Между смирением и страстью: "Мельница на Флоссе" Джордж Элиот и "Война и Мир" Л.Н. Толстого (по материалам Яснополянской библиотеки)

Стивен Гест, разумеется, совершенно иной образ по сравнению с Ана- толем Курагиным, однако их привлекательность в глазах главных героинь вызывает одинаковое недоумение читателя. В «Мельнице на Флоссе» эта ситуация была отмечена многими исследователями и критиками. В их числе Б.М. Проскурнин и К. Хьюитт, которые в монографии, посвященной роману, замечают: «... Стивен привлекательный, беспечный молодой человек, ничем выдающимся ни интеллектуально, ни эмоционально не отмеченный. вряд ли хорош для гораздо более глубокой Мэгги» [10. С. 83].

Роковое очарование Наташи Анатолем и Мэгги Стивеном объясняется обоими авторами не только долгим периодом смирения их порывистой, живой натуры, но и неопытностью, незнанием света. Наташа встречает Анатоля в опере, где все происходящее на сцене кажется ей «после деревни. дико и удивительно» (10, 326). Элиот точно так же подчеркивает, что очарование Стивена и его откровенно «дилетантское» пение «не произвело бы сколько-нибудь заметного действия на рассудительную и благовоспитанную молодую леди» [3. С. 466], которая привыкла находиться в свете.

За первой встречей Наташи и Мэгги с героями, потрясшими их воображение, следуют почти аналогичные по содержанию эпизоды, передающие внутреннюю борьбу героинь между чувством и долгом - как перед своими прежними возлюбленными, так и перед родными. Здесь вновь прослеживается близость психологических приемов Толстого и Элиот. Погружение героинь в саморефлексию предваряется описанием физических примет их взволнованного и даже смятенного состояния. Мэгги, вернувшись в свою спальню, «не в силах была сразу раздеться и лечь в постель» [Там же]: «она принялась ходить по просторной комнате твердыми, решительными и быстрыми шагами, которые свидетельствовали о владевшем ею сильном возбуждении» [Там же]. Еще более порывисто реагирует на произошедшее Наташа: приехав домой, она словно опомнилась, «ужаснулась, и при всех за чаем. громко ахнула и раскрасневшись выбежала из комнаты» (10, 333). Румянец стыда и нервно сжимаемые руки - второй признак, выдающий внутренние терзания обеих героинь. Элиот указывает, что «в блеске. глаз» Мэгги, «в лихорадочном румянцеи в том, как, закинув назад голову, она судорожно сжимала руки, можно было прочесть, насколько она поглощена своими чувствами и мыслями» [3. С. 466]. Наташа «долго. сидела, закрыв раскрасневшееся лицо руками, стараясь дать себе ясный отчет в том, что было с нею» (10, 333).

Второй этап погружения в мысли и чувства героинь - вопросы, которые они задают сами себе. В «Мельнице на Флоссе» Элиот в свойственном ей аналитическом стиле дает этот вопрос как несобственно-прямую речь, акцентируя его важность выделением в отдельный абзац:

«Что же произошло?» В оригинале этот вопрос усилен еще одним эпитетом: remarkable - выдающийся, замечательный. Буквальный перевод фразы «Had anything remarkable happened?» - «Произошло ли что-нибудь выдающееся?». [Там же].

Толстой использует прямую речь героини, усиливая драматизм ситуации намеренным нагнетанием целого ряда уточняющих вопросов, на которые Наташа не может найти ответ: «Что это такое? Что такое этот страх, который я испытывала к нему? Что такое эти угрызения совести, которые я испытываю теперь?» (10, 333).

