И.С. Тургенев - читатель романа Генри Филдинга "История Тома Джонса, найденыша" (по материалам родовой библиотеки писателя)

Размещено на http: //www. allbest. ru/

И.С. Тургенев читатель романа Генри Филдинга "История Тома Джонса, найденыша" (по материалам родовой библиотеки писателя)

Э.М. Жилякова, И.О. Волков

Аннотация

На материале личной библиотеки И.С. Тургенева и повести «Дневник лишнего человека» (1849) разрабатывается проблема художественно-эстетического взаимодействия русского писателя с творчеством Генри Филдинга. Пристальный интерес Тургенева к «Истории Тома Джонса, найдёныша» (1749), проявленный во время чтения в виде многочисленных помет на полях, позволяет достоверно воссоздать картину восприятия писателем английского просветительского романа, а также обнаружить его конкретное осмысление в художественной форме.

Ключевые слова: И.С. Тургенев, Г. Филдинг, «Том Джонс», «Дневник лишнего человека», библиотека писателя.

Annotatіon

Ivan Turgenev as the Reader of The History of Tom Jones, a Foundling by Henry Fielding (On the Materials of the Writer's Family Library)

Emma M. Zhilyakova, Ivan O. Volkov, Tomsk State University (Tomsk, Russian Federation).

Key words: Ivan Turgenev, Henry Fielding, Tom Jones, The Diary of a Superfluous Man, Turgenev's family library.

The article dwells on the study of the literary and aesthetic dialogue between Ivan Turgenev and humanistic traditions of the Enlightenment novel. This study focuses on Turgenev's reception of Henry Fielding's discoveries brightly and completely reflected in his comic novel The History of Tom Jones, a Foundling (1749). The problem of the reader's reception of Fielding's novel is first addressed on the materials of Turgenev's personal (family) library. Numerous marks (notes in English) and sidenotes (nail marks, pencil lines and dots) Turgenev left on the pages of Tom Jones are analysed for the first time ever. From the first pages, Fielding's well-known novel captured Turgenev. In the form of a humourous conversation about food, Fielding poses a theoretical question on the nature of human wealth and diversity. When reading the four parts of the first book, Turgenev focused on the representation of England's ordinary provincial life (Mr. Allworthy and the inhabitants of Little Baddington). He was interested in the aesthetic method of representing the English society's inner processes and the poetics of Fielding's humor. Turgenev turned to the features of the characters' nature and behaviour, which displayed the common, often inferior life. However, in the universal sense of existence, the comic context makes this life interesting and significant. In the theory of the Enlightenment novel, Turgenev noticed the traits testifying to both the coming Romanticism, characterised by the demonstration of contradiction extremes, and the Realism insisting on the coexistence of contrasts in one character or phenomenon. Turgenev's understanding of Fielding's comic narrative, which combined the reality's satiric depiction and the poetic creation of the world's beauty, found reflection in the principles of literary characterology of his tale The Diary of a Superfluous Man (1849). Turgenev remade the response amplitude of Fielding's contrast and represented it in Chulkaturin's confession. By doing this, the author overcame the fatal determinism of the Natural School. The belief in human abilities, as well as the irreconcilable criticism of the vices of the epoch that imprisoned the main character, added the sense common to all mankind to the concept of a “superfluous man”.

Chulkaturin's confession is based on Fielding's novel model as a conversation with a reader who, one would think, is not taken into consideration. The obvious orientation on the Tom Jones tradition is seen in the descriptions of nature and the character's emotional experience. Turgenev, as well as Fielding, introduces a direct appeal to the nature by showing his character's natural commitment to the beautiful and simultaneously his inviability.

Основная часть

На настоящий момент проблема «Тургенев и Филдинг» практически не имеет серьёзной разработки как в отечественном, так и в зарубежном литературоведении, в то время как существуют глубокие и необходимые основания к её постановке и решению. Наглядным и достоверным источником диалога двух авторов выступают материалы личной (родовой) библиотеки И. С. Тургенева, а именно английское двухтомное издание «Истории Тома Джонса, найденыша» 1831 г. c многочисленными пометами русского писателя на его страницах. Анализ этих помет позволяет нарисовать картину восприятия Тургеневым романа Филдинга и обозначить вопрос о характере его отношения к идеям английского Просвещения.

