"Эрос vs. Приап": "Коды любви" в брачных одах М.В. Ломоносова и И.С. Баркова

Размещено на http://www.allbest.ru/

"Эрос vs. Приап": "Коды любви" в брачных одах М.В. Ломоносова и И.С. Баркова

Петров А.В.

Брачные стихи относятся к совершенно не изученным страницам русской литературы. Они появляются у нас в последней трети XVII века; пик интереса к ним приходится на век XVIII; обращение к эпиталамам в XIX-XX столетиях единичны; в наши дни поздравительные стихи на бракосочетание (свадьбу) пополнили собой фонд массовой литературной и праздничной культуры.

В данной статье я рассмотрю один из наиболее значимых фрагментов “эпиталамического текста” XVIII века - брачную оду 1745 г. М. В. Ломоносова и брачно-эротические “приапические” стихи И. С. Баркова, созданные в 1750-1760-е гг. Произведения эти примечательны с нескольких точек зрения. Во-первых, эпиталама 1745 г. - не только первая у Ломоносова по-настоящему концептуальная торжественная ода, но и образцовый “брачно-поздравительный” текст, на который будут ориентироваться все русские поэты второй половины XVIII - начала XIX веков. Во-вторых, на её фоне отчётливо видны как пародическая направленность барковских созданий, так и самые принципы обсценного пародирования. И в-третьих, ода “официальная” и оды “приапические” ярко проявляют диалектику тех художественных и культурных “кодов”, что изначально были положены в основу идеологии, а значит, и поэтики эпиталамического жанра.

В соответствии с первым кодом любовь и брак - явления духовного порядка, ниспосланные и освящённые богами; другой код предлагает увидеть в них одни лишь плотские, низменно-греховные, физиологические отношения, в лучшем случае достойные осмеяния. В синкретической форме подобное разделение существовало в архаической (фольклорно-мифологической) традиции. Античная культура актуализировала этот дуализм, противопоставив друг другу ряд жанров (трагедия vs. комедия, фарс; гименей vs. фесценнины; любовная лирика vs. приапические стихи, непристойные эпиграммы), богов (Эрот vs. Приап, Либер; Афродита Урания vs. Афродита Пандемос) и посвящённые последним ритуалы и церемонии. Но только неоплатонизм и возникшая на его основе христианская философия любви окончательно закрепили противопоставление “духа” и “плоти” в любовно-брачных отношениях как ценностных “плюса” и “минуса”.

В русской эпиталаме данные коды первым использует, очевидно, В. К. Тредиаковский в 1730 и 1740 гг. Однако утверждается первый код (“эротический”) в эпиталамическом жанре в 1745 г., в одах на бракосочетание великого князя Петра Феодоровича и великой княгини Екатерины Алексеевны, сочинённых М. В. Ломоносовым, И. К. Голеневским, Х. Крузиусом, Я. Я. Штелином. Второй код (“приапический”) становится основным в творчестве И. С. Баркова в 1750-1760-е гг. Противостояние созданных Ломоносовым и его учеником модусов эпиталамического жанра можно считать репрезентативным для эпохи (2-й половины XVIII века).

“Ода Ея Императорскому Величеству Всепресветлейшей Державнейшей Великой Государыне Елисавете Петровне, Императрице и Самодержице Всероссийской, и Их Императорским Высочествам Пресветлейшему Государю Великому Князю Петру Феодоровичу и Пресветлейшей Государыне Великой Княгине Екатерине Алексеевне на торжественный день брачнаго сочетания Их Высочеств приносится в знак искренняго усердия, благоговения и радости от всеподданнейшаго раба Михайла Ломоносова, Химии Профессора” [далее цит. по: 3, 127-136] была седьмым оригинальным одическим опытом поэта. Именно после неё, начиная со следующего, 1746 г., Ломоносов один за другим создаёт программные тексты в этом жанре. Основу его идеологии составит политико-исторический миф о счастье и благополучии российских подданных, управляемых наследниками Петра I. Из паттернов этого мифа исходными для эпиталамы стали два: 1) Бог покровительствует России и 2) в особенности заботится о продолжении “племени Петрова”. Залогом Божественного покровительства, согласно Ломоносову, и оказывается брак Петра Феодоровича и Екатерины Алексеевны, задуманный на небесах и ниспосланный в 1745 г. через императрицу Елизавету:

Исполнил Бог свои советы

С желанием Елисаветы:

Красуйся светло, Росский род.

