Жанровый синтез в романе Германа Броха "Наваждение"

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

В творчестве австрийского писателя Германа Броха (Hermann Broch, 1886--1951) роман «Наваждение» (Die Verzauberung) вызывает наиболее противоречивые оценки исследователей. Задуманный еще в 1934 г., роман так и не был завершен, работа над текстом продолжалась вплоть до 1951 г., года смерти Броха. Роман «Наваждение» стал вторым крупным проектом Броха после трилогии «Лунатики» (1932). В «Лунатиках» Брох показал на примере трех исторических «срезов» -- 1888, 1903 и 1918 гг. -- тенденцию к распаду ценностной картины мира человека модерна. При этом с каждым томом менялась стратегия повествования: третий том написан в технике монтажа -- несколько историй, на первый взгляд, не связанных друг с другом, разбиты на фрагменты, которые чередуются «случайным» образом.

Вскоре после выхода «Лунатиков» Брох отмечает в одном из писем, что от «аддитивного» принципа, по которому строился третий том («1918 -- Югено, или Деловитость»), следует сделать следующий шаг в направлении «настоящего синтеза», под которым следует понимать «единство <.. .> эпики, лирики и многих других элементов высказывания» [Broch 1981: 186]. Так возникает замысел «религиозного романа», который должен реализовать идею синтеза на нескольких уровнях: такой роман должен быть художественно инновативным и социальным, в нем должны сойтись миф и современность, эстетический и этический аспекты.

В романе «Наваждение» действие развивается в небольшой альпийской деревне Купрон (место вымышленное), жители которой подпадают под воздействие «чар» пришельца-чужака и ловкого демагога Мариуса Ратти. Всеобщее «наваждение», вызванное мистическими «проповедями» Ратти, переходит в «массовое помрачение»: на сельском празднике жители приносят в жертву молодую девушку. Эта история представлена в дневниковых записях героя-рассказчика -- сельского врача. Вспоминая причины и восстанавливая шаг за шагом череду событий в Купроне, приведших к страшному финалу, сельский врач выступает одновременно как хронист и участник страшных событий.

Один из главных вопросов для исследователей -- как толковать реакцию сельского врача на «учение» пришельца и насколько эта реакция отражает мнение самого Броха? От рассказчика в «Наваждении» не укрывается, что «проповеди» Ратти обращены к низменным человеческим чувствам -- жажде наживы, агрессии; тем не менее рассказчик тоже поддается «чарам» чужака. Эта непонятная скованность врача-хрониста, а также странная пассивность сельской знахарки мамаши Гиссон, главного антагониста Мариуса Ратти, вызывают у читателя впечатление, будто жертвоприношение, в котором символически воплощены преступления фашизма, и само «наваждение», т. е. всеобщее «заражение» идеологией, есть нечто неизбежное, своего рода роковая историческая необходимость. Эта неоднозначность порой склоняет исследователей оценивать роман в первую очередь с позиций этики.

Другим фактором, определившим направление исследований романа «Наваждение», стали поэтологические высказывания Броха о «новом мифе» и «религиозном» романе в ряде эссе и в переписке 1930-х гг. Принимая во внимание многообразие мифологических и религиозных мотивов в романе, многие исследователи сосредоточились на поисках в нем влияния мифологических концепций Й. Бахофена, Дж. Фрэзера, К. Г. Юнга, Ф. Ницше. При этом собственно о специфике художественной формы романа говорится в меньшей степени: возможно, потому, что этот роман -- на фоне других произведений Броха -- менее всего экспериментален и, по замечанию П. М. Лютцелера, «на первый поверхностный взгляд наиболее “прост”» [Шгект 1983а: 288-289].