М.П. Алексеев в статье «“Дневник лишнего человека”. Заметки к комментарию» приводит «Историю Тома Джонса...» в качестве одного из источников, из которого Тургенев мог заимствовать в свою повесть (момент описания заката) «уподобление красного цвета трубному звуку» [1. С. 219] в восприятии слепца. Английский романист в этом сравнении, в свою очередь, опирался на знаменитый трактат английского моралиста XVII в. Джона Локка «Опыт о человеческом разуме» (1690). М.П. Алексеев, справедливо утверждая, что «Тургенев хорошо знал роман Генри Филдинга» [Там же], устанавливает приблизительное время и возможный способ его чтения (вернее, перечитывания) писателем: в конце 1840-х гг. и по-французски. Материалы тургеневской библиотеки позволяют как подтвердить значимые наблюдения исследователя, так и уточнить и расширить их.

«Комическая эпопея» о Томе Джонсе, написанная Филдингом после создания «Истории Джонатана Уайльда Великого», «Истории Джозефа Эндруса», целого ряда комедий и памфлетов, означила вершину его творческого пути. Стихия юмора, пронизывающая все творчество писателя, явилась выражением оптимизма его мировоззрения, «глубокого доверия к человеческой природе, не развращенной своекорыстием и светской суетностью, убеждения в естественном праве каждого человека на всю полноту земного счастья» [4. С. 217]. «История Тома Джонса...» «это одновременно и увлекательный роман и не менее увлекательный трактат о романе» [5. С. 8], в котором во всей полноте получили развитие идеи этики и эстетики эпохи Просвещения.

Для Тургенева роман Филдинга явил высокий пример широкого гуманистического взгляда на мир. Он принципиально читал его в оригинале, хотя, конечно, не мог не знать о популярном в России, но изобилующем неточностями французском переложении Ла Пласа (1750) и основанном на нём русском варианте1: «Повесть о Томасе Ионесе, или Найденыш» (1770), автором которого был Е.С. Харламов.

Первый в России «чистый» перевод «Тома Джонса» был выполнен А.И. Кронебергом и напечатан в «Современнике» в 1848 г. (кн. V--XII). Через год, когда, по замечанию М.П. Алексеева, мир отмечал столетие со дня первого появления романа в печати (1749), вышло отдельное издание в двух томах. Это значительное обретение русской культурой нового перевода знаменитой эпопеи Филдинга произошло не без участия Тургенева: именно он посоветовал В.Г. Белинскому «смело переводить и печатать» роман [9. С. 647].

Очевидно, Тургенев познакомился с «Томом Джонсом» непосредственно перед тем, как им заинтересовалась редакция «Современника». Во время собственного сосредоточенного чтения он сделал в тексте романа около 80 помет: это глубокие линии, проведенные ногтем, карандашные отчеркивания на полях и в тексте, запись на английском языке и чернильные точки. Практически все читательские знаки сосредоточены в пределах первых четырёх книг (включая Предисловие), лишь две пометы оставлены на странице 396 (VIII книга). По прочтении романа Тургенев пожелал оформить оба тома в твёрдый коричневый переплёт, а внизу корешка было выполнено тиснение в виде первых букв его имени и фамилии: «I.T.».

Уже в Предисловии, представленном программной статьей Вальтера Скотта «Жизнь Генри Филдинга, эсквайра» (Life of Henry Fielding, Esq.), Тургенев косыми чертами, проведёнными ногтём, отмечает рассуждение, в котором определяется важнейший принцип жизни и эстетики писателя:

I am sorry for Henry Fielding's death, says her lady ship, in one of her letters, upon receiving information of that event, not only as I shall read no more of his writings, but because I believe he lost more than others, as no man enjoyed life more than he did, though few had less occasion to do so, the highest of his preferment being raking in the lowest sinks of vice and misery [10. P. III].

Я сожалею о смерти Филдинга, говорит ее светлость1 в одном из своих писем после получения известия об этом событии, не только потому, что больше не прочитаю его новых произведений, но и потому, что, я верю, он потерял больше остальных, так как никто не наслаждался жизнью больше него, хотя и мало у кого было для этого меньше поводов; высшая точка в его пути копание в самых низких слоях порока и страдания . Имеется в виду леди Мэри Монтегю (Mary Wortley Montagu, 1686-1762), английская писательница и путешественница, которая приходилась родственницей Филдингу.