Се паки Петр с Екатериной

Веселья общаго причиной <…>.

Сама российская политическая действительность предложила Ломоносову новый одический “случай”, и поэт не замедлил им воспользоваться, развивая и детализируя творимый им миф. Теперь в центр его была поставлена любовь властителей, преображающая всё сущее. Брак, закрепляющий эту любовь, объединяет в праздничном ликованье и веселье мир горний и мир дольний. Устанавливается всеобщая гармония - на землю возвращается первоначальное райское блаженство.

Возвращённый рай, или “страна иная”, есть не что иное, как осуществившееся на земле “царство любви” (см. ломоносовскую “Риторику”, § 294). Описание его занимает половину оды и строится на развёртывании архетипического образа райского сада, Эдема, - образа, в котором воплощались представления об изначальном гармоничном состоянии природы и о невинности, безгреховности включённого в неё человека [см.: 4, 263-264].

Не сад ли вижу я священный,

В Едеме Вышним насажденный,

Где первый узаконен брак? -

так начинает свою оду Ломоносов. Главными атрибутами “страны иной” являются покой/тишина и светозарность:

Там мир в полях и над водами,

Там вихрей нет, ни шумных бурь;

Между млечными облаками

Сияет злато и лазурь.

Помимо золотого и лазурного, поэт использует также такие цвето-световые обозначения, как зеленый, нежно-лилейный, млечный, румяный, светлый, сияющий, синий, белейший, блестящий, сверкающий, серебряный, солнечный.

Кристальны горы окружают,

Струи прохладны обтекают

Усыпанный цветами луг.

Плоды, румянцом испещренны,

И ветьви, медом орошенны,

Весну являют с летом вдруг.

Восторг все чувства восхищает!

Какая сладость льется в кровь?

В приятном жаре сердце тает!

Не тут ли царствует любовь?

Пожалуй, это самая насыщенная цветом и светом ода Ломоносова, который в общем-то предпочитал создавать звукообразы, которые также широко представлены в произведении. Прекрасные “девицы и юноши” радостно восклицают по берегам “тихих рек”; их “веселый глас” мчится “по холмам, рощам и лугам”; “Кастальски Нимфи ликовствуют”, Зефир “шумит крылами”; Орфей “ударяет” в арфу; деревья соединяются в хоре; леса громко восклицают и т. д., и т. п. Если цветовые и световые образы призваны нарисовать чувственно воспринимаемое царство любви, красоты и счастья, то звуковые образы выражают радость и единение общественного и природно-стихийного миров. Именно через слово, “слух” о “Младых Супругах” Россия и населяющие её народы узнают о предстоящем им в будущем блаженстве:

Теперь во всех градах Российских,

По селам и в степях Азийских

Единогласно говорят:

“Как Бог продлит чрез вечно время

Дражайшее Петрово племя,

Щастлива жизнь и наших чад:

Не будет страшныя премены,

И от Российских храбрых рук

Рассыплются противных стены

И сильных изнеможет лук”.

В “царстве любви” все охвачены страстью, подчинены ей: птицы; “древа”; ручьи; Нарцисс; Зефир:

И горлиц нежное вздыханье,

И чистых голубиц лобзанье

Любви являют тамо власть.

Древа листами помавают,

Друг друга ветьвми обнимают,

В бездушных зрю любовну страсть!

Ручьи во след ручьям крутятся,

То гонят, то себя манят,

То прямо друг к другу стремятся,

И, слившись меж собой, журчат.

В этой строфе поэт использует прозрачные иносказания и эвфемизмы, описывая с помощью глаголов любовную игру и проявления страсти даже у “бездушных” (= `не имеющих души') животных и растений. Одним из непосредственных источников этой строфы, как и всей оды Ломоносова, был «Эпиталамий на брак Гонория и Марии» (398 г.) [ср.: 7, 195-198] Клавдия Клавдиана, александрийского придворного поэта конца IV века [см. об этом: 6, 102-103]. Однако тот “эротический” код, в рамках которого творил Ломоносов, не позволил последнему использовать весьма откровенные описания из клавдиановского эпиталамия. В гораздо большей степени они вписывались в код “приапический”, однако на фоне произведений Баркова даже такие, например, строки кажутся целомудренными:

Станет пурпур горетьцарскою страстностью,

И окрасит багрецкрасным по красному

Благородная кровьраны девической,

А над влажным одромрадостно вскинется,

Торжествуя в ночи,вождь победительный!