В романе Брох реализует идею художественного синтеза, которую разрабатывает в ряде эссе о «полиисторическом романе» и «новом мифе». В исследовательской литературе эта идея зачастую толкуется как синтез на уровне содержания. Объясняя концепцию «полиисторического романа», Г. Ф. Шугурова опирается на теорию «распада ценностей» Броха [Брох 1996: 407], где говорится о духовном кризисе человека модерна вследствие распада «христианско-платонической картины мира <...> грандиозного и страшного процесса, в конце которого стоит полное раздробление ценностей <...> кровавое и бедственное саморастерзание мира» [Брох 1996: 407-408]. Шугурова поясняет, что «полиисторический» роман, в понимании Броха, «должен объединить в себе частичные картины мира отдельных ценностных систем». Тем самым «современное искусство возвращается к мифу, вновь пытаясь превратить хао- тизированную действительность в космогонию» [Шугурова 2010: 88].

Следуя этой логике, «полиисторизм» и возврат к «мифу» в романе «Наваждение» состоят в том, что Брох «наслаивает» друг на друга различные мифические и религиозные представления, т. е. происходит синтез «содержаний» -- разных мифологем и религиозных концепций. Однако Брох, поясняя идею «полиисторического» романа, не меньшую роль отводит «форме»: «.полиисторизм не ограничивается только деловым аспектом. Это также полиисторизм методов, поскольку форма и содержание всегда образуют нечто единое» [Брох 1996: 406].

Понятие «полиисторизм» в употреблении Броха можно рассмотреть под иным углом зрения -- как полифонию «историй», т. е. синтез на повествовательном уровне, соединение в жанре романа трех основных модусов повествования: эпического, драматического и лирического. В эссе 1933 г. Брох говорит о «полифонической» задаче писателя и о том, что художественная литература обрела в романе, благодаря звучащей в нем «рационально-иррациональной полифонии», «выдающийся симфонический инструмент» [Broch 1976b: 117].

Повышенное внимание к форме отличает и концепцию «нового мифа», или «религиозного романа». В эссе 1934 г. Брох поясняет, что под «мифом» следует понимать «художественную пра-форму»: здесь должен произойти жанровый синтез лирического, эпического и драматического модусов [Broch 1976c: 195]. Еще отчетливее эта мысль дана в эссе 1945 г.: «Историография, биография и исторический роман происходят от одного и того же предка: героического эпоса. Но за этим предком скрывается еще более <...> почтенный предок, прародитель всякой повествовательной формы, если не вообще -- человеческой способности сообщать что-либо: и этот предок -- миф» [Broch 1976d: 202].

Поэтологический принцип Броха в «Наваждении» становится еще более понятен, если сравнить его с основными положениями статьи Вальтера Беньямина «Рассказчик. О творчестве Лескова» (1936). На сходство в теоретических подходах к роману у Броха и Беньямина обратила внимание Б. Энгльман. И Брох, и Бенья- мин, размышляя о развитии романного жанра, касались вопросов истории и мифа, рассматриваемых ими на уровне методов организации повествования. В центре внимания стоял вопрос не о том, насколько достоверно история передается в романе, насколько достоверно представлены исторические факты или передан исторический фон, но о том, как историю следует рассказывать [Englmann 2001: 138-144]. Беньямин в своем эссе вывел характеристики рассказчика, в целом сходные с концепцией «полиисторизма» и «нового мифа» у Броха и ее реализацией в «Наваждении». По Беньямину, рассказчик, или хронист, не объясняет историю, но занят изложением, «которое озабочено не тщательным связыванием определенных событий в одну цепь, а тем, каким образом эти события включены в великий непостижимый мировой процесс. <...> То, что записано памятью (историография), предстает как снятие различий между эпическими формами (как великая проза есть снятие творческого различия между разными стихотворными размерами) <.> самая древняя форма (памяти.), эпос, в силу снятия различия, включает в себя рассказ и роман. <.> Этот вид эпического и служит основой сети, которую в конце концов образуют все истории, переплетаясь друг с другом» [Беньямин 2004: 401-402]. роман брох литературный лирический

Беньямин ставит во главу угла принцип оформления истории: «Не заключается ли задача (рассказчика. -- О. Б.) именно в том, чтобы обрабатывать сырой материал опыта -- чужого и своего -- основательным, полезным и уникальным образом?» [Беньямин 2004: 417]. Также заметна перекличка между Брохом и Беньямином в их оценке состояния литературы 1920-30-х гг. Оба отмечали кризис романного жанра как следствие всеобщего «онемения» и «раздробления ценностей».

Для Броха работа над романом «Наваждение» сопровождалась поисками новой синтетической «сверхформы», объединяющей разные способы рассказывания. Действительно, произведение Броха отмечено жанровой полифонией. По мнению Лютцелера, эта особенность роднит «Наваждение» с «Годами странствий Вильгельма Мейстера» Гёте: оба романа схожи в их «стремлении к тотальности через суммирование художественных форм от сказки и мифа до деловой прозы» [Lьtzeler 1983b: 9]. В роман Броха включены сказки, мифы, предания, ритуальные и церковные песни, мистические проповеди, философско-лирические этюды и новеллы. Роман представляет собой жанровую «смесь дневниковых заметок и автобиографии» [Lьtzeler 1983c: 100], т. е. к нему вполне применимо понятие «полиисторизм стиля» (Polyhistorie des Stils), которым Брох характеризует «Годы странствий Вильгельма Мейстера», добавляя, что у Гёте стилевой «полиисторизм» формы «особенным образом сплетается с полиисторизмом содержания» [Broch 1977: 234].

Можно заметить, что и в «Наваждении» формальный принцип особенным образом определяет содержание: каждый из центральных персонажей тяготеет к определенному типу повествования. Мариус Ратти предстает «шутом» (Narr), «позером» и «комедиантом»; он действует как «режиссер» массовых бесчинств, то оставаясь «за сценой» и управляя событиями с помощью «ассистента» Венцеля, то собственноручно руководя ходом «трагедии» [Broch 1976a: 268], например выступая жрецом в ритуале жертвоприношения в 12-й главе. Ратти в романе -- это воплощение драматического модуса.

Речь мамаши Гиссон на протяжении романа оформлена в лирическом модусе. Гиссон слышит голоса природы, понимает волю гор, а ее память хранит древние ритуальные песни [Broch 1976a: 94]. В 14-й главе, в сцене смерти Гиссон, ее речь приобретает отчетливый и узнаваемый ритмический рисунок (ямб), и этот ритм передается повествованию врача; некоторые пассажи этого ритмического речевого «потока» даже зарифмованы [Broch 1976a: 361--366]. Мудрость мамаши Гиссон переходит к ее преемнице Агате, речь которой напевна и строится по поэтическому (ассоциативному) принципу. В тексте романа слова Агаты записаны столбиком, т. е. имитируется стихотворная форма записи [Broch 1976a: 69-71].

Сам же сельский врач предстает в романе как эпический рассказчик. При этом его повествование включает и «лирические» партии -- философско-лирические этюды, где он проецирует свои мысли и настроения на окружающую природу и размышляет о смысле жизни. Кроме того, рассказ врача перемежается «драматическими» эпизодами -- бытовыми сценами, спорами в трактире, ритуальными действами. Такие сцены почти целиком состоят из реплик с короткими обозначениями имени и интонации говорящего («Зук прокричал», «спокойно говорит Мариус», «Вентлин возмущенно восклицает» и т. п. [Broch 1976a: 57-58]). Иногда реплики разделены комментарием, напоминающим ремарку: «тишина», «взрыв смеха», «смех умолк» [Broch 1976a: 144, 165]. При этом внезапно меняется грамматическая форма времени: повествование переключается из прошедшего в настоящее время (подчеркивая непосредственность действия и усиливая драматизм).

Еще на одну существенную особенность романа Броха обращает внимание Г. Рётке, впервые сопоставившая «Наваждение» с книгой Эрнста Блоха «Наследие нашей эпохи» (1935). С философской работой Блоха австрийский писатель познакомился как раз перед началом работы над «Наваждением» и отозвался о ней весьма положительно, даже рекомендовал ее к печати в США [Broch 1981: 335]. Ретке указала на влияние идеи Блоха об «одновременности разновременного», т. е. о присутствии «архаических» и «иррациональных» слоев в сознании современного «рационального» человека, на концепцию романа «Наваждение» [Roethke 2003: 147, 149, 151].

Кроме того, между книгами Э. Блоха и Г. Броха можно заметить совпадения на уровне содержания. Так, эпизод в книге Блоха, где говорится о многодневном танцевальном марафоне, объявленном в Берлине [Bloch 1985: 46-49], словно заново воспроизведен Брохом в центральной сцене сельского праздника в «Наваждении»: праздник представлен как многочасовой танец, который кульминирует в ритуальном жертвоприношении [Broch 1976a: 254-263].

Интересно также, что Блох в своей книге -- словно в продолжение идей М. Вебера из работы «Протестантская этика и дух капитализма» (1905) -- пытается связать тенденции в искусстве 1920-30-х гг. с различными моделями социального устройства. Марксизму соответствует «новая деловитость» (Блох говорит об особой «коммунистической деловитости» [Bloch 1985: 220]); национал-социализму -- мистификация и «зрелищность» [Bloch 1985: 70, 73] (Блох рассуждает о дионисийских корнях нацизма [Bloch 1985: 66]).

Так и у Броха в его «персонификации» литературных родов важную роль играют социальные функции и нравственные качества персонажей. Герои «Наваждения» представляют различные проекты социального устройства и выступают как носители разных форм идеологии: Ратти олицетворяет патриархальный уклад и представлен в романе как «странствующий проповедник» и «фальшивый мистик» [Broch 1976a: 143, 211, 384]; его сподвижник Венцель представляет национал- социализм и милитаризм; мамаша Гиссон олицетворяет матриархат; детский врач Барбара представляет коммунистическое движение; торговый агент Ветчи -- предпринимательство и протестантизм. Каждый персонаж наделяется определенным мировоззрением, социальным и речевым поведением и воплощает, с одной стороны, некую социальную программу, с другой -- определенный тип повествования. Интересен персонаж в романе Броха, связанный с коммунистическим движением, -- Барбара, возлюбленная рассказчика, детский врач в городской поликлинике. Она убивает себя после участия в неудавшемся покушении на министра, которое было организовано партийной ячейкой. Интересно, что поведение и речь Барбары рассказчик характеризует эпитетами «деловитый», «деловито» (sachlich, mit Sachlichkeit) [Broch 1976a: 188, 191, 192, 200, 202]), намекая, возможно вслед за Блохом, на связь стиля «новой деловитости» в городской литературе 1920-х гг. с идеями пролетарского движения.

Также любопытна фигура торгового агента Ветчи. Этот безобидный персонаж почему-то вызывает у всех жителей, включая врача, почти инстинктивное отвращение. Особенно неприятно рассказчику косноязычие Ветчи -- боязливая интонация его речи, его страх перед словом. Интересно, что Брох в эссе того времени много рассуждает о «немоте» современного человека, обусловленной раздробленностью его картины мира. Ветчи воплощает собой «катастрофу безмолвия»: лишь в конце романа ему удается -- с помощью рассказчика-врача и крестьянина Зука, который в жизни села играет роль «этакого восточного сказочника» [Broch 1976a: 52], -- противостоять Ратти в речевом поединке и найти нужные слова, чтобы выразить свое внутреннее состояние [Broch 1976a: 343-347]. Именно кризис художественного слова и преобладание репортажного стиля, который, по словам Броха, делает из художественной прозы «собрание голых <...> фактов» [Broch 1976b: 100], побудили Броха искать пути обновления литературного языка через преобразование романной формы и жанровый синтез.

Тем же поиском занят и врач-хронист, от лица которого ведется повествование в «Наваждении». Его попытка представить в эпическом изложении исполненные драматизма события и при этом передать в повествовании особое лирическое настроение, которое охватывает врача при созерцании горной природы, принуждает рассказчика то и дело ослаблять повествовательный «корсет» и «предоставлять слово» другим повествовательным формам. В результате в рассказе врача аккумулируются различные способы и модусы рассказывания: его рассказ выполняет «амортизирующую» функцию, примиряя и сглаживая жанровое многоголосие. Подобным образом на сюжетном уровне сглаживаются и забываются трагические происшествия, нарушившие привычный ход жизни в альпийской деревне: «чужеродный элемент» (Ветчи) и «ложный пророк» (Ратти) покидают Купрон; смерть «хранительницы памяти» Гиссон происходит в атмосфере примирения, на глазах у «наследницы» Агаты, при этом драматизм сцены снимается за счет переключения повествования в лирический регистр.

Вероятно, такое «примирение» стилей повествования в произведении, где каждый из них поставлен в соответствие тому или иному укладу жизни, той или иной экономической и социальной стратегии, символически намечает, по мысли Броха, возможность некоего социального преобразования, примиряющего различные мировоззренческие системы в мире «распавшихся ценностей». С другой стороны, в «Наваждении» жанровый синтез достигается путем интеллектуального усилия. Отчетливо выступают «швы» на стыках разных типов повествования, в какой-то мере отражая непримиримость мировоззренческих позиций персонажей. Позиция врача также кажется неровной, непоследовательной и шаткой -- в ней показан в неразрешенном виде конфликт между различными стратегиями социального взаимодействия, принявший в 1930-е гг. особенно острые формы. Тем не менее как раз эти шероховатости еще раз указывают на то, что роман «Наваждение» следует рассматривать как попытку преодоления социальных противоречий через преобразование художественного языка как на уровне содержания, так и на уровне формы. Эта стратегия характеризует позднее творчество Броха.

Таким образом представленный в данной статье подход, который, помимо внутренней эволюции романной поэтики Броха, рассматривает также более широкие социально-исторические контексты, формировавшие мировоззрение автора, позволяет более отчетливо продемонстрировать художественные инновации и особое место романа «Наваждение» в истории австрийской и немецкой литературы ХХ в.

Литература

1. Брох 1996 -- Брох Г. Лунатики. Роман-трилогия: в 2 т. Пер. с нем. Н. Л. Кушнира. Т. 2. СПб.: Алетейя, 1996. 408 с.

2. Broch 1976a -- Broch H. Die Verzauberung. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1976. 415 S.

3. Broch 1976b -- Broch H. Das Weltbild des Romans (1933). In: Broch H. Literarische Schriften. Theorie. Kommentierte Werkausgabe. Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Bd. 9, Teil 2. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1976. S. 89-118.

4. Broch 1976c -- Broch H. Geist und Zeitgeist (1934). In: Broch H. Literarische Schriften. Theorie. Kommentierte Werkausgabe. Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Bd. 9, Teil 2. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1976. S. 177-201.

5. Broch 1976d -- Broch H. Die mythische Erbschaft der Dichtung (1945). In: Broch H. Literarische Schriften. Theorie. Kommentierte Werkausgabe. Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Bd. 9, Teil 2. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1976. S. 202-211.

6. Broch 1977 -- Broch H. Theologie, Positivismus und Dichtung (ca. 1934). In: Broch H. Philosophische Schriften. Kritik. Kommentierte Werkausgabe. Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Bd. 10, Teil 1. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1977. S. 191-239.

7. Broch 1981 -- Broch H. Briefe: 1913-1938. In: Broch H. Briefe I. Kommentierte Werkausgabe. Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Bd. 13, Teil 1. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1981.

8. Беньямин 2004 -- Беньямин В. Рассказчик. О творчестве Лескова. В кн.: Беньямин В. Маски времени. Эссе о литературе и культуре. Пер. с нем. А. В. Белобратова. СПб.: Симпозиум, 2004. С. 383-418.

9. Ерохин 1990 -- Ерохин А. В. Эволюция жанра романа в позднем творчестве Германа Броха: автореф. дис. ... канд. филол. наук. М.: МГУ, 1990. 24 с.

10. Стрельникова 2003 -- Стрельникова А. А. Раннее творчество Германа Броха (своеобразие художественных исканий): автореф. дис. ... канд. филол. наук. М.: МГОУ, 2003. 25 с.

11. Шугурова 2010 -- Шугурова Г. Ф. К вопросу о жанровой проблематике романа: теория полиисторического и мифологического романа Германа Броха. Вестник Гуманитарного института ТГУ 2010, 2 (8): 86-92.

12. Bloch 1985 -- Bloch E. Erbschaft dieser Zeit. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1985. 415 S.

13. Dehrmann 2014 -- Dehrmann M. G. “Hцrt ihr den Regen?” Hermann Brochs Verzauberung und die zeitge- nossische Anthropologie. Jahrbuch der deutschen Schillergesellschaft. 2014, 58: 303-330.

14. Englmann 2001 -- Englmann B. Poetik des Exils. Die Modernitдt der deutschsprachigen Exilliteratur. Tьbingen: Niemeyer, 2001. 450 S.

15. Koebner 1983 -- Koebner Th. Mythos und “Zeitgeist” in Hermann Brochs Roman Die Verzauberung. In: Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Materialienband zur Verzauberung. Fassungen, briefliche Kommentare, neue Forschungsbeitrдge. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1983. S. 169-185.

16. Lьtzeler 1983a -- Lьtzeler P. M. Forschungsbericht. Hermann Brochs Roman Die Verzauberung -- Darstellung der Forschung, Kritik, Ergдnzendes. In: Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Materialienband zur Verzauberung. Fassungen, briefliche Kommentare, neue Forschungsbeitrдge. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1983. S. 239-296.

17. Lьtzeler 1983b -- Lьtzeler P. M. Vorwort. In: Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Materialienband zur Verzauberung. Fassungen, briefliche Kommentare, neue Forschungsbeitrдge. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1983. S. 7-9.

18. Lьtzeler 1983c -- Lьtzeler P. M. Gesprдch Tьbinger Studenten ьber Hermann Brochs Roman Die Verzauberung. In: Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Materialienband zur Verzauberung. Fassungen, briefliche Kommentare, neue Forschungsbeitrдge. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1983. S. 95-114.

19. Mahlmann-Bauer 2016 -- Mahlmann-Bauer B. Die Verzauberung. In: Kessler M., Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Hermann-Broch-Handbuch. Berlin: De Gruyter, 2016. S. 127-165.

20. Roche 1983 -- Roche M. W Die Rolle des Erzдhlers in Brochs Verzauberung. In: Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Materialienband zur Verzauberung. Fassungen, briefliche Kommentare, neue Forschungsbeitrдge. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1983. S. 131-146.

21. Roethke 2003 -- Roethke G. Non-Contemporaneity of the Contemporaneous: Brocks Novel Die Verzauberung. In: Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Hermann Broch, Visionary in Exile. NY, Suffolk: Camden House, 2003. P. 147-158.

22. Schьrer 1983 -- Schьrer E. Die Beschwцrung des Unendlichen im Zauber der Landschaft. Zu Hermann Brochs Verzauberung. In: Lьtzeler P. M. (Hrsg.). Materialienband zur Verzauberung. Fassungen, briefliche Kommentare, neue Forschungsbeitrдge. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1983. S. 147-168.

Размещено на Allbest.ru