тамарченко Н.Д. Событие / Н.Д. Тамарченко // Литературоведческие термины (материалы к словарю). - Коломна: КГПУ, 1999. - Вып. 2. - С. 79-81.

15. Тресиддер Дж. Словарь символов / Дж. Тресиддер. - М.:ФАИР-ПРЕСС, 1999. - 448 с.

16. Тютчев Ф.И. Полное собрание сочинений. Письма. В 6-ти томах. Т. 2. / Ф.И. Тютчев. - М.: Издательский центр “Классика”, 2003. - 640 с.

17. Ушакова Т. Символ и аллегория в поэзии Николая Гумилева. Глава ІІ. Женские образы в лирике Гумилева: традиция символизма и ее трансформация // Николай Гумилев. Электронное собрание сочинений. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: URL: http://www.gumilev.ru/about/69/ - Заглавие с экрана.

18. Чевтаев А.А. Поэтика «вечного возвращения» в книге стихотворений Н. Гумилева “Жемчуга” / А.А. Чевтаев // Актуальные вопросы филологии и методики преподавания иностранных языков: материалы четвертой международной научно-практической конференции: В 2 томах. Том 2. - СПб.: ГПА, 2012. - С. 94-104.

Размещено на Allbest.ru