"Шевченко не известен..." (Тарас Шевченко "Глазами заключенного" Андрея Синявского)

Основная часть

Многогранность личности и творчества Тараса Шевченко обусловили неослабевающий интерес к этой титанической фигуре, и каждое время открывает "своего Шевченко". Считаем, что сейчас особое значение приобретает осмысление поэтической уникальности Кобзаря, поскольку убедительность нравственно-эстетической позиции героя его произведений определяется именно этим фактором.

Проблема "Тарас Шевченко "глазами заключённого" Андрея Синявского" в настоящий момент практически не исследована. В этой связи считаем необходимым познакомить читателя с одним из многочисленных свидетельств огромного, очищающего душу влияния поэзии Шевченко на читателя. Однако не простого читателя, а искушённого, если можно так сказать, читателя- профессионала. Кроме того, обращение этого человека к поэтическим строкам Кобзаря пришлось на очень трудный период его собственной жизни, что делает восприятие поэзии Шевченко уникальным явлением в читательской практике Андрея Донатовича Синявского, известного в бывшем СССР литературоведа и диссидента, впоследствии - профессора Сорбонны.

Знаменитый в ХХ веке судебный процесс над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем стал для бывшей империи событием неординарным. Более того, многие люди во всём мире считают его этапным явлением на пути свержения коммунистического строя. Впервые людей, писателей судили за... публикацию их художественных произведений. И - тоже впервые! - подсудимые не признали себя виновными в преступлениях против "социалистического образа жизни".

К началу третьего тысячелетия об этом процессе, вызвавшем в 60-е годы мощный общественный резонанс [2, с. 59-61], немало написано, о нём даже издана специальная книга [9]. Как бы восторжествовала историческая справедливость? Но тогда для главных действующих лиц основным итогом судебного процесса стало осуждение подсудимых Синявского и Даниэля на длительные сроки лишения свободы. Сроки эти оба литератора отбывали в лагерях. Именно там, в лагере, Андреем Синявским были написаны две книги: "Прогулки с Пушкиным" и "Голос из хора" [1].

Парадокс, но первая из них, совершенно замечательная, глубокая и тонкая, эпатажная, в жанре "литературной провокации" литературоведческая работа вызвала скандал. Хотя сам автор говорил, что это "моя программа чистого искусства и прославляющая Пушкина" [3, с. 186] книга. "Голос из хора" - это отрывочно записанные впечатления Синявского о лагере и людях: "Лагерь для меня, - если говорить высоким слогом, это такая невероятная встреча с собственным народом. Причём с народом, взятым в какой- то густоте всего самого лучшего и самого худшего" [3, с. 180].

Отметим следующий момент: вспоминая лагерь, в котором, как он признаётся, ему было "физически очень тяжело, очень тяжело" [3, с. 179], Синявский в то же время отмечает, что "в лагере было уже хорошо" [3, с. 179]. Вероятно, здесь речь идёт не только о смене обстановки после страшного напряжения судебного процесса. Главным, надо полагать, стало то, что писатель Абрам Терц (это псевдоним Андрея Синявского, под которым на Западе выходили его книги), оказавшись в лагере, понял: "В лагере я встретил как бы свою реальность, понимаете, фантастическую реальность, которую раньше я придумывал. А тут она оказалась под боком" [3, с. 179].

Эта, не по своей воле встреченная, писательская "реальность" оказалась очень трудной, даже жестокой. Казалось бы, в ней не было и не могло быть места литературе, искусству, творчеству. Но именно эта "реальность" оказалась для писателя творческим мощным импульсом: "В лагере каждую свободную минуту я старался, сидя на койке, что-то писать" [3, с. 174]. Это была личная форма протеста писателя и гражданина против того, что пыталась сделать с ним система: "Кстати, отсюда и рождается сопротивление, и поэтому я в лагере продолжал писать, и даже как Абрам Терц" [3, с. 179].

Итак, действенная, "реальная" попытка самосохранения, попытка спасения себя как человека и как художника слова - вот чем стала литература для заключённого Синявского и писателя Абрама Терца. А откровенная, как сейчас сказали бы, экстремальность жизненной ситуации буквально заставила его переосмыслить некоторые, ранее для него "хрестоматийные", литературные явления, отношение к которым у известного критика до лагеря было, как он полагал, вполне осознанным и устоявшимся.