Книга Филдинга открывается главой, в которой автор сразу же вступает в диалог с читателем по главному философскому вопросу о человеческой природе. И Тургенев тут же включается в этот разговор: семь помет в виде точек сделано им в пределах первой главы. Его привлекает прямое, полное юмора, выдумки и достоинства обращение Филдинга к своему читателю, которого он приглашает к беседе о принципах создания романа. Перевод наш. Выделенный Тургеневым текст здесь и далее во всей статье дается курсивом. Забегая вперед, следует сказать, что в «Мертвых душах» Н.В. Гоголь использует подобную метафору «автора-повара», а многие его персонажи отличаются «приземленной связью с телесностью, выраженной в отменном аппетите» [6. С. 111-112].

Английский писатель уподобляет отвлечённый разговор о «человеческой природе» (human nature) предельно приземлённому рассуждению о черепахе как кулинарном продукте:

The tortoise, as the alderman of Bristol, well learned in eating, knows by much experience, besides the delicious calipash and calipee, contains many different kinds of food; nor can the learned reader be ignorant, that in human nature, though here collected under one general name, is such prodigious variety [10. P. 12].

Черепаха как это известно из долгого опыта бристольскому олдермену, очень сведущему по части еды, помимо отменных спинки и брюшка, содержит еще много разных съедобных частей; а просвещенный читатель не может не знать чудесного разнообразия человеческой природы, хотя она и обозначена здесь одним общим названием [11. С. 26].

Тургенев, отметив этот текст двумя карандашными точками, далее следует за Филдингом, когда тот говорит о простом и обыкновенном материале как вполне достойном и даже необходимом для сферы искусства, вопреки ценителям «романов, пьес и поэм, которыми завалены прилавки»: Many exquisite viands might be rejected by the epicure, if it was a sufficient cause for his contemning of them as common and vulgar, that something was to be found in the most paltry alleys under the same name [10. P. 12].

Люди утонченные, боюсь, возразят, пожалуй, что это блюдо слишком простое и обыкновенное; ибо что же иное составляет предмет всех этих романов, повестей, пьес и поэм, которыми завалены прилавки? Много изысканных кушаний мог бы забраковать эпикуреец, объясняя их обыкновенными и заурядными на том основании, что где-нибудь в глухом закоулке подается под таким же названием разная дрянь [11. С. 26].

Следя за развитием авторской метафоры, Тургенев таким же образом отмечает рассуждение о том, что главное в искусстве это художественное исполнение, но не только значительного, а также и обыкновенного:

Where then lies the difference between the food of the nobleman and the porter, if both are at dinner on the same ox or calf, but in the seasoning,. the dressing, the garnishing, and the setting forth? Hence, the one provokes and incites the most languid appetite, and the other turns and palls that which is the sharpest and keenest [10. P. 13].

В чем же тогда разница между пищей барина и привратника, которые едят одного и того же теленка, как не в приправе, приготовлении, гарнире и сервировке? Вот почему одно возбуждает и разжигает самый вялый аппетит, а другое отталкивает и притупляет самый острый и сильный [11. С. 27].

В последнем большом абзаце первой главы Тургенев выделяет заключение Филдинга о том, что предметом его собственного анализа в книге будет, прежде всего, «человеческая природа»:

...in that more plain and simple manner in which it is found in the country, and shall hereafter hash and ragoo it with all the high French and Italian seasoning of affectation and vice which courts and cities afford [10. P. 13].

... в простом и безыскусственном виде, в каком она встречается в деревне, а потом начиним и приправим ее всякими тонкими французскими и итальянскими специями притворства и пороков, которые изготовляются при дворах и в городах [11. С. 27].

Таким образом, интерес к роману Филдинга был проявлен Тургеневым с самых первых его страниц, на которых автор в форме шутливого разговора о еде поставил важнейший теоретический вопрос просветительской этики: о богатстве и разнообразии человеческой природы. Этому вопросу Филдинг дал эстетическое решение, приравнивая две далёкие друг от друга сферы человеческой жизни (пища и словесное творчество) и утверждая право художника делать предметом своего искусства обыденную жизнь. Для Тургенева в этой «теоретической» части важным явилось указание на то, что сфера повседневного у Филдинга захватывает существование в провинции и деревне.