Психологически точным является изображение Толстым и Элиот одинаковой реакции героинь на эти вопросы: обе они стараются успокоить себя, уверить в том, что ничего не произошло. Это ложное «ничего» явно подчеркивается авторами:

Вслед за этим обе героини пытаются вернуться к своему прежнему спокойствию. Характерно, что Мэгги пытается воскресить в своей душе прежнюю страсть к самоотречению, навеянную чтением Фомы Кемпий- ского: «несколько раз» она «мысленно возвращалась к тем временам, когда для нее радостью было бы любое самопожертвование, когда, как ей казалось, в ней угасли все ее стремления и порывы» [3. С. 467]. Обращает на себя внимание авторская ремарка «как ей казалось», указывающая на заблуждение Мэгги. Но сейчас героиня осознает тщетность надежды на спасение: «...это душевное состояние было утрачено безвозвратно, и Мэгги содрогнулась при воспоминании о нем. Ни молитвы, ни внутренняя борьба не вернут ей прежнего, пусть и мертвящего, покоя» [Там же].

Подобный процесс происходит и в сознании Наташи Ростовой. Она сопоставляет свое нынешнее и прошлое душевное состояние, «себя» прежнюю и «себя» после встречи с Анатолем, спрашивая, может ли князь Андрей любить ее «такою» Курсив автора. (10, 334). И чувствительная, как и у Мэгги, совесть (или «инстинкт», как называет это Толстой) также не позволяет ей обмануть себя: «Наташа успокоивалась на мгновенье, но потом опять какой-то инстинкт говорил ей, что хотя все это и правда и хотя ничего не было - инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла» (10, 334).

Отметим, что в предшествующей сцене, когда Мэгги еще находится в обществе Стивена, она также пытается бороться с увлечением, вспоминая Филипа и аналогичную Наташиной чистоту своих чувств: «...она вдруг почувствовала себя очень одинокой вдали от Филипа - только он один и любил ее той нежной, преданной любовью, которой ей так недоставало» [Там же].

Рефлексия героинь завершается одинаковым результатом: и Мэгги, и Наташа не могут совладать со своим чувством, они оказываются захвачены страстью, столь органичной для живого и пылкого характера обеих. Еще один общий элемент двух психологический описаний - это воспоминание о восхищенном взгляде героя. В обоих случаях этот взгляд становится ключевым элементом и предшествующих сцен, хотя в «Мельнице на Флос- се» эпизод встречи героев описывается преимущественно глазами Стивена: сначала он «взглядывал... украдкой» на Мэгги [Там же. С. 455-456], а «под конец... уже не смотрел на Люси» [Там же. С. 461]. Но следующая глава показывает, что Мэгги заметила это неотступное внимание и именно оно, наравне с пением Стивена и «необузданно-страстной и прихотливой музыкой Перселла» [Там же. С. 467], оказало столь чарующее воздействие на нее. Восхищенное лицо Стивена все время стоит у нее перед глазами: «она чувствовала, как из-под прямых, четко очерченных бровей на нее неотступно, хотя и украдкой, смотрят глаза, взгляд которых, казалось, перенял у голоса его способность рождать в душе отзвук» [Там же. С. 466].

Состояние «опьянения», в котором оказывается Наташа во время посещения оперы, также вызвано преследующим ее взглядом Анатоля. Этот взгляд - лейтмотив всей первой сцены обольщения: «он, почти улыбаясь, смотрел ей прямо в глаза восхищенным, ласковым взглядом» (10, 329), «не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Наташи» (10,

331) , «своими выпуклыми глазами спокойно и упорно смотрел на нее» (10,

332) , «блестя своими глазами и нежно улыбаясь, смотрел на нее» (10, 333). И, несмотря на осознание своей «гибели» («Боже мой! Я погибла!») и чувство вины перед Андреем Болконским, Наташа не может избавиться от мыслей об Анатоле: «...и она опять в своем воображении повторяла весь свой разговор с Курагиным и представляла себе лицо, жесты и нежную улыбку этого красивого и смелого человека, в то время как он пожал ее руку» (10, 334).