В литературной среде известный критик Андрей Синявский (и писатель Абрам Терц) и до своего заключения, и после пользовался весьма своеобразной репутацией, занимал особое место. Сошлёмся на вполне компетентное мнение Бориса Хазанова, редактора журнала "Страна и мир", выходившего в 80-е годы в Мюнхене, который в беседе с американским литературоведом Джоном Глэдом (1988-й год) отозвался об Андрее Синявском следующим образом: "Синявский - это, по-моему, редкий и для нашего времени, и для русской литературы вообще пример эстета..." [3, с. 153].

Весьма примечательно также и то, что в рассуждениях Бориса Хазанова об Андрее Синявском и эстетических основах его творчества как бы невольно появляется термин "имморализм" [3, с. 153], без употребления которого невозможно обойтись тогда, когда речь заходит об Оскаре Уайльде, этом, если можно так сказать, "эстете из эстетов" в литературе и жизни.

А. Синявский объясняет, что его обращение к творчеству Т. Шевченко, его обострённое восприятие этого творчества были вызваны тем, что в лагере маститый литературовед А. Синявский открыл для себя огромное, невероятное по силе влияние этого автора на украинский народ. Причём речь шла о влиянии на уровне, который можно было бы назвать генетическим уровнем восприятия народом поэзии Кобзаря: "Я не знаю другого такого поэта, кому бы так поклонялись - в массе, словно святому (здесь и далее выделено нами. - В. Г.), обливаясь слезами, как в церкви, заскорузлые мужики, перед иконой-портретом, в каптёрке, хором, как Отче наш: - Батьку! Тарасе!" [1, с. 570].

Если же учесть, что на тот момент подавляющее большинство заключённых в этом лагере были "особо опасные государственные преступники" [7, с. 119], и при этом, как отмечает А. Синявский, "там много сидело людей за веру из сект разных направлений, очень интересных" [3, с. 180], становится понятным, что такое их отношение к поэту, хорошо ему известному, так сказать, "по роду занятий", не могло не вызвать повышенный интерес к его творчеству. Своеобразный вопрос самому себе: "Как же так, что же такое невероятное я, специалист, в этом поэте проглядел?".

Но прежде чем обратиться к собственно лагерным записям А. Синявского о Т. Шевченко, хотелось бы остановиться на том, каким же было понимание поэзии Шевченко заключённым- литературоведом Андреем Синявским. Нужно только отметить, что с самого начала буквально бросается в глаза такая деталь: автор записок о Шевченко старался быть в первую очередь непредвзятым читателем, которого интересовали сами стихи поэта.

Такой взгляд, такое понимание потребовали отказа от прежнего читательского (или античитательского?) опыта: "Никогда раньше меня не занимал Шевченко. Я и не читал его по-настоящему. И, перелистывая разрозненный томик в русских переводах (а если бы Синявский украинским языком владел?! - В. Г.), не очень, признаться, рассчитывал найти что-то новое" [1, с. 568]. Заслуживает внимания предельно честное объяснение такого своего, "долагерного", восприятия личности и поэзии Кобзаря: "Слишком укоренились в нашей памяти штампы, может, и пленительные для нежного украинского уха, но вызывающие у нас (русских? - В. Г.) снисходительную улыбку. Всё это и вправду имеется в избытке - знакомые эталоны в живописании милого края так и просятся подписью к назойливому лубку. Но кроме того - неизвестное, неслыханное нигде" [1, с. 568].

В приведённом выше фрагменте наблюдается отчётливо выраженная самоирония. Можно даже сказать, мы видим также осуждение Синявским собственной предвзятости по отношению к поэзии Шевченко. Очевидно, если говорить о читательском опыте, именно появившаяся под влиянием жизни в лагере неуверенность в "окончательности" своего понимания поэзии Шевченко и стала для Синявского основой его готовности обратиться к этому загадочному творчеству?

На наш взгляд, для современного украинского читателя будет в высшей степени поучительным знакомство с мыслями Андрея Синявского относительно того, поистине уникального в истории культуры, факта, что творчество Шевченко в России даже образованными людьми воспринималось на уровне пресловутых "расхожих штампов": "Воспринимались его биография крепостного самородка и мученика и кое-какие красивые призывы. Но как стихотворец он казался неотёсанным юродом, и воротили нос, хотя в этом было стыдно признаться из-за всеобщей любви к мужику. (Белинский вот не постыдился высказать свою неприязнь, точнее, свою глухоту к его грубой музе). У нас (видимо, в русской литературе? - В. Г.) ему в аналогию ходили Кольцов с Никитиным, но они конфузились и оглядывались на господ, а Шевченко пёр напролом в первобытном козацком запале, и укладываясь в "идею", торчал стихом поперёк. Ему, чтоб не прислушиваться к этим диким струнам, отводили локальный загончик второстепенного значения, на что он и сам как будто охотно соглашался, мысля себя певцом обойдённой счастьем окраины" [1, с. 568-569].

Литературовед Андрей Синявский проницательно замечает, что "штамп" в восприятии Шевченко возник изначально, уже при знакомстве читателей с его поэзией. И становится понятно, что такое отношение не было случайным. Оно было вызвано непониманием того, что Шевченко-поэт для своего времени оказался явлением, настолько это время опережающим, что к появлению этого гения не были готовы ни коллеги-литераторы, ни массовый читатель.

Синявский делает вывод о том, что "Шевченко не известен (подлинный Шевченко! - В. Г.), оттого что стоял в стороне от русской стихотворной культуры XIX века, воспитанной в основном на гладком и лёгком стихе. В некотором отношении он ближе ХХ веку, протягиваясь непосредственно к Хлебникову, который тоже был наполовину украинцем и воспринял южные степи как эпическое пространство и родственную речевую стихию непочатого ещё чернозёма, архаической праматери-Скифии" [1, с. 568].

Поэтому фундаментальное, коренное отличие Шевченко от современных ему русских поэтов, как утверждает Синявский, проявилось в первую очередь в том, что определяющую роль в его творчестве сыграли глубочайшие национальные корни его поэзии: "Народная старина у Шевченко не только декоративный набор, но подлинник, унаследованный от предков вместе с собственным корнем. Чувство национальной и социальной (мужик) исключительности, поиски "своих" в истории и быту позволили ему окунуться в фольклорные источники глубже, чем это дозволялось приличиями и чем это удалось сделать в ту пору русским поэтам, хотя те немало предавались тогда народоискательству. Поэтому же Шевченко в своём поддонном прошёл мимо сознания XIX столетия" [1, с. 568].

Безусловно, нельзя не обратить внимание на разницу между кокетливым - и потому поверхностным! - "народоискательством" и подлинно народными корнями судьбы и творчества Шевченко. По мнению Синявского, именно эта "подлинность" и делает Шевченко едва ли не самым оригинальным русским поэтом XIX века, и с этим нельзя не согласиться. Хотя, разумеется, Тарас Шевченко был и остался в первую очередь украинским поэтом - по природе своего творчества, по его истокам.

Блестяще владея искусством анализа художественного произведения, Синявский-критик откровенно признаётся в том, что постижение творчества Шевченко в рамках собственно литературоведческого подхода просто немыслимо, поскольку само это творчество изначально перерастает только лишь литературные рамки, оно оказывается всеохватным в своём стремлении выразить глубинные, подсознательные истоки мироощущения автора. Кажущееся внешнее "однообразие" поэзии Шевченко позволяет читателю, по мысли критика, сосредоточиться на её глубинной мощи, восходящей к прасознанию народа: "Но без конца повторяя одни и те же, в общем, уроки, он (Шевченко. - В. Г.) глубок, как колодец, в своей узкой и тёмной вере. Здесь господствует стихия исступления и беснования... Переходя местами на заумь, впадая в глоссолалию, Шевченко, нетрудно заметить, влечётся изъясняться на нутряном наречии захлёстывающего мозг подсознания. Безумие служит ему путём к собственным тёмным истокам, где свобода граничит с ознобом древнего колдовства и шаманства и в разгуле смыкается с жаждой всеистребления" [1, с. 569].

Если попытаться продолжить мысль Андрея Синявского, то можно добавить, что среди современников Шевченко в европейской и американской поэзии (не только в русской!) не так уж и много найдётся авторов, творчеству которых была бы присуща эта, свойственная поэзии Шевченко и сполна проявившаяся в поэзии конца XIX - начала ХХ веков, черта: когда поэт умеет выразить в первую очередь подсознательные истоки своей личности и творчества посредством содержания и формы художественного произведения. И, позволим себе предположение, лишь Шевченко да Уолт Уитмен в своём творчестве столь глубоко уходят корнями в то, что потом будет названо "коллективным бессознательным", органически соединяя его с неповторимой творческой индивидуальностью художника слова мирового уровня.

Основываясь на своеобразии осмысленных им истоках творчества великого украинского поэта, Андрей Синявский выделяет основную, на его взгляд, черту поэзии Шевченко, которая позволяет говорить о том, что украинский гений и в самом деле опередил своё время, предвосхитив в своём творчестве вершинные достижения русской и мировой поэзии первой трети ХХ века: "Связав социальный бунт с инстинктивным, подсознательным взрывом, Шевченко ближе других подошёл к "Двенадцати" Блока и стихийным поэмам Хлебникова "Настоящее", "Горячее поле"..." [1, с. 569].

Скорее всего, именно эта формула Андрея Синявского - "связь социального бунта с инстинктивным, подсознательным взрывом" - то есть соединение в творчестве поэта его национальной самобытности и индивидуально-личностной неповторимости, может быть признана во многом универсальной формулой гениальности в искусстве?

Если это так, то следует признать: гениальность Шевченко неоспорима!

Как это ни парадоксально, но именно поэтому его творчество, значительно опередившее своё время, оказалось непонятым современниками.

Соответственно, и это тоже следует помнить постоянно, именно поэтому только потомки, способные отказаться от стереотипов и штампов в оценке литературных явлений, смогут должным образом понять величие и уникальность творчества Тараса Шевченко.

Размышляя об истоках гениальности Шевченко, Синявский делает следующее замечание: "Между прочим, знатоки удивляются, откуда у Шевченко, почти не жившего на Украине и не занимавшегося этнографией, такое проникновение в миф, в древнейшие пласты народных поверий. Можно полагать, его иррациональная природа изначально была отзывчива на все эти веяния" [1, с. 569-570].

Не подлежит сомнению, что в данном случае исследователь очень точен в определении истоков гениальности творчества поэта: это "иррациональная природа", такая духовная и душевная организация, при которой генетическая память, "память сердца", становится отправной точкой творческого процесса.

На уровне философского осмысления природы поэтического творчества об этом феномене Поэзии так скажет в середине XX века гениальный русский поэт Борис Пастернак: "Когда строку диктует чувство..." [8, с. 412].

Вместе с тем, необходимо подчеркнуть, и это доказала история нашей страны, поэт Шевченко велик в первую очередь потому, что свой незаурядный лирический дар он до конца отдал великому делу служения своему народу, борьбе за его освобождение. Стремление Тараса Шевченко к личной свободе было подчинено борьбе за свободу украинского народа, выразителем лучших черт которого он был и остаётся. Хотим мы этого или нет, но именно Шевченко можно и должно рассматривать как одну из наиболее цельных и гармоничных в истории Украины личностей. Как личность, в которой стремление к личной свободе неразрывно связано с вековым устремлением к свободе всего украинского народа.

Совокупность всех этих факторов делает Шевченко подлинно народным поэтом, а народ Украины - народом-поэтом, поскольку "Народ становится поэтом, когда поэт народом стал" [6, с. 23].

В этой связи нельзя не остановиться на ещё одной мысли о Шевченко русского литератора Андрея Синявского. Осмысливая "феномен Шевченко", Синявский, как уже отмечалось, выделяет в качестве определяющей черты "ррациональную природу" поэзии Шевченко в сочетании с её глубоко народной основой. И данное конкретное литературоведческое наблюдение приводит исследователя к весьма интересному обобщению: "Также и народ (фольклор) Украины, не исключается, глубже нас сопряжён с первобытными токами и образами подсознания, отчего касания сказки переживаются здесь (в Украине. - В. Г.) более внятно и непосредственно, как живой, получаемый в психическом опыте факт. Подтверждение тому, помимо Шевченки, - Гоголь..." [1, с. 570].

Очевидно, что украинскому, как сейчас модно выражаться, менталитету присуще именно такое, глубоко эмоциональное, "проживание" всего того, что происходит с человеком. Такое "состояние души" не может быть признано ни плохим, ни хорошим качеством нашего народа - это то, что ему, народу, присуще, и не считаться с этим нельзя. Может быть, в этой особенности украинской души и кроются истоки того отношения к Шевченко и его поэзии, которое настолько глубоко поразило Андрея Синявского в лагере, что заставило его пристально всмотреться, заново прочитать вроде бы известного ему поэта.

Будучи профессором Сорбонны, оценивая свою жизнь, в одном из интервью Андрей Синявский отметил: "Я хочу сказать, почему я писал в лагере. Это было, так сказать, завещание. Понимаете, лагерь это несколько предсмертная ситуация. В буквальном или метафорическом смысле слова" [3, с. 185]. И вот, находясь в этой "предсмертной ситуации", политический заключённый Андрей Синявский "на маленьких клочках бумаги... переправлял письма жене" [7, с. 120], а из этих писем сложилась потом книга "Голос из хора". Эта книга фрагментарна, иногда фрагмент книги - одна строка. Но один из самых больших фрагментов её - это размышления Синявского о Шевченко.

Эти, если можно их так назвать, "лагерные размышления" свободного человека возникли как результат того, что стихотворения великого украинского поэта были ПРОЧИТАНЫ. Пусть и в переводах, но прочитаны. И оказалось, что увиденный "глазами заключённого" поэт Шевченко и в самом деле неизвестен?

Думается, что для нас, имеющих возможность читать и перечитывать подлинного Кобзаря, история обращения Андрея Синявского к стихам Тараса Шевченко весьма поучительна. Она ещё раз подтверждает и утверждает вроде бы простую, но вечную истину: нельзя избирательно, потребительски относиться к подлинному искусству, ибо оно не прощает такого к себе отношения!

Поэтому и стихотворения Тараса Шевченко, его творчество в целом, нельзя "шматовать" на цитаты, оскорбляя тем самым великий духовный подвиг украинского гения, воплотившего в себе лучшие черты своего народа.

В страшные послевоенные годы главный на тот момент "идеолог" бывшего СССР товарищ Жданов следующим образом высказался о творчестве Анны Андреевны Ахматовой: "Ахматовская поэзия совершенно далека от народа" [5, с. 13]. При кажущейся нелепости подобного утверждения в чём-то он был прав. Потому что от забитого и униженного "народа" поэзия Ахматовой далека бесконечно. Но это, будем честны, уже не вина поэта, это, скорее, горе народа, если он не умеет дорасти до своих поэтов.

К большому сожалению, нация, гордостью которой по праву является Шевченко, далеко не всегда оказывается достойной его, Тараса, гения. Возможно, потому, что воспринимает его творчество на уровне тех самых "штампов", избавление от которых позволило Андрею Синявскому по-настоящему оценить Шевченко-поэта. Так нашим современникам проще. Но ведь, как известно, "простота хуже воровства".

Очень хочется, чтобы украинцы узнали подлинного Шевченко - великого поэта, которым может и должен гордиться украинский народ.

Общие выводы: 1. Обращение писателя Андрея Синявского к личности и творчеству Тараса Шевченко было обусловлено особенностями личной судьбы Синявского и стало особого рода "откровением" для маститого советского литературоведа. 2. Произведения Шевченко были прочитаны Синявским и осмыслены как новаторские для поэзии середины XIX века, восходящими к поэзии начала ХХ века. 3. Шевченко гениален, как полагает Синявский, тем, что сумел объединить в своём творчестве народное мировосприятие и эстетическую неповторимость поэта- гражданина. 4. Творчество Шевченко представляет в мировой литературе украинский народ, ментальность которого существенным образом отличается от ментальности всех славянских народов.

Дополнение.

Вероятно, известное представление (на эмоционально-образном уровне) о личности Андрея Синявского, о судебном процессе, ставшем вехой в истории диссидентского движения в СССР, можно получить после знакомства с приведённой ниже песней- стихотворением Владимира Высоцкого.

Надо напомнить, что Андрей Донатович Синявский преподавал марксистско-ленинскую эстетику в Школе-студии МХАТ, которую окончил Высоцкий. Как сейчас известно, в одном из писем прославленный позднее поэт и актёр рассказывает своему другу Игорю Кохановскому об обыске в квартире Синявского, во время которого были найдены его песни [2, с. 62-63].

О ПРОЦЕССЕ НАД А. СИНЯВСКИМ И Ю. ДАНИЭЛЕМ