На протяжении нескольких строф Ломоносов создаёт и образ самой Любви. Поэт использует все возможности барочно-классицистической поэтики и своего воображения, для того чтобы читатель смог представить себе это бесплотное чувство: “Мой дух красу любови зрит”. Любовь предстаёт в антропоморфном облике. Её лицо прекрасно, как утренняя заря; её взгляд подобен горящим в ночи звёздам; её руки белее мрамора. Она шествует в сопровождении персонифицированных же чувств и отвлечённых понятий, которые сопутствуют счастливому браку в сознании человека. Это как бы образы без образной основы, их невозможно представить, но можно уловить чувства и эмоции, которые владеют участниками этого брачного поезда и зрителями, следящими за процессией:

Белейшей мрамора рукою

Любовь несет перед собою

Младых Супругов светлый лик;

Сама, смотря на них, дивится,

И полк всех нежностей теснится

И к оным тщательно приник.

Кругом ея умильны смехи

Взирающих пленяют грудь,

Приятности и все утехи

Цветами устилают путь.

Насколько высока здесь степень условности и мифологизированности происходящего, помогает понять также знание реального положения вещей. При дворе и в Академии наук, где служил Ломоносов, было хорошо известно, что жених и невеста не питают друг к другу особо тёплых чувств. Тем не менее это не мешает поэту рисовать прекрасное “царство любви” и “возносить” новобрачных.

Именно в оде 1745 г. Ломоносов блестяще разрабатывает многообразные формы “вознесения” (elevation) - попытки “представить правителя как верховное начало и наделить его сакральными качествами”, “вознести государей в иную сферу мироздания, где они проявляли высшие качества, дающие им право на власть” [9, 18-19]. Так, в судьбе брачующихся принимают участие, помимо высшего божества, боги античной мифологии и силы природы. Характерна, например, 19-я строфа: Солнце, едущее по небу в горящей колеснице, видит с высоты земной шар и Россию:

В Российской ты державе всходишь,

Над нею дневный путь преводишь

И в волны кроешь пламень свой;

Ты - нашей радости свидетель,

Ты зришь усердий наших знак,

Что ныне нам послал содетель

Чрез сей благословенный брак.

Орфей своим искусством оживляет камни и деревья, которые “громко возвышают младых Супругов до небес”. “Кастальски Нимфи” (то есть девять муз) “с любовью купно торжествуют” и “возвышают громко брачный глас”. Богини поэзии, искусств и наук радуются ещё и потому, что с браком Петра и Екатерины связывают надежды на собственное процветание в России:

Оне себе с весельем ждут

Иметь в России имя славно,

Щедротой ободренный труд.

Таким образом, Ломоносов непосредственно соотносит любовь и брак властителей с общекультурным прогрессом.

Важнейшей составляющей мифа о любви и браке властителей, а значит, “эротического кода” является характеристика-описание самих молодожёнов. Рисуя чету влюблённых властителей, Ломоносов говорит прежде всего о долге монархов и о счастье их подданных. Одическая эротика напрямую связана с политической прагматикой:

От вас Россия ожидает

Щастливых и спокойных лет.

Новобрачные прекрасны внешне и внутренне, и красота эта преследует вполне конкретные и даже утилитарные цели: она должна пленить “сердца и зрак” собравшихся, то есть подданных вообще. Пётр Феодорович воплощает в себе идеал правителя-мужчины: в нём цветут “геройский дух и сила”. В Екатерине Алексеевне представлена женская ипостась самодержца: в ней “натура истощила богатство всех красот своих”. Умножению счастья империи будут способствовать и те деяния, которые предстоит совершить монархам:

Петр силою своей десницы

Российски распрострет границы

И в них спокойство утвердит.

Дражайшия Его Супруги

Везде прославятся заслуги,

И свет щедрота удивит.

Он добродетель чрез награду

В народе будет умножать;

Она предстательством отраду

Потщится бедным подавать.

Кроме того, на великую княгиню возлагается почётнейшая и важнейшая обязанность: она должна исполнить долг матери - родить наследника и тем самым продлить род Петра I и счастье россов:

О щедрая Екатерина,

Ты процветай краснее крина

И сладки нам плоды подай.