Проанализированные сцены имеют, однако, и явное отличие. Мэгги еще не чувствует, что совершила что-то дурное: она очарована Стивеном, но не видит необратимости охватившего ее чувства. Ее терзания начнутся позже, когда она убедится, что непозволительная страсть укоренилась в ее душе и, главное, взаимна. Наташа, напротив, переживает в этом эпизоде всю сложность внутренней борьбы со своим увлечением. Позднее сомнений у нее уже не будет: она однозначно решит, что любит Анатоля, что «он добр, благороден, прекрасен, и нельзя было не полюбить его» (10, 343). Стремительность увлечения Наташи, как и очевидное желание Толстого оправдать свою героиню, напоминает о последней помете писателя в «Мельнице на Флоссе», где говорится как раз о необходимости снисхождения и понимания «особых обстоятельств, которые отличают жизнь данного человека».

Ситуация «преступления» героинь также имеет определенное сходство. В обоих случаях это побег: в «Войне и мире» - не осуществленный, а только запланированный; в «Мельнице на Флоссе» - не запланированный, но также не доведенный до конца. Однако для понимания сути сближения двух сюжетов более важным представляется рассмотреть то, как переживают обе героини кризис, последовавший за переломным эпизодом. Наташа оказывается спасена, по сути, тем же средством, что и Мэгги ранее: ее возрождает к жизни чувство религиозного смирения. Но процесс этот описывается Толстым с иными акцентами, чем в романе Элиот. Писатель подчеркивает его естественность и необходимость: это уже не «роль», которую когда-то от безысходности избрала для себя юная Мэгги, вкладывая «своеволие, гордость и порывистость даже в самоотречение» [3. С. 354].

Работа Толстого над эпизодом приобщения Наташи к церкви еще раз демонстрирует его отношение к самой идее смирения. Во-первых, писатель показывает искренность героини, ее острую жажду быть верной тому идеалу, который она наконец обрела: «Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы...» (11, 71). Во- вторых, описывая участие героини в церковной службе, Толстой указывает на источник ее чувства, на преклонение не перед доктриной, искусственно созданным учением, но перед самим Богом, перед великой тайной Бытия: «. новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик Божией Матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их» (11, 71).

Особенно очевидными эти акценты становятся при сравнении с черновыми вариантами третьего тома. Там Наташа гораздо больше напоминает юную Мэгги, увлеченную идеями Фомы Кемпийского. Ее смирение («смиренномудрие») несколько нарочито, оно идет не от сердца, а от разума : «Она испуганно - не проспала ли? - вскакивала, озябшая, умывалась, одевалась, и повязавшись платочком - «дух смиренномудрия», - вспоминала каждый раз Наташа, узлом завязывая вокруг себя ковровый платок» (14, 47).

Кроме того, из итогового варианта Толстой полностью исключает практически целый абзац, где делается акцент на аскетизме героини, ее отказе от всего земного: «Наташа со времени своего говения, хотя и с некоторыми отступлениями, продолжала исполнять те христианские обязанности, в неисполнении которых она так раскаивалась: она ела постное, ходила к обедне и старалась исполнять все 10 заповедей и, само собой, не раз отступала от них. Но одна только заповедь и заповедь, которая не была написана в числе 10, была всегда исполняема ею, и она ни разу не изменила ей. Это была заповедь смирения и отрешения от земных радостей» (14, 51).

Корректировка этого эпизода закономерна: идея «отрешения от земных радостей» не была органична мировоззрению Толстого и, конечно, характеру его любимой героини. Писателю важно было подчеркнуть, что искреннее смирение само становится для Наташи радостью: она жаждет «счастья приобщиться» (11, 72), во время службы «радостное и томительное чувство волновало ее» (11, 74). Симптоматично, что в приведенной цитате из черновика изначально фигурировало даже не «смирение»: Толстой исправляет на него слово «печаль». В такой редакции фраза об отрешении становится отсылкой к размышлениям Элиот о том, как Мэгги, внимая словам Фомы Кемпийского, «не видела того, что самоотречение неотделимо от печали - пусть мы несем эту печаль с охотой» [3. С. 352], а также словам Филипа, выделенным Толстым: «Смирение - это добровольное приятие боли, которая не утихает» [Там же. С. 397].

Интересно, что в черновом варианте главы о возрождении Наташи содержится и еще один зачеркнутый фрагмент, в котором Толстой открыто разводит понятия смирения и самоотречения: «Религия, охватывая каждого человека, редко человеку открывается всеми своими сторонами. Для одного - надежда будущей жизни, для другого - самоотвержение, для 3-го - мистичное объяснение всего, для 4-го - смирение» (14, 52). Эта фраза в итоге была заменена на другую: «Одно время жизнь ее была наполнена религией, которая открылась ей стороной смирения...» (14, 52). В этом схематичном описании способа спасения героини уже акцентируется временность данного периода в ее жизни. Смирение Наташи, как и масонство Пьера, наполеоновские мечты князя Андрея, война 1812 г. - только этапы в судьбе отдельных людей и большой истории, которые неизбежно сменяются новым жизненным циклом.

Дальнейший путь Наташи - наглядное подтверждение этой концепции Толстого: героиня не изменяет себе, не отдается религии целиком, не начинает видеть в ней единственный способ существования, как это представляется, например, княжне Марье. Смирение лишь позволяет ей вырваться из тупика и дает острое чувство сопричастности народному бедствию. Хотя, безусловно, героиня и вырастает духовно: об этом свидетельствуют и ее примирение с князем Андреем, и сердечная дружба с Марьей Болконской Интересный анализ работы Толстого над эпизодом сближения Наташи и княжны Марьи предпринят в книге Э.Е. Зайденшнур. Исследователь указывает, что в черновых вариантах романа писатель уделил гораздо больше внимания «религиозной настроен-ности» [11. С. 259] Марьи Болконской, которая ежедневно читала Евангелие и пыталась подтолкнуть к этому Наташу. Этот эпизод был закономерно исключен Толстым из окончательного текста: писатель вновь выбирает более естественный вариант интуи-тивного зарождения дружбы и взаимопонимания двух героинь..

Совсем по-другому складывается судьба Мэгги Талливер после возвращения в родной город. Обреченная нести бремя людского презрения, героиня, тщетно «призывая на помощь терпение, боролась с собой» [3. С. 626]. Финальным витком этих мучений становится искушение обрести «вместо терпеливой и тяжкой борьбы восхитительную беззаботность» [Там же. С. 628], которое она испытывает, получив письмо от Стивена. В этот момент Мэгги почти готова откликнуться на его призыв, но ее сдерживает внезапное воспоминание о «словах, подчеркнутых спокойной рукой в маленькой старой книжке, которые она выучила наизусть когда-то <...>: “Я несу крест, я получил его из рук твоих, и я буду нести его до самой смерти, ибо ты возложил его на меня”» [Там же. С. 629].

Учение Фомы Кемпийского, которое вновь поддерживает героиню в финале романа, своеобразно «замыкает» ее духовный путь: Мэгги приходит к тому же, что и в детстве, и в ранней юности, - необходимости смирить страстные порывы, составляющие суть ее натуры. Но органичен ли этот дух самоотречения для героини? Да, отказываясь от счастья, Мэгги следует своим нравственным принципам - но не они одни вступают в противоречие с ее чувствами и желаниями. Есть еще «трясина» бездуховной, мелочной и глубоко враждебной героине среды провинциального городка - фактор, о котором Элиот будет подробно размышлять в романе «Мидлмарч». И поэтому гибель Мэгги во время наводнения - финал, вызвавший столько негодования первых критиков романа , - предопределена не только «логикой развития характера героини» [10. С. 69], о чем справедливо говорят Б.М. Проскурнин и К. Хьюитт. Это еще и поглощение героини органичной ей природной стихией, в которой нет ни нравственных, ни социальных запретов. Разлившаяся река