"Аркадия" Ф. Сидни и координаты пространства культуры елизаветинской Англии

Размещено на http://www.allbest.ru/

«АРКАДИЯ» Ф. СИДНИ И КООРДИНАТЫ ПРОСТРАНСТВА КУЛЬТУРЫ ЕЛИЗАВЕТИНСКОЙ АНГЛИИ

О.В. Бовкунова

Анотація

У статті йдеться про те місце, яке посідає творчість видатного англійського поета Ф. Сідні в історико-літературній перспективі єлизаветинської Англії: автор «Аркадії» є своєрідним відбиттям тієї складної та суперечливої організації простору культури, якою була Англія доби Єлизавети. Автор статті намагається показати, чому Сідні в сучасних дослідженнях є уособленням англійськості ренесансної культури, як саме це простежується в художніх особливостях його творів.

Ключові слова: Ф. Сідні, «Аркадія», єлизаветинська доба, ренесансна культура, діалог, маньєризм, стиль доби.

Аннотация

сидни поэт литературный англия

В статье говорится о том месте, которое занимает творчество выдающегося английского поэта Ф. Сидни в историко-литературной перспективе елизаветинской Англии: автор «Аркадии» является своеобразным отражением той сложной и противоречивой организации пространства культуры, которой была Англия суток Елизаветы. Автор статьи пытается показать, почему Сидни в современных исследованиях является олицетворением английскости ренессансной культуры, как это прослеживается в художественных особенностях его произведений.

Ключевые слова: Ф. Сидни, «Аркадия», елизаветинская сутки, ренессансная культура, диалог, маньеризм, стиль эпохи.

Annotation

The paper dwells on the key role of Sir Philip Sidney in the perspective of the literature and culture of the Elizabethan England. The author of the Arcadia is kind of a reflective mirror of the perplex and contradictory structure of the Elizabethan culture space. The author of the article makes an attempt to explain the reason Philip Sidney becomes the embodiment and symbol of the idea of the unique Englishness of the English Renaissance.

Key words: Sir Philip Sidney, Arcadia, Elizabethan age, the Renaissance culture, dialogue, mannerism, the style of the epoch.

Основная часть

Очевидно, что ядро современных исследований «Аркадии» Ф. Сидни - всестороннее изучение комплекса аспектов отражения реальности в тексте «Новой Аркадии»; путь такой работы - анализ конкретных особенностей поэтики романа, вписывание их в контекст как творческой биографии самого Сидни, так и литературной традиции, особенностей елизаветинской и европейской интеллектуальной и культурной жизни рубежа XVI-XVII вв. [12; 13; 14].

Изучение работ современных сидниеведов уже позволяет сделать общие выводы, отличные от устоявшейся репутации этого автора и его текста в литературоведении и критике 70-80-х гг. прошлого столетия [6; 9; 10]. Однако прежде представляется необходимым сделать ряд предварительных замечаний. Одной из задач большей части корпуса современных исследований елизаветинской литературы является совмещение литературоведческого и культурологического подходов: разбор особенностей конкретного текста (с применением различных литературоведческих методов, классических либо постструктуралистских и деконструктивистских) и синтез такого рода анализов с выводами общекультурного характера; это и позволяет в самом широком смысле приблизится к опыту реконструкции мировидения елизаветинской эпохи.

Большой корпус работ так или иначе касается темы дуальности «Аркадии»: реальности и двоемирия художественного целого [6; 10; 13; 14]. Традиционное прочтение текста Сидни сквозь пасторальный модус не объясняет этого семантического комплекса [12]. Так, например, исследуя проблему отражения действительности в романе, учёные обращаются к анализу «исторических» описаний в «Новой Аркадии», что сразу же ставит перед ними проблему «анахронизма». Обращает на себя внимание та роль, которую в обоих вариантах «Аркадии» играют образы, связывающие словесный и изобразительный планы, «визуализирующие» текст. Очевидно, что интерес и одновременно переосмысление Сидни пасторальной формы (в частности, хронотопа) не может объясняться только его следованием или спором с литературной традицией, но должен быть также рассмотрен в контексте эстетических и исторических представлений автора романа, его «кружка» и европейских гуманистов второй половины XVI в. Таким образом, книга Сидни в работах современных критиков оказывается в самом центре контекста не только литературных, но и магистральных культурных явлений эпохи [14]. Такой комплексный подход диктуется самим материалом: в эпоху елизаветинской литературы, как известно, существовал своеобразный синтез, конгломерат различных отраслей человеческого знания.

Современные представления об английском Ренессансе, позднеренессансной культуре в целом давно исключают ту сетку координат, которая была задана итальянским Возрождением (и работами известных исследователей итальянского Ренессанса); ведущие учёные видят его как самобытное явление, опиравшееся как на итальянскую, так и на собственную средневековую традицию [12; 13; 14].

В своей трактовке «проблемы реальности» Сидни во многом опирается на всё ещё актуальную для позднеренессансной культуры традиционную схему связей первообраза и его воплощения в реальном мире. В духе других авторов эпохи Сидни отстаивает точку зрения о том, что художественный образ, создаваемый «настоящим» художником, всегда указывает на некую более важную, трансцендентную истину, на типическое и универсальное. Именно с этим отчасти связано обращение Сидни к пасторальной форме, традиционно представлявшей действительность в обобщённом, «универсализованном» виде (идея, в сути своей восходящая к античным «идиллиям» - схематически «картинкам» мира) [3; 4; 7]. Этим же объясняется и то, что Сидни, опираясь на аристотелевское представление о подражании, ставит литературу, создающую образы на основе неких первоидей, выше истории, описывающей несовершенную действительность. Отдельный ряд работ рассматривают, как представления о связи словесного и зрительного вписываются в традиционную, антично-христианскую схему двоемирия, в контекст представлений традиционалистской культуры. Таким образом, большая часть современных исследователей литературы и культуры елизаветинской Англии согласны в том, что позднеренессансная культура была в целом включена в тысячелетиями отработанную схему интерпретации связи формы и значения, реального и идеального: культура рубежа ХVI-ХVII вв. ещё во многом лежит в рамках указанного понимания мира. Более того, именно в это время предпринимается последняя попытка представить мир в его тотальности, увидеть за любым предметом, за множащимися открытиями и фактами, за индивидуальной трактовкой образа универсальный, единый порядок [12].

Одновременно современная литературная критика, как и академическое литературоведение (преимущественно отечественное и некоторый ряд англо-американский исследователей) отчётливо акцентируют необходимость вписывания мироощущения Сидни не только в рамки картины мира эпохи традиционализма, но и в контекст некоторых новых веяний эпохи, которую мы условно называем «эпохой Ренессанса» (споры о долгом среденевековье или глобальном Новом времени - общее место в современной гуманитаристике). В целом, оставаясь в рамках «старой» системы интерпретации фактов реальности, Сидни привносит в неё ряд новых черт, многие из которых связаны с тем «переворотом», который произошёл в «переходной» возрожденческой культуре [12]. Так, критики указывают на те черты поэтики романа, непосредственно отталкивающиеся от пасторальной традиции (переосмысление Сидни традиционной концепции пасторального хронотопа, расщепление и усложнение двоемирия, уравнивание пластов смысла, установка на индивидуальное и неоднозначное прочтение образа и т. д.), которые были в определённой степени связаны с переходом от «однонаправленной» аллегорической трактовки реальности к «разнонаправленной», «многоаспектной» символической её трактовке [6; 7; 9; 13]. Известны «ренессансные» рассуждение авторов ставшей уже классической статьи «Категория поэтики в смене литературных эпох» о том, что хотя «исторические и логические границы, отделяющие Ренессанс от классицизма прочерчены вполне отчетливо», однако существуют некие «границы целостности», объединяющие указанные стили в рамках «эпохи словесного традиционализма» [1, с. 24]. Такие черты «Новой Аркадии», как увеличение интереса к исторической проблематике, к изучению прошлого и настоящего, появление чувства «границы», отделяющей прошлое от современности, увеличение интереса к проблемам авторства и вымысла, актуализация оппозиции «вымысел/реальность» - и соответственно «повествование о вымышленном мире/повествование об истории» (в противовес средневековой оппозиции «истинное/ложное повествование»). Известный сидниевский интерес к импрезам и игровым элементам позволяет ряду исследователей соотнести его текст с контекстом традиции ренессансного праздника, рыцарской культуры [14]. Помимо некоторых «общих» аспектов ренессансного мировидения, исследователи выделяют ряд более частных проблем и вопросов, интересовавших гуманистов (например, вопросы о долге, о деятельной и созерцательной жизни, о нравственном совершенствовании людей как об основной цели искусства и т. д.). Наконец, само стремление совмещать разные, часто противоположные точки зрения вписывается в традицию так называемого ренессансного диалогизма.

Некоторая часть анализируемых в корпусе большинства елизаветинских авторов черт поэтики должен быть вписан не в контекст обобщённых «ренессансных» представлений, но, скорее, в контекст более конкретных литературных, эстетических и общекультурных тенденций второй половины XVI в. Так, например, с одной стороны, на примере «представления об авторстве» у Сидни авторы отмечают, что перед нами не просто индивидуальная, а остросубъектная творческая схема, во многом ставящая во главу угла утверждение авторского «я», выдвигающая воображение художника на первый план (ибо именно в его душе живет отсвет идеи и именно он доносит его до читателя/зрителя/слушателя). С другой стороны, обращаясь к широко известным проблемам сидниевских анахронизмов, исследователи отмечают, что для Сидни и его современников важно уже не только ощущение границы между прошлым и настоящим, но представление о том, что шкала времени устроена сложным образом, что прошлых (и настоящих) существует несколько. Интерес к прошлому становится интересом к конкретным деталям - и отражает только один из аспектов позднеренессансного интереса к изучению всего пространства человеческой культуры и природы, коллекционированию и описанию всё множащихся фактов и явлений окружающего мира - всех этих костюмов, неизведанных земель, народов, животных, растений, минералов, металлов, которые пытливые умы второй половины XVI в. пытаются представить в рамках единой схемы, где между самыми дальними её точками имеются пересечения, переклички и подобия, которые есть, например, и между словом, изображением и звуком [11].

В то же время попытка синтеза столь разнородных явлений оборачивается всё новыми открытиями, а сама эта разнородность порождает настроение удивления, а затем и тревоги, почти страха. Исследователя культуры рубежа XVI-XVII вв. никогда не покидает чувство дремлющего под оболочкой всеобщей сетки координат, ясной схемы хаотического начала - оно всегда здесь, близко, рядом, оно ощутимо и готово вырваться на поверхность. Конечно, один из импульсов для своего развития елизаветинская культура получила отчасти от ренессансного диалогизирующего, синтезирующего взгляда на мир. Но этот синтез не дал тех же результатов в культуре Северного Возрождения, какие он дал в итальянской культуре XIV-XV вв. - прежде всего потому, что за прошедшую сотню лет мир изменился, традиционалистская культура испытала множество ударов, основным из которых была Реформация. Результатом ренессансного диалога (во всех значениях этого слова) становилась, как показал JI.M. Баткин, выработка общего, синтезирующего решения, основанного на гармоничной картине мира.

Елизаветинская культура, хотя во многом и опиравшаяся на ренессансную модель диалога, не могла уже дать этого гармонизирующего решения. Известно, что ренессансная картина Вселенной строилась на двух основных принципах: 1) принципе иерархической организации, во многом унаследованном не только от античности, но и от средневековья, и 2) неоплатоническом принципе вечного движения и круговорота, перекликающегося с представлениями о всеобщей изменчивости (mutability) как части вселенской гармонии. У Сидни эта ясная и гармоничная картина мира, иерархический образ космоса по Птолемею и Фиччино, пронизанного светом, объединённого любовью и находящегося в вечном круговращении красоты, совмещается с представлениями о хрупкости мирового баланса и непрочности вселенской гармонии, о мире как о слишком туго натянутой тетиве лука, которая вот-вот грозит порваться. Пасторальный мир «Аркадии» - это мир, в котором рушатся или вот-вот будут разрушены вековые устои, а на смену спокойной уверенности в гармоничности вселенского устройства приходит дух сомнения и скептицизма. В этом смысле неясный, странный конец «Старой Аркадии» весьма показателен. Показательна и не удавшаяся Сидни попытка создать «Новую Аркадию». Второй вариант романа одновременно и архаичен, так как опирается на старую эпическую схему, и близок по своей повествовательной манере новоевропейскому роману. Автор усложнил схему: сделал своих героев более «благородными», а зло теперь сконцентрировано в двух других героях - Цикропее, проповедующей атеизм и вседозволенность, и Амфиале, воплощающем слабости человека и творящим зло вопреки своей воле. И тем не менее, как единодушно отмечают критики, проблемы, которые интересуют Сидни, невозможно решить ни подобным схоластическим «разделением» проблемы на составляющие, ни в духе диалога раннего Ренессанса, ибо «диалогический синтез» стал невозможным. Слишком противоположны, противонаправлены те системы, которые автор «Аркадии» пытается совместить [9; 10; 14; 15].

Текст Сидни, таким образом, включён не только в литературную традицию, но отражает многие культурно-эстетические тенденции эпохи в утрированном виде: Сидни является одновременно уникальной и весьма типичной фигурой. Характерной представляется попытка «объяснения» образа Сидни, данная видным исследователем: «Sidney is a difficult man to classify <...> Sidney escapes any simple classification. His oration is too witty and includes too many diverse elements. <...> Or one might say that Sidney had wit enough to combine both worlds: that of Spenser and that of Jonson» [12, p. 189]. Сидниеведы расходятся даже в трактовке той оценки, которую Сидни дает пасторальной традиции и поэзии в целом в «Защите Поэзиии», не говоря уже о существующих зачастую противоположных трактовках «пасторальности» и «аллегоризма «Аркадии». Так, Конглтон считает, что для Сидни «ценность пасторали зависит от е' аллегорического и морального содержания» [13, p. 42]. Кларк, напротив, считает, что Сидни «был подозрительно равнодушен» к аллегорической трактовке стабильности и неопределённости, неуверенности; сознательная установка Сидни на «загадочность», сложную аллюзионность текста, не поддающегося дешифровке простым усилием разума; стремление вместить в текст разнообразие смыслов, значений, фактов и одновременно построить из них, хрупкое, но прекрасное здание, синтезировать их не в единое значение, но в единую систему; страсть к совмещению словесных и визуальных образов и т.д. - всё это одновременно отражает и особенности творческого метода, гения Сидни и некоторые общие тенденции мироощущения эпохи. Включённость этой культурной модели одновременно в традиционную и ренессансную системы, её особая «переходность» очевидны.

Один из ключевых вопросов современной дискуссии - вопрос не только о содержании культурной эпистемы, но и о том, какое, собственно, определение может быть с нею соотнесено. Очевидно, что самые устоявшиеся понятия - «елизаветинская культура» и «культура позднего Ренессанса» наиболее условны. То же содержательное наполнение этих понятий может быть успешно описано как комплекс «культуры маньеризма» (отметим, что к этому тяготеют всё же скорее отечественные исследователи) - как название для эпохи, явно входящей в ренессансную традицию, но существующей уже в момент начинающегося распада ренессансного культурного комплекса. Вот основные её черты, перечисляемые Л.И. Тананаевой (отчасти она опирается на работы других авторов): «неудовлетворённость простым подражанием натуре и попытка внести в её отображение отсвет внутренней идеи, изначально живущей в душе художника», «страсть сочетать до натурализма конкретную деталь с иррациональным, вымышленным, фантастическим характером целого», «тяготение к эклектике, к использованию устоявшихся в искусстве традиционных форм в новых сочетаниях», «высокая степень “окультуренности” искусства», «любовь к литературе, поэзии, гротеску», «любовь к разнообразию, к игре фантазии, прихоти», нерасторжимость реального и иррационального, где «каждый реальный предмет является символом, вернее, иероглифом чего-то скрытого и высшего», сложность понимания роли автора, художника (одновременно существующие представления о полёте его фантазии и воображения и об огромной ответственности, которую он берёт на себя) и т. д. [11].

Современные исследователи убеждены, что употребление смыслового наполнения культурного комплекса, обозначенного как маньеризм, порождает, как и в случае с Ренессансом, «проблему» итальянской культуры: право применимости её эстетических, идеологических, ценностных параметров к культуре английского Возрождения до Шекспира и творчеству Сидни. Здесь возникают и другие сопутствующие дискуссии: было ли у маньеризма, как считает В. Фридлендер, два этапа: собственно итальянский, «настоящий» (первая половина XVI века) и общеевропейский («упадок», вторая половина XVI века)? К тому же, как указывает, например, М. Ростон, Англия довольно поздно включилась в ренессансные процессы - означает ли это, что здесь между культурами Ренессанса и маньеризма невозможно провести чёткую границу (при условии, конечно, что такая граница вообще проводима)? И кем тогда считать Сидни - ренессансным гуманистом, маньеристом? «The tardiness of the English Renaissance upon the European scene <...>, meant that the Englishman looking for the continent for his models found available for his use not only the products of classical humanism, but also the later mannerist reaction to it in both art and literature <.>, the chronological discrepancy between England and the continent does leave open the possibility of less closely defined boundaries between the two forms» [15]. Эти вопросы продолжают оставаться открытыми, заставляя исследователей, в том числе и сидниеведов, каждый раз перестраивать координаты пространства культуры елизаветинской Англии.

Библиографические ссылки

1. Аверинцев С.С., Андреев М.Л., Гаспаров М.Л., Гринцер П.А., Михайлов А.В. Категории поэтики в смене литературных епох: [Электронный ресурс]. URL: http://forlit.philol.msu.ru/lib-ru/history-poetic

2. Аникст А.А. Ренессанс, маньеризм и барокко в литературе и театре Западной Европы / А.А. Аникст // Ренессанс. Барокко. Классицизм. Проблемы стилей в западноевропейском искусстве XV-XVII вв. М., 1966. С. 178-244.

3. Грабарь-Пассек М.Е. Буколическая поэзия эллинистической эпохи / М.Е. Грабарь- Пассек // Феокрит. Мосх. Бион. Идилли и эпиграммы /. М.: Ладомир, Наука, 1993, - С. 189-231.

4. Зыкова Е.П. Пастораль в английской литературе XVIII века / Е.П. Зыкова. М.: ИМЛИ-«Наследие», 1999. 249 с.

5. Наливайко Д. С. Искусство, направления, течения, стили / Д.С.Наливайко - К.: Мистецтво, 1981. С. 87-101.

6. Никифорова Л.Р. Об особенностях преломления начального этапа осмысления жанра романа у Ф. Сидни / Л.Р.Никифорова // Актуальные вопросы теории и истории зарубежного романа ХVII-ХХ веков. Днепропетровск: Изд-во ДГУ, 1984. 122 с.

7. Пахсарьян Н.Т. Миф, пастораль, утопия: к вопросу о дифференциации и взаимодействии литературоведческих понятий / Н.Т. Пахсарьян // Миф. Пастораль.Утопия / Литература в системе культуры: материалы научного межрегионального семинара. М.: МГОПУ, 1998. С. 12-24.

8. Потёмкина Л.Я. К проблеме внутрижанровой классификации романа в советском литературоведении / Л.Я. Потёмкина // Актуальные вопросы теории и истории зарубежного романа 17-20 веков: Сб. науч. трудов. Днепропетровск: Изд-во ДГУ, 1984. 122 с.

9. Потьомкіна Л.Я. До питания про жанрову природу романів Ф. Сідні / Л.Я. Потьомкіна // Ренесансні Студії. Запоріжжя, 1998. Вип. 2. С. 108-116.

10. Потьомкіна Л.Я. Про одну з тенденщй у вивченні англійського роману доби Відродження / Л.Я. Потьомкина // Ренесансні Студії. Запоріжжя, 1997. Вип. 1.- С. 4-7.

11. Тананаева Л. И. Некоторые концепции маньеризма и изучение искусства Восточной Европы / Л. И. Тананаева // Советское искусствознание. №22. М.: Сов. художник, 1987. С. 123-167.

12. Clark D.L. Rhetoric and Poetry in the Renaissance. N.Y.: Columbia U.P., 1922. 258 р.

13. Congleton J.E. Theories of Pastoral poetry in England 1684-1798. Gainsville, Florida: Univ. of Florida Press. 1952 - 342 р.

14. Mc Coy R. Sir Philip Sidney and Elizabethan Chivalry// Sir Philip Sidney's Achievements. Ed. by Allen M. J. B.; Baker S.D.; KinneyA.F.; Sullivan M. N. Y.: AMS, 1990. 256 р.

15. Roston M. Renaissance Perspectives in Literature and Visual Arts. Princeton, Oxford: Princeton U.P., 1989 - 216 р.

Размещено на Allbest.ru