Это требование к невестам великих князей станет обязательным у позднейших авторов эпиталам.

В заключительной строфе оды Ломоносов обращается к Богу-Вседержителю с молитвой - просьбой продлить род Петра I и, заглядывая в будущее, видит свою просьбу уже исполнившейся: в следующем году у супругов должен родиться первенец. Само появление на свет младенца рисуется как некое сакральное событие, “благодать”, которая нисходит от божества:

О Боже, крепкий Вседержитель!

Подай, чтоб Россов Обновитель

В потомках вечно жил своих.

Воспомяни Его заслуги

И, преклонив небесны круги,

Благослови Супругов сих.

С высот твоих Елисавете

Посли святую благодать,

Сподоби Ту в грядущем лете

Петрова Первенца лобзать.

• Таким образом, развитие любовно-брачной тематики в одическом жанре в середине XVIII века шло в направлении её сращения с вопросами общегосударственной значимости, с теми конкретными внешне- и внутриполитическими задачами, которые вставали перед Российской империей. Наряду с привычным, политическим разрешением государственных вопросов (войны, коалиции и пр.) ода предлагает и способы мифополитические. Например, природа и стихии покоряются русским самодержцам добровольно, поражённые их красотой и изнемогающие от любви к ним. эпиталамическая ода любовный код

Разработанный Ломоносовым двуединый - эротико-политический - “код” и соответствующие “общие места” эпиталамической оды станут определяющими для одописцев вплоть до конца XVIII века.

Эпиталама, и здесь можно вспомнить первое у нас её определение, данное в 1752 г. В. К. Тредиаковским [см.: 8, 148], рисует идеальный вариант реальной жизненной ситуации. Для изображения идеала, в сущности же утопии, одический язык эмблем и аллегорий, не нуждавшийся в наличии “вещного” содержания, подходил замечательно. Но достаточно было допустить даже небольшую двусмысленность, неловкое выражение, увлекшись не “духом”, но “плотью”, и дискредитации подвергалась не только высокая страсть, но и большая политика. Именно этим воспользовался ученик М. В. Ломоносова - И. С. Барков. Сам он, впрочем, двусмысленностей избегал и даже в высоком и духовном предпочитал видеть низкое и плотское (физиологическое). Как справедливо пишет А. Зорин, Барков и его последователи стремились воссоздать “с помощью разработанной поэтической техники целостного и всеобъемлющего литературного inferno, мира, в котором царят мифологические образы Приапа и Венеры”. “Эротика барковианы груба и откровенна порой до омерзения, - отмечает тот же исследователь, - но начисто лишена сальности, двусмысленности и сладкого трепета заглядывания в замочную скважину, а кроме и прежде того, насквозь литературна. Отсюда ее торжествующая и даже, вопреки своему антиэстетизму, заразительная витальность. Специфика русского классицизма в том, что он пришелся на подростковый период словесности, и жеребячий раж “Девичьей Игрушки” служит своего рода сниженной проекцией ломоносовского одического восторга” [2, 21].

Теме брака и божествам любви Барков посвятил специальные оды, в частности “Настал нам ныне день желанный…” (в списках ода известна также под названием “Турову дню”) и “Оконча все обряды брака…” [цит. по: 1, 291-292, 300-303] В цитаты из произведений Баркова я ввёл купюры. - А. П. .

Ода “Настал нам ныне день желанный…” представляет собой пародию на торжественную оду вообще; объектом пародийного снижения оказывается здесь феномен официального праздника как таковой. Стихия смеха, иногда с оттенком кощунства, распространяется у Баркова как на гражданские торжества (“царские дни” и “викториальные дни”), так и на церковные праздники (Пасха).

Какой именно день церковного календаря подразумевается под “Туровым днём”, однозначно сказать нельзя. Списки оды указывают на так называемый Фомин понедельник (он же: Навий день), который следует непосредственно после пасхальной недели и предшествует Радонице (дню поминовения усопших, который приходится на вторник). Радоница, основной поминальный день в году, была унаследована от языческого прошлого, культа предков; в конце недели, в Фомину субботу, происходило изгнание смерти. Текст оды допускает также понимание “Турова дня” как первого понедельника пасхальной недели и даже как дня самой Пасхи, завершающего семинедельный Великий пост:

Настал нам ныне день желанный

сбирайтеся народы в храм <…>

Веселы лица мне являют

что е…и день настал для всех

п…ы теперь себя ласкают

что насладятся тьмой утех

они уж семь недель постились <…>

О! день сладчайший день избранный <…>

в сей понедельник все е…сь

за трудный пост сей насладитесь <…>.