Английский романист защищает человеческую натуру от всяческих на неё нападок: с одной стороны, доморощенных философов, а с другой бездумных защитников религии. Авторская постановка моральной и религиозно-нравственной проблематики была близка, по выводам Е.П. Зыковой, к позиции латитудинариев представителей религиозной партии, оказавших в конце XVII в. огромное влияние на интеллектуальную жизнь всего последующего столетия. «Рациональное и прагматическое христианство латитудинариев органично вписывалось в просветительскую культуру эпохи, занимало в ней видное место, вступало в активное взаимодействие с другими моральными учениями» [12. С. 4].

В «Томе Джонсе» непрестанно ведутся споры о проблемах, касающихся взаимосвязанных понятий добродетели, милосердия, чести, преступления и наказания. Тургенев отчеркивает «диаметрально противоположные» суждения священника Твакома и философа Сквейра, делая ещё более резким принципиальность их несогласия друг с другом. Во взглядах последнего Филдинг «высмеивает систему мышления, близкую к Шефтсбери (деизм в сочетании представления о человеческой природы и естественной красоте)» [Там же. С. 12]:

Square held human nature to be the perfection of all virtue, and that vice was a deviation from our nature, in the same manner as deformity of body is. Thwackum, on the contrary, maintained that the human mind, since the fall, was nothing but a sink of iniquity till purified and redeemed by grace. In one point only they agreed, which was, in all their discourses on morality, never to mention the word goodness [10. P. 105].

Сквейр считал человеческую природу верхом всяческой добродетели, а порок такой же ненормальностью, как физическое уродство. Тваком, наоборот, утверждал, что разум человеческий, после грехопадения, есть лишь вертеп беззакония, очищаемый и искупаемый только благодатью [11. С. 112].

Взгляды Твакома «типично англиканские, склоняющиеся к методизму с его недоверием к человеческой природе и упованием не на свободную волю человека, а исключительно на Божественную благодать» [12. С. 1213]. На замечания философа, который «мерил все проступки, исходя из непреложного закона справедливости и извечной гармонии вещей» [11. С. 112], независимости понятия чести от религии, Тваком отвечал:

...this was arguing with the usual malice of all the enemies to the true church. He said he doubted not but that all the infidels and heretics in the world would [10. P. 106].

... это обычный лукавый довод всех врагов истинной церкви. Он сказал, что не сомневается в том, что всем неверующим и еретикам хотелось бы согласить честь со своими нелепыми заблуждениями и пагубными лжеучениями [11. С. 113].

По мысли Филдинга, односторонностью оценок эти критики унижают человеческое достоинство, отрицая богатство и разнообразие проявления натуры. «В одном лишь они были согласны, замечает автор, именно в том, что во время споров о нравственности они никогда не употребляли слова “доброта”» [Там же. С. 112].

Отзвуки этой дискуссии находят иронический отклик в различных сферах английской жизни романа. Так, в связи со смертельной болезнью капитана в доме мистера Олверти появились два доктора, которые констатировали смерть, но никак не могли сойтись во мнении относительно её причины: «доктор Y полагал, что он умер от апоплексии, а доктор Z от эпилепсии» [Там же. С. 100]. В этом фрагменте Тургенев далее на полях отчеркивает карандашом текст, в котором Филдинг иронически говорит о вреде одностороннего подхода к жизненным явлениям:

To say the truth, every physician almost hath his favourite disease, to which he ascribes all the victories obtained over human nature. The gout, the rheumatism, the stone, the gravel, and the consumption, have all their several patrons in the faculty; and none more than the nervous fever, or the fever on the spirits [10. P. 92].

Сказать правду, почти у каждого врача есть своя излюбленная болезнь, которой он приписывает все победы, одержанные над человеческим естеством. Подагра, ревматизм, камни, чахотка все имеют своих патриотов в ученой коллегии, особенно же нервная лихорадка или нервное возбуждение [11. С. 100].

Своеобразной пародией на бесконечную и бесперспективную дискуссию Сквейра и Твакома Филдинг делает юридический спор о певчей птичке и куропатке. Выслушав перепалку философа и священника о том, что более руководит человеком природа или религия, далекий от всякого мудрствования мистер Вестерн попросил юриста разрешить вопрос иного рода: можно ли засудить за отпущенную на волю (похищенную) птицу? В ответе этого важного правоведа Тургенев в разных местах ставит три карандашные отметки, выделяющие следующие его положения:

If the case be put of a partridge, there can be no doubt but an action would lie; for though this be ferae naturae, yet being reclaimed, property vests; but being the case of a singing bird, though reclaimed, as it is a thing of base nature, it must be considered as nullius in bonis. In this case, therefore, I conceive the plaintiff must be nonsuited; and I should disadvise the bringing any such action [10. P. 145].

Если бы речь шла о куропатке, то, несомненно, можно было бы подать в суд; ибо хотя куропатка ferae naturae, однако будучи приручена, становится собственностью; но если речь идет о певчей птице, хотя бы и прирученной, то, как животное низкой природы, ее следует считать nullius in bonis. Следовательно, в этом случае, я полагаю, истцу будет отказано, и я бы не советовал возбуждать такое дело [11. С. 148].

Пометы Тургенева, таким образом, поставлены в унисон с реакцией мистера Вестерна на заключение юриста: «...в этой казуистике я, ей-богу, ни слова не смыслю. Оно, может быть, и учено и умно, да только вы меня в этом не убедите» [Там же].

Носителем «доброты» в романе является дворянин, мистер Олверти с говорящей фамилией (all-worthy «вседостойный»), принявший подкидыша Тома и воспитавший его практически как своего сына. В образе этого сквайра Филдинг дал идеальное представление об исповедуемой им диалектике в понимании человеческой природы. В IV главе третьей книги Тургенев дважды делает помету одного типа ставит косую карандашную черту напротив слов в «оправдании автора»:

...I would not willingly give offence to any, especially to men who are warm in the cause of virtue or religion [10. P. 107].

...у меня нет ни малейшего желания кого-либо оскорблять, особенно людей, принимающих близко к сердцу интересы добродетели или религии [11. С. 114].

...as these two, in their purity, are rightly called the bands of civil society, and are, indeed, the greatest of blessings; so, when poisoned and corrupted with fraud, pretence, and affectation, they have become the worst of civil curses, and have enabled men to perpetrate the most cruel mischiefs to their own species

[10. P. 108].

... если добродетель и религия, в их чистом виде, справедливо называются скрепами гражданского общества и являются благословеннейшими дарами, то, отравленные и оскорбленные обманом, притворством и лицемерием, они сделали его злейшими проклятиями и толкали людей на самые черные преступления по отношению к их ближним [11. С. 114].

Олверти, подобно автору, демонстрирует в отношении всех героев мудрую снисходительность, основанную на естественной доброте сердца. Для него «блага действительно существенные и сладостные добродетель и религия» [Там же. С. 62]. Тургенев ставит знак напротив слов:

The finest composition of human nature, as well as the finest china, may have a flaw in it; and this, I am afraid, in either case, is equally incurable; though, nevertheless, the pattern may remain of the highest value [10. P. 87].

Самая утонченная натура, подобно тончайшему фарфору, может иметь изъян, и в обоих случаях, боюсь, он неисправим, хотя часто нисколько не уменьшает высокой ценности экземпляра [11. С. 95].

С этическими взглядами Филдинга органично связана и его эстетика. В первых главах II и VII книг, обративших на себя внимание Тургенева, Филдинг объявляет себя «творцом новой области в литературе» [Там же. С. 69]. Здесь же он дает жанровое определение «Тома Джонса»: это «история, а не жизнеописание и не апология чьей-либо жизни» [Там же. С. 67]. Филдинг пишет, что «намерен держаться .. . метода тех писателей, которые занимаются изображением революционных переворотов», «достопримечательных эпох, когда на подмостках мировой истории разыгрываются величайшие драмы», а не уподобляться «трудолюбивому, плодовитому историку», который дает хронику лет, «не ознаменованных никакими замечательными событиями» [Там же. С. 67].

Установка Филдинга на воссоздание «революционных переворотов» в «бытописании частной жизни» была принципиально близка русскому писателю, обратившемуся на материале романа к изображению переломных моментов в жизни человека и общества. Во время чтения Тургенев отмечает фразу, сказанную об исторических исследованиях: «Автор их считает себя обязанным идти в ногу со временем и писать под его диктовку» [11]. А далее, вслед за Филдингом, он уточняет её смысл. Деятельность историков и писателей «противников лотереи времени» уподобляется тем рассудительным господам, обслуживающим лотерею в Гильдхолле, которые «никогда не беспокоят публику объявлением многочисленных пустых номеров», а как только выпадает крупный выигрыш, «газеты мгновенно заполняются этой новостью» [Там же. С. 68].

Тургенев принимает шутливую манеру Филдинга при постановке теоретических проблем. Он ставит отметку в тексте, где автор говорит о том, что всему свету сообщается, в чьей конторе был куплен лотерейный счастливый билет и пр., с целью «убедить искателей счастья, что некоторые комиссионеры посвящены в таинство Фортуны и состоят ее приближенными советниками» [Там же]. Задача этого длинного периода текста, в рамках одного предложения, состоит в создании впечатления увлекательности и значительности изучения такой «необыкновенной сцены»: «мы не пожалеем ни трудов, ни бумаги на подробное её описание читателю» [Там же].

Таким образом, Тургенев отмечает особенность исторической концепции Филдинга, проявляющейся в стремлении писателя изобразить жизнь в ее революционные, драматические периоды.

В первой главе VIII книги после 256 страниц, не отмеченных специальным вниманием Тургенева, что подчеркивает исключительную важность этого материала Филдинг ставит проблему «литературного жанра, известного под названием чудесного» [Там же. С. 369] и связывает её с природой характера романных героев.

Обсуждая с серьезным вниманием, хотя и не без юмора вопрос о введении чудесного элемента в поэмах Гомера, сверхъестественных сил (духи, покойники, эльфы и прочая фантастика) в современной литературе, Филдинг утверждает, что «за крайне редкими исключениями, высочайшим предметом для пера наших историков и поэтов является человек; и, описывая его действия, мы должны тщательно остерегаться, как бы не переступить пределы возможного для него» [Там же. С. 371].

В большом тексте этой главы Тургенев отмечает рассуждение Филдинга о «немногих ограничениях» в использовании чудесного. Это касается того, что «изображаемые действия должны быть не только по силам человеку и согласны с его природой вообще, но еще и вязаться с характером лица, которое их совершает, ибо то, что может показаться в одном лишь странным и удивительным, в другом становится невероятным и даже невозможным» [Там же. С. 375].

Следующий абзац отчеркнут уже полностью:

This last requisite is what the dramatic critics call conservation of character; and it requires a very extraordinary degree of judgment, and a most exact knowledge of human nature [10. P. 396].

Это последнее условие и есть то, что драматические критики называют выдержанностью характера; оно требует от автора очень верного суждения и безукоризненного знания человеческой природы [11. С. 375].

Филдинг называет поступки человека, «находящегося в прямом противоречии с внушениями его природы», невероятными и кажущимися «в полном смысле слова чудесными» [Там же]. Тургенев четырьмя точками на полях отмечает аргумент, приводимый Филдингом:

Should the best parts of the story of Mr. Antoninus be ascribed to Nero, or should the worst incident of Nero's life be imputed to Antoninus, what would be more shocking to belief than either instance? whereas both these, being related of their proper agent, constitute the truly marvelous [10. P. 396].

Припишите лучшие дела императора Антонина Нерону или худшие злодеяния Нерона Антонину разве кто-нибудь этому поверит? Между тем, относя их по принадлежности, мы только дивимся им [11. С. 375].

Филдинг делает вывод, что «каждый писатель вправе вводить чудесное как ему вздумается», но при этом он должен учитывать и ограничения: «чем больше он будет удивлять читателя, не переступая грани вероятного, ... тем больше пленит его» [Там же. С. 376]. Для Тургенева актуальной оказалась мысль об «ограничениях» чудесного в эстетике современного романа. Интересно, что ещё несколькими годами ранее русский писатель, изучая предисловие Людвига Тика в его издании «Shakespeares Vorschule» (1823-1829), совершенно обходит вниманием эстетику фантастического, настойчиво разрабатываемую немецким романтиком применительно к театру У. Шекспира.

При этом Филдинг отстаивает мысль об уникальности изображаемого обыкновенного характера. Задача художника, по мысли писателя, состоит в создании романа, в котором обыкновенные характеры обнаруживали бы полноту, многогранность и увлекательность: «. хотя каждый хороший писатель заключает себя в границы вероятного, отсюда, однако, вовсе не следует, чтобы изображаемые им характеры и события должны быть банальны, заурядны и пошлы похожие на те, что встречаются на каждой улице, в каждом доме и в отделе ежедневной хроники каждой газеты» [Там же].

Таким образом, Тургенев отметил в теории просветительского романа Филдинга черты, готовившие как романтическую эстетику, с ее демонстрацией крайних точек противоречия, так и реалистическую, утверждавшую возможность сочетания в одном характере или явлении жизненных контрастов. Писатель оказался необычайно чуток к диалектике чудесного и обыкновенного, позволившей ему выстроить свою систему типизации.

При чтении «Тома Джонса» Тургенев многочисленными пометами на полях выделяет отдельные картины и ситуации провинциального существования, смысл которых точно соответствует принципам этики и эстетики Филдинга, высказанным им в теоретических главах книги.

Если следовать ходу романа и в прямой последовательности комментировать маргиналии Тургенева, то его читательская рефлексия представит широкую панораму, в которой объектом особого внимания оказывается характер авторского освещения обыкновенной жизни сквайра Олверти и обывателей Литтл-Бадингтона.

Как правило, это особенности характеров героев, их поведения, свидетельствующие о привычной, чаще ущербной жизни, но благодаря юмору автора получающие интерес и значимость в общей картине жизни. Так, описывая мистера Олверти, живущего «в той части западной половины нашего королевства, которая обыкновенно называется Сомерсетшир» [11. С. 27], этого мудреца и человека гуманного Филдинг наделяет патриархальными чертами, что чутко подмечает Тургенев. Русский писатель отчеркивает опус о «красивой мраморной доске, прибитой над входом в эту богадельню» [Там же. С. 30], которую сквайр построил из сострадательности к бедным. Отмечает Тургенев и обычай, которого Олверти «не нарушал ни при каких обстоятельствах», перед сном «простоять несколько минут на коленях» [Там же]. Выделяет Тургенев и заботу мистера Олверти о найденном на своей постели подкидыше:

He now gave Mrs. Deborah positive orders to take the child to her own bed, and to call up a maid-servant to provide it pap and other things against it waked [10. P. 19].

Он решительно приказал Деборе взять ребенка к себе на постель и распорядиться, чтобы кто-нибудь из служанок приготовил ему кашку и все прочее, на случай если он проснется [11. С. 32].

...the good man had ended his narrative with owning a resolution to take care of the child, and to breed him up as his own [10. P. 22].

... этот добрый человек объявил о своем решении позаботиться о ребенке и воспитать его, как родное дитя [11. С. 36].

Также Тургенев разделяет сочувственное отношение Филдинга к мистеру Олверти при описании его наивно-целомудренного возмущения поведением женщин и мужчин, преступающих естественные законы любви: How base and mean must that woman be, how void of that dignity of mind, and decent pride, without which we are not worthy the name of human creatures, who can bear to level herself with the lowest animal, and to sacrifice all that is great and noble in her, all her heavenly part, to an appetite which she hath in common with the vilest branch of the creation! [10. P. 31].

Сколь низкой и презренной, сколь лишенной душевного благородства и скромной гордости, без коих мы недостойны имени человека, должна быть женщина, которая способна сравняться с последним животным и принести все, что есть в ней великого и благородного, все свое небесное наследие в жертву вожделению, общему у нее с самыми гнусными тварями! [11. С. 44].

Now in what light, but that of an enemy, can a reasonable woman regard the man who solicits her to entail on herself all the misery I have described to you, and who would purchase to himself a short, trivial, contemptible pleasure, so greatly at her expense? [10. P. 31].

А кого же, как не врага, может видеть рассудительная женщина в мужчине, который хочет возложить на нее все описанные бедствия ради краткого, пошлого, презренного наслаждения, купленного в значительной мере за ее счет! [11. С. 44].

C мистером Олверти связано изображение, казалось бы, устойчивых основ патриархального мира. Но эта идиллия размывается эгоизмом и своекорыстием окружения благородного сквайра. В описании сестры мистера Олверти, мисс Бриджет, Тургенев выделяет мотив ее внешней непривлекательности, которую старая дева («Дама эта перешагнула уже за тридцать») [Там же. С. 28] прячет под маской порядочности: «Она, знаете, порядочная, во всех отношениях порядочная» [Там же]. И далее еще дважды Тургенев отметит иронию Филдинга по поводу мнимой добродетели мисс Бриджет:

Indeed, I have observed (though it may seem unaccountable to the reader) that this guard of prudence, like the trained bands, is always readiest to go on duty where there is the least danger [10. P. 15].

Действительно, я заметил, хотя это и может показаться читателю несуразным, что такого рода благоразумная осмотрительность, подобно полицейским дозорам, исполняет свои обязанности тем ретивее, чем меньше опасность [11. С. 29].