Парадокс Петкевича (об особенностях смысловой структуры мемуарной книги Т.В. Петкевич "Жизнь – сапожок непарный")

Размещено на http://www.allbest.ru/

Парадокс Петкевича (об особенностях смысловой структуры мемуарной книги Т.В. Петкевич "Жизнь - сапожок непарный")

Большее Александр Олегович

Объектом рассмотрения является автобиографическое произведение Тамары Петкевич "Жизнь - сапожок непарный". Конкретно же речь идет о парадоксе, составляющем основу образа отца героини-рассказчицы - Владислава Петкевича. Этот рыцарь коммунистической идеи, которого отличала исключительная моральная чистота, по отношению к старшей дочери Тамаре проявлял садистскую жестокость: регулярно бил ее плетью, причем всякий раз беспричинно. Попытки автора исповедальной книги отыскать какие-либо рационально-логические причины плеточных экзекуций оказываются неудачными. В результате же жестокость отца по отношению к дочери приобретает иррационально-мистический характер. Не исключено, что ситуация обнаруживает знаково-символическую универсальность: мы воочию видим, как зло овладевает добрым человеком, и эта одержимость становится своего рода эмблемой сталинской эпохи. Такого рода остающиеся неразрешенными загадки крайне редко встречаются в произведениях мемуарного плана. Парадоксы возможны, только если они находятся на периферии автобиографического текста и не связаны напрямую с главной линией прослеживаемой жизни. Молодой автобиографический персонаж - участник воспроизводимых событий может пребывать в неведении относительно логики своей судьбы, но умудренный опытом автор-рассказчик, всматривающийся в эти события через толщу времени, ясно видит их глубинную суть. В особенности же это характерно для произведений, авторы которых, подобно Т.В. Петкевич, прошли сквозь сталинские тюрьмы и лагеря. В результате же мемуарный текст Т.В. Петкевич обнаруживает "поступательную (процессуальную) устремленность", которая, по мнению Гэри Морсона, составляет глубинную основу таких произведений, как "Евгений Онегин" А.С. Пушкина, "Идиот" и "Бесы" Ф.М. Достоевского, "Война и мир" Л.Н. Толстого. Важную роль в каждой из этих книг играет фактор демиургической неуверенности автора. За неспособностью героини Петкевич разгадать загадку иррациональной жестокости, проявленной по отношению к ней ее добрым отцом, мы обнаруживаем подлинную (а не фик- циональную) авторскую тревогу. Очевидно, именно этой особой жизнеподобностью, присущей произведениям поступательно-процессуального типа, обусловлен эффект воздействия книги Т.В. Петкевич "Жизнь - сапожок непарный" на читателя. Ключевые слова: Т.В. Петкевич, автобиография, судьба, парадокс, жестокость.

При внимательном чтении исповедально-автобиографического произведения Т.В. Петкевич "Жизнь - сапожок непарный" трудно не обратить внимания на парадокс, связанный с образом отца героини-рассказчицы, Владислава Иосифовича Петкевича. Характер этого героя очерчен весьма определенно - его основу составляет противоречие "между велениями партийного долга и простой человечностью" Петкевич Т.В. Жизнь - сапожок непарный. В 2 ч. Ч. 1. СПб.: Балтийские сезоны, 2010. - Ссылки на это произведение приводятся в тексте статьи в квадратных скобках с указанием автора и страницы. [Петкевич: 22]. Действительно, перед нами образ истинного комиссара, рыцаря коммунистической идеи, устремленного к утопическим идеалам. Отечественная литература ХХ в. создала целую галерею персонажей данного типа - от горьковского Павла Власова до "комиссаров в пыльных шлемах", которых воспевал молодой Булат Окуджава. Подобно им, Владислава Петкевича отличает совершенно исключительная порядочность, безупречная моральная чистота, в силу чего он пользуется среди знакомых и сослуживцев непререкаемым авторитетом: "Я с детства слышала от друзей родителей: "Таких замечательных людей, как Владислав Иосифович, больше нет"" [Петкевич: 15]. парадокс автобиографический произведение

Все детали и нюансы поведения Владислава Петкевича в полной мере укладываются в рамки вышеупомянутого внутреннего конфликта между приверженностью утопической доктрине, с одной стороны, и "простой человечностью" - с другой. Неудивительно, что по мере укрепления тоталитарного сталинского государства этот рыцарь мировой революции испытывает все больший моральнопсихологический дискомфорт. Важнейшим рубиконом в его судьбе оказывается участие в раскулачивании сибирских крестьян: в результате он привозит из деревни и прописывает у себя нескольких детей двух "кулаков". Вполне естественно, что далее когнитивный диссонанс заставляет героя все чаще прибегать к алкоголю, под влиянием которого он однажды даже поднял руку на жену.

Итак, перед нами персонаж, о котором можно было бы сказать, что логика его характера и судьбы достаточно ясна, если бы не одно очень существенное "но". Есть момент в поведении героя, который не укладывается в рамки вышеупомянутой коллизии, - как, впрочем, не укладывается этот парадокс и в какие бы то ни было еще рамки, ускользая вообще от любых завершающих определений. Я имею в виду крайне жестокое обращение Владислава Петкевича с собственной старшей дочерью - героиней-рассказчицей Тамарой Петкевич. В спальне родителей у изголовья висела кожаная, заплетенная в косу плеть, предназначенная для наказания ребенка:

"Отец брал ее в руки и принимался меня бичевать как-то всегда неожиданно.

Делал это неистово, беспощадно. Мои вопли только распаляли его" [Петкевич: 13].

Ребенок умоляет "папочку" не бить его ("Папочка, миленький... не надо... Папочка, не бей меня, не бей меня, пожалуйста!.."), "но папочка угрюмо продолжал меня полосовать", "стегал и стегал" [Петкевич: 13]. После чудовищной экзекуции ребенка еще и ставили в угол, если он отказывался просить прощения. Прощение же ребенок просил не всегда - прежде всего потому, что решительно не понимал, за что его наказывают. Как известно, "автор мемуаров предстает сам в двух временных измерениях: время, описываемое им, и время, когда он создает свой текст" [Лицук, Лицук 2014: 4], и нет ничего удивительного в том, что автобиографическая героиня, юная участница изображаемых событий, не догадывалась о причинах отцовской жестокости. Однако представляется странным, что эту тайну не в силах разгадать и имплицитный автор - обладающая необыкновенно богатым и трагическим опытом Тамара Владиславовна Петкевич:

"Добросовестно пытаюсь вспомнить, за что меня наказывали, - и не могу. <...>

Знаю, что не воровала, не врала, не ругалась. Носилась по квартире? На улице разбивала коленки? Было! Не слушалась? Возможно" [Петкевич: 13].

Здесь надо подчеркнуть, что эту книгу отличает совершенно уникальная для обычных произведений исповедально-автобиографического плана искренность, находящая выражение прежде всего в полном отсутствии даже намека на тенденцию к самооправданию (не говоря уже о самоапологии). Рассказчица постфактум упорно пытается отыскать свою вину, ставшую причиной экзекуций: "Какие-то поводы наверняка были" [Петкевич: 13]. Не в силах вспомнить никаких своих детских грехов, рассказчица озвучивает "психоаналитическую" версию - возможно, полагает она, сработал механизм вытеснения неприятных воспоминаний о персональных неблаговидных действиях в подвалы бессознательного: "Что-то в этой точке оплавлено давним элементарным страхом" [Петкевич: 13]. Однако сама по себе настойчивость попыток рассказчицы припомнить собственные младенческие проступки, а следовательно, отыскать хоть какие-то рационально-логические причины зверской жестокости, проявляемой отцом, помогает читателю понять: никаких резонов для насилия над ребенком не существовало, садизм Владислава Петкевича носил всецело иррационально-безмотивный характер.

Рассказчица высказывает ряд предположений относительно возможных объективных предпосылок отцовских эксцессов ("издержки фронтовой контузии" [Петкевич: 15], выплескивание скопившейся за годы войны жестокости, она была для родителей несвоевременным ребенком и т. д.), но все эти объяснения не могут рассеять читательского недоумения.

Ситуацию окончательно запутывает ряд обстоятельств. В мечтах Владислава Иосифовича Петкевича о грядущей райско-коммунистической гармонии основную роль занимала детская тема. Он буквально грезил "о детском благоденствии, о великолепии детских садов будущего" [Петкевич: 12]. И ко всем остальным детям, включая собственных младших дочерей, а также вышеупомянутых детей раскулаченных сибирских крестьян, он проявлял свою обычную доброту.

В связи с процитированными описаниями плеточных экзекуций у всякого мало-мальски культурного читателя неизбежно возникает литературная ассоциация, сознательное акцентирование которой, судя по всему, отнюдь не входило в планы автора книги. Конечно же, речь идет о знаменитом "бунте" Ивана Карамазова, точнее говоря, о рассуждениях героя "Братьев Карамазовых" по поводу чудовищной человеческой жестокости, жертвой которой оказываются ни в чем не повинные маленькие дети. Истязания главной героини "Жизни - сапожка непарного" являют собою очевидную мотивно-смысловую параллель к рассказам Ивана, в одном из которых интеллигентный господин суковатыми розгами сечет собственную дочку, "младенца семи лет" (причем секущий "разгорячается с каждым ударом" Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. В кн.: Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. В 30 т. Т. 14. Л.: Наука, 1976. - Ссылки на это произведение приводятся в тексте статьи с указанием в квадратных скобках автора и страницы. [Достоевский: 219], в то время как ребенок кричит: "Папа, папа, папочка, папочка!" [Достоевский: 220]), а в другом жертвой аналогичной чудовищной родительской жестокости оказывается девочка пяти лет, все тело которой родители обратили в синяки. Невольно вспоминаются итоговые выводы Ивана по поводу слезинок этой девочки, "замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь" [Достоевский: 223]: герой Достоевского, как известно, отказывался принять будущее гармоническое мироздание, основанное на слезинке бедной, истязаемой отцом невинной девочки, он заявлял, что возвращает Творцу свой билет в эту гармонию. Ассоциативная связь между "парадоксом Петкевича" и педалируемыми в "Братьях Карамазовых" картинами детских страданий слишком очевидна - вплоть до парадоксального совмещения у насильников садизма с романтическими грезами о мировой гармонии.

Однако обнаружение такой параллели способно лишь усилить недоумение читателя, поскольку элементы явного ситуативного сходства только ярче выявляют контраст. У Достоевского жестокость респектабельных взрослых по отношению к собственным детям обусловлена глубоко укорененным в человеческой природе злом - речь идет о патологическом садистском сладострастии. Напротив, Владислав Петкевич предстает перед читателем как во всех отношениях замечательный, добрый, лишенный и намека на какие-либо садистские вожделения человек.

Перед нами какая-то тайна. Обращают на себя внимание некоторые загадочные детали. Так, например, на рассказчицу особенно сильное впечатление произвел эпизод из военного прошлого отца, о котором, видимо, часто заходила речь во время встреч Петкевича с бывшими сослуживцами: однажды в расположении их части появилась оборванная девочка лет десяти, которая, глядя на обедающих бойцов, стала быстро повторять: "Я б ни йила б, я б ни йила б! <.. .> И когда ей наконец протянули миску с кашей, мигом заглотнула ее" [Петкевич: 10]. Рассказчице приходит в голову мысль, что эта девочка, которая вместо просьбы "Есть хочу" заявляет "Я б ни йила б", произвела на отца очень сильное впечатление. И похоже, что это действительно так. Во всяком случае, в пользу этой версии говорит один из последующих эпизодов книги, связанных с порой юности героини-рассказчицы, когда на смену физическим (плеточным) отцовским истязаниям пришли морально-психологические экзекуции. Героине 16 лет, девушка готовится к первому взрослому балу-маскараду, у нее в этой связи много организационных обязанностей, и вот, прибежав домой, она обращается к матери: "Дай скорее поесть!" [Петкевич: 31]. Услышав эту (вполне естественную для проголодавшегося ребенка!) просьбу, отец почему-то приходит в ярость: "Как ты смеешь таким тоном разговаривать с матерью? Как смеешь требовать?" [Петкевич: 31] В результате Петкевич запретил дочери идти на бал. Возможно, перед ним вновь возникла тень загадочной голодной девочки?

Можно предположить, что какие-то неведомые невротические комплексы Владислава Петкевича, уходящие, может быть, в первые годы его существования, активизировались почему-то в связи с оборванной девочкой, нищенкой Гражданской войны. Сам герой был явно не способен объяснить причины своего поведения. Тогда, возможно, в парадоксе Петкевича могли бы разобраться психоаналитики? Но все равно непонятно, почему же жертвой гипотетических дисфункций героя оказалась только старшая дочь.

Разумеется, мы вправе вообще усомниться в достоверности истории взаимоотношений отца и дочери и отнестись к ней как к невольному позднейшему вымыслу автора книги. Хорошо известно, что абсолютно достоверных мемуаров попросту не существует. По свидетельству современных нейрофизиологов, в силу особенностей человеческой памяти "воспоминания всегда меняются в соответствии с нашей системой ценностей", "представления о прошлом никогда не принимают застывшей формы и всегда находятся в стадии изменений в соответствии с потребностями и ценностями того момента, в который человек начинает вспоминать" [Бушканец 2015: 21]. Соответственно, человеку, припоминающему первые годы собственной жизни спустя несколько десятилетий, трудно избежать неосознанной подмены фактов фикциями, обусловленной подпаданием мемуариста под влияние всевозможных моральных доктрин, идеологических схем или литературно-кинематографических шаблонов. Однако интересующий нас парадокс Владислава Петкевича не похож на подобного рода мемуарные аберрации как раз потому, что упорно не поддается концептуализации, оставаясь неразрешимой загадкой для самого автора книги.

В результате жестокость отца по отношению к дочери приобретает иррационально-мистический характер. Возникает мотив рока, неумолимой судьбы, ощущение присутствия в изображаемой действительности каких-то запредельных сверхчеловеческих факторов. Владислав Петкевич в буквальном смысле не ведал, что творил, как будто бы оказываясь орудием, инструментом реализации какой-то чуждой, страшной воли.

И возвращаясь вновь и вновь к этой ситуации, читатель, чтобы хоть как-то ее осмыслить, невольно вынужден обращаться к сугубо мистическим версиям. Возможно, отец, каким-то образом предвидя страшное тюремно-лагерное будущее дочери, подобным чудовищным способом готовил ее к ударам, которые жизнь на нее вскоре обрушит, т. е. вырабатывал умение "держать удар"? Может быть, и в самом деле, если бы не этот детский опыт соприкосновения с беспричинными страшными наказаниями, она бы потом сломалась в сталинских лагерях?

Впрочем, может быть, речь идет о совсем ином. Возможно, агрессивность, в которую периодически впадает добрейший Петкевич, носит универсально-символический, знаковый характер? В индивиде вдруг как будто обнаруживается какой-то подспудный демонический потенциал, вследствие чего он оказывается вне действия привычных человеческих законов, во власти каких-то вселенских инфернальных стихий. Вот мы воочию видим, как зло овладевает добрым человеком, и эта одержимость становится своего рода эмблемой сталинской эпохи - не так ли миллионы людей превратились в садистов? Ведь традиционные расхожие объяснения, сводящиеся к тому, что эти люди были за короткий срок переформатированы, деформированы порочной идеологией, трудно признать убедительными.

Важный для книги мотив неумолимого, выходящего за рамки любых человеческих законов рока не случайно возникает именно в самой прямой и непосредственной связи с интересующим нас казусом Петкевича. После избиений маленькая героиня "проваливалась в сон":

"Мне часто снилось в детстве одно и то же. Снился непонятный знак, похожий на иероглиф. Что-то вроде многорогатой буквы "Ж", переплетенной с "Ф". Знак этот то неуклонно разбухал, увеличивался, оболочка его чуть ли не лопалась, то опадал, будто у него внутри были легкие, способные вдыхать и выдыхать воздух. Знак почти замещал меня. Я силилась от него избавиться, отбивалась и просыпалась в смятении. Кто знает, может, так являлся мне знак Судьбы, который я смогла тогда запомнить, но не умела расшифровать" [Петкевич: 14].

Хочется подчеркнуть, что такого рода остающиеся неразрешенными загадки крайне редко встречаются в произведениях мемуарного плана. Парадоксы возможны, только если они находятся на периферии автобиографического текста и не связаны напрямую с главной линией прослеживаемой судьбы. Многие современные исследователи указывают, что для произведений автобиографического типа весьма характерна стратегия создания положительного образа автора [Кованова 2005]: "...рассказчик хочет оправдать себя, представить факты в выгодном свете" [Алташина 2006: 35]. Следовало бы внести в этот справедливый посыл одно немаловажное уточнение: зачастую творец исповедально-автобиографического текста стремится подчеркнуть не столько собственную сугубую позитивность, сколько свое знание, т. е. способность к глубокому постижению логики воспроизводимых обстоятельств и характеров. Обычно автор подобного рода исповедальной истории презентирует себя в качестве человека, которому открылся, пусть зачастую и постфактум, смысл персональной жизни. Соответственно, молодой автобиографический персонаж - участник воспроизводимых событий может пребывать в неведении относительно логики своей судьбы, но умудренный опытом автор-рассказчик, всматривающийся в эти события через толщу времени, ясно видит их глубинную суть. По справедливому замечанию современных исследователей, "автобиография - это схема упорядочения собственного опыта, авторегулятивная конструкция." [Лицук, Лицук 2014: 13]. В особенности же данная тенденция к системному упорядочению собственного жизненного опыта характерна для мемуарных произведений, авторы которых, подобно Т.В. Петкевич, прошли сквозь сталинские тюрьмы и лагеря. В таких знаменитых исповедально-автобиографических текстах, как "Архипелаг ГУЛАГ" А.И. Солженицына, "Крутой маршрут" Е.С. Гинзбург, "Колымские рассказы" В.Т. Шаламова, лагерные испытания трактуются в качестве страшных ударов, которые, исковеркав жизнь рассказчика, в то же время наделили его бесценным трагическим опытом, позволяющим расшифровать все знаки минувшей судьбы.

В результате же мемуарный текст Петкевич обнаруживает "поступательную (процессуальную) устремленность" [Морсон 2001: 23], которая, по мнению Гэри Морсона, составляет глубинную основу таких произведений, как "Евгений Онегин" А.С. Пушкина, "Идиот" и "Бесы" Ф.М. Достоевского, "Война и мир" Л.Н. Толстого. Важную роль в каждой из этих книг играет фактор демиургической неуверенности автора, вследствие чего читатель "чувствует, что позиции, где знание превышало бы его собственное, попросту нет" [Морсон 2001: 17], и "ощущает автора внутри романного мира, пытающимся, подобно своим собственным героям, исправить вещи, которые он не может сделать небывшими" [Морсон 2001: 18]. За неспособностью героини Петкевич разгадать загадку иррациональной жестокости, проявляемой по отношению к ней ее добрым отцом, мы обнаруживаем подлинную (а не фикциональную) авторскую тревогу.

Очевидно, именно этой особой жизнеподобностью, присущей произведениям поступательно-процессуального типа, обусловлен эффект воздействия книги Т.В. Петкевич "Жизнь - сапожок непарный" на читателя.

Литература

1. Алташина 2006 - Алташина В.Д. От воображаемой конфигурации мемуаров к вымыслу романа (к проблеме генезиса романа-мемуаров во Франции XVIII в.). Известия Российского гос. пед. ун-та им. А.И. Герцена. 2006, 21, 2 (7): 35-41.

2. Бушканец 2015 - Бушканец Л.Е. Проблема достоверности мемуаров и современные концепции нейрофизиологии памяти. Ученые записки Казанского ун-та. Серия: Гуманитарные науки. 2015, 157 (2): 19-27.

3. Кованова 2005 - Кованова Е.А. Риторика автобиографического дискурса (на материале автобиографий американских деятелей политики и искусства). Дис. ... канд. филол. наук. СПбГУ СПб., 2005.

4. Лицук, Лицук 2014 - Лицук А.А., Лицук Ж.В. Мемуары как феномен культуры Серебряного века.

Размещено на Allbest.ru