В целом понятно, что речь в оде Баркова идёт об окончании Великого Поста, о пасхальной неделе и начале поминальной (Фоминой) недели. Общий для этого сакрального временного промежутка комплекс символических значений связан с идеей торжества жизни, знанием того, что смерти не будет. Если праздник Пасхи, дня воспоминания о жизни, смерти и воскресении Иисуса Христа, обращён к живым, то поминальная неделя и её обрядность посвящены мёртвым (но живым во Христе). Все запрещённые на время Великого поста игры и развлечения возобновлялись со дня Пасхи. Особенно веселилась молодёжь; вновь, как на Рождество, загадывали желания; девушки гадали на жениха. Последний день пасхальной недели, или Красная горка, был непосредственно связан с брачно-любовными обрядами (заключались сговоры, игрались свадьбы) и считался девическим праздником.

Итак, религиозно-философский подтекст празднования Пасхи и ритуалов Фоминой недели обнаруживает себя в том, что верующий буквально соприкасается с нерасторжимым единством печали и радости, жизни земной и жизни небесной, времени исторического и вечности.

Барков игнорирует как христианскую символику, так и языческую мистику, противопоставляя вечности настоящее (“день избранный”), а торжество жизни сводя к торжеству плоти. Что касается одической составляющей произведения, то она даёт о себе знать в композиционном развитии темы праздника, в патетике и в узнаваемых “высоких” формулах; ср. особенно заключительную строфу (выделенное курсивом):

Но что за шум мой слух пронзает

и сладкий мне наносит глас?

в сей день е…сь он вещает

в сей день я всех утешу вас <…>

м…е по ж…е восплещите

х…и, в веселье возопите

о! коль прещастливы мы днесь!

Как минимум топосы веселья и счастья подданных, метонимически отождествлённых с собственными чреслами, для поэта и гражданина Баркова сохраняют свою значимость, а та радость, о которой ему вещает глас свыше, действительно - радость, и очень земная.

В оде “Оконча все обряды брака…” совмещаются приметы оды эпиталамической и батальной - сочетание вполне естественное для Ломоносова, а затем и для его последователей. Центральный персонаж оды Баркова своими подвигами - на вполне конкретном поприще, о котором в официальных одах умалчивалось либо иносказательно говорилось в плане будущих заслуг того же, например, наследника престола, - заслужил имя Героя:

Дела, наполненныя славы,

Гремят с бессмертием везде.

Ты имя заслужил Героя,

Для п…д лишаешься покоя,

Ты на себя сей труд берешь,

Ты в ужас ц…к всех приводишь,

Великий страх на них наводишь,

Когда одну из них д…шь.

Как известно, не знал “покою” и безустанно трудился, наводил ужас и страх на врагов главный Герой ломоносовских од и исторической мифологии елизаветинского царствования - Пётр I, представлявший в своём лице монарха вообще и его мужскую, маскулинную ипостась в частности. Его сниженное до одной лишь мужской производящей силы превратное воплощение - (анти)герой оды Баркова - также постоянно “доказывает” свою “храбрость”, “покорствовать себе велит”. По окончанье подвигов он удостаивается “великой мзды” - славы в вечности:

П…ы в честь храм тебе состроют

И ц…и всю плешь покроют

На место лавровых венков.

Ты над п…и величайся

И страшным х…м прославляйся,

Несчетных будь Герой веков.

Определённый интерес для нашей темы представляют также те оды Баркова, в которых пародируются мифополитические “общие места” ломоносовских од. Таковы, в частности, оды “О, общая людей отрада…”, “Прияп содетель…”, “Хвалу всесильному герою…” и “Тряхни м…и Аполлон…” [цит. по: 1].

Ода “О, общая людей отрада…” - одна из самых примечательных у Баркова, тем в особенности, что в ней представлен художественно небезуспешный опыт “вознесения” прекраснейшей части женского тела. Для этого Барков, как и предполагала поэтика барочно-классицистической оды в типологически схожих случаях, широко привлекает образы и мотивы античной мифологии, а также обращается к не так давно выработанным тем же Ломоносовым и потому сохраняющим ещё прелесть новизны топосам. Так, первая строфа построена на остроумной, но неприличной игре с топосами тишины, славы, веселья, императрицы-богини-матери и Вселенской Женственности. Здесь же находим известные образы красот и доброт - основные эвфемистические замещения женских гениталий в эротической и приапической поэзии XVIII века [см.: 5]:

О, общая людей отрада!

П…а, веселостей всех мать,

Начало жизни и прохлада,

Тебя хочу я прославлять.

Тебе воздвигну храмы многи

И позлащенные чертоги

Созижду в честь твоих доброт,

Усыплю путь везде цветами,

Твою пустыню с волосами

Почту богиней всех красот.

“Прекрасному месту женских тел” покорены все боги, а также “герои прежних веков”. Вспоминает Барков и троянскую войну, предвосхитив в чём-то поэта-акмеиста начала XX века и прямо утвердив любовь и женскую красоту в качестве движущих сил исторического процесса:

Представь на мысль плачевну Трою,

Красу Пергамския страны!

Что опровержена войною

Для Менелаевой жены.

Ежели б не было Елены,

Стояли бы Троянски стены

Чрез многи тысячи веков.

П…а одна его прельстила,

Всю Грецию в брань возмутила

Против Троянских берегов.

“Одна зардевшись тела часть” не только обладает “всех сердцами” и “умами”, но становится смыслом жизни “одического” автора и едва ли не замещает самоё жизнь:

Всю жизнь мою тебе вручаю,

Пока дыханье не скончаю,

Пока не вниду в смертный одр!

В оде “Тряхни м…и Аполлон…”, к тому же адресату, находим новые пародические находки Баркова. Здесь, во-первых, чётко определяется та из функций муз, которая подразумевалась в одах официальных, - доставлять веселье и наслаждение. Обращаясь к Аполлону, одический персонаж просит:

Приди, и сильною рукою

Вели всех муз мне п…ть,

Чтоб в них усердье разогреть,

Плениться, как и я, п…ю.

Во-вторых, не без остроумия, особого конечно, парафразировано начало ломоносовской оды 1748 г. - описание утренней зари на море. Поскольку у Ломоносова речь шла о покорности природных стихий императрице и Барков к тому же прямо говорит о Венере (“восточная звезда”), то временами невольно отождествляешь адресата оды и Елизавету Петровну. Во всяком случае гендерный импульс, заданный одическому жанру петербургскими немцами и Ломоносовым, при определённом, а именно том, что содержится в произведениях Баркова, ракурсе прямо вёл к такому видению тем женовластия (гинекократии) и священного брака (иерогамии).

Возможность понимания женского естества как метонимического обозначения женского правления и, в частности, женщины на троне поддерживается, в-третьих, мотивом заступничества “героини” оды за народ (“смертных”) перед разгневанным божеством. Частотный в ломоносовских одах 1740-х гг. (см., например, оду 1742 г.), этот мотив подхватывается и утрируется Барковым:

Юпитер в смертных бросить гром

С великим сердцем замахнулся,

Погиб бы здесь х…в содом

И в лютой смерти окунулся.

Но в самый оный страшный час

П…а взнесла на небо глас <…>.

Пародирует Барков, в-четвёртых, мотивы красоты и любвеобильности монархини-“матери”, покоряющей всех своей власти, а также миф об иерогамии. На гротескном развитии последнего, собственно, построена основная часть рассматриваемой оды; неоднократно он эксплуатируется Барковым и в других произведениях.

В оде “Прияп содетель…” находим описание “храма” бога Приапа, имеющее точки соприкосновения с образами эпиталамической оды Ломоносова. Здесь Барков вновь рисует героического (точнее, “ироикомического”) персонажа, который, спустившись в ад, совершает там многочисленные подвиги:

Я муки в аде все пресек

и тем всем бедным дал отраду ….

“Вознесению” “всесильного героя” посвящена ода “Хвалу всесильному герою…”. В ней предметом пародирования выступает, помимо жанра торжественной оды, жанр переложения псалмов. Ближайшим образом Барков, вероятнее всего, имел в виду ломоносовскую “Оду, выбранную из Иова”:

… почто мя смертны забывают

почто в псалмах не прославляют

почто я так на свете мал? <…>

Первейше в свете утешенье

любезнейших собор девиц

приятно чувствам услажденье

столь много лепотнейших лиц

не мной ли в свет произведенны

не мной ли силы истощенны

не мой ли труд и крови пот? …

Не я ли в ад низвел Орфея

своей победы там искать;

не я ль с Дидоною Енея

принудил в язвине поспать? …

не я ль всей твари обновитель

ея блаженства совершитель

и всех зиждитель и отец?

Претензии одной из частей мужского тела на божеские функции и прерогативы забавны, конечно, и, безусловно, кощунственны, однако Барков всего лишь развивает мифополитические установки одического жанра, центральные персонажи которого - российские монархи - претендовали на те же самые функции, и едва ли с большими основаниями. Кощунство их претензий, однако, было поддержано законом и ангажированным искусством.

Эпиталама, будучи частью панегирической литературы, изначально складывалась в России как политически ориентированный жанр, репрезентирующий ряд значимых для верховной власти мифологем. У авторов первой половины XVIII века стихи на династический брак обретают дидактическую, эротико-политическую направленность. Надлежащие «общие места», многие из которых восходили ещё к античным образцам, сохранятся в этом модусе жанра до XIX века: всех поэтов будет живо интересовать вопрос о том, что может и должен принести брак наследника престола и его избранницы для России. Особенно подробно, почти «программно» высказался на этот счёт Ломоносов; “превратный”, детально разработанный сниженно-пародический вариант любовно-брачных отношений предложил (вслед за Тредиаковским) в своих обсценных стихах Барков.

Литература

1. Барков И. С. Полное собрание стихотворений. / И. С. Барков. - СПб. : Академический проект, 2005. - 624 с.

2. Зорин А. Барков и барковиана. Предварительные замечания // Литературное обозрение. Специальный выпуск. “Эротика в русской литературе. От Баркова до наших дней. Тексты и комментарии”. - М., 1992. - С. 18-21.

3. Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. / М. В. Ломоносов. - М.-Л. : Изд-во АН СССР, 1959. - 1280 с.

4. Мифы народов мира. Энциклопедия : в 2-х т. Т. 2. - М.: НИ “Большая Российская энциклопедия”, 1997. - 719 с.

5. Осокин М. I. Красота. II. Nymphae. III. ПЗД. Из эротического тезауруса российской поэзии XVIII века (Иван Барков, Иван Адалимов, Ипполит Богданович и др.) // XVIII век : женское / мужское в культуре эпохи. - М. : Экон-Информ, 2008. - С. 229-251.

6. Петров А. В. Из истории маргинальных жанров в русской поэзии XVIII века (эонические стихи, эпиталама, баллада) : [учебное пособие к специальному курсу для магистрантов]. / А. В. Петров. - Магнитогорск : Изд-во МаГУ, 2012. -138 с.

7. Поздняя латинская поэзия. - М. : Худож. лит., 1982. - 719 с.

8. Сочинения и переводы как стихами так и прозою Василья Тредиаковского. Т. 1. - СПб. : Императорская Академия Наук, 1752. - 262 с.

9. Уортман Р. С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. / Р. С. Уортман. - М. : ОГИ, 2002. - Т. 1 : От Петра Великого до смерти Николая I. - 608 с.

Аннотация

В статье говорится о двух поэтических “кодах”, которые были использованы авторами середины XVIII века (М. В. Ломоносовым и И. С. Барковым) в эпиталамических одах. Первый “код” - эротический - определял любовь и брак как явления духовного порядка, ниспосланные и освящённые богами. Второй “код” - “приапический” - предлагал увидеть в этих феноменах одни лишь плотские, низменно-греховные, физиологические отношения. Таким образом, в русской поэзии практически одновременно созидались мир “идеальный”, “сакральный” и противостоящий ему “антимир”.

Ключевые слова: эпиталама, ода, любовные коды в поэзии, обсценные стихи, XVIII век, Ломоносов, Барков.

The article treats about two poetic “codes” which have been used by authors of the middle of the XVIII-th century (M. V. Lomonosov and I. S. Barkov) in theirs Epithalamions. The first “code” - erotic - defines love and marriage as the spiritual phenomena granted and consecrated with gods. The second “code” - “priapean” - suggested to see only carnal, obscene, sinful, physiological relations in these ones. Thus, in the Russian poetry the “ideal”, “sacral” world and “the antiworld” were created at the same time.

Keywords: Epithalamion, ode, amorous poetry codes, obscene poetry, XVIII century, Lomonosov, Barkov.

Размещено на Allbest.ru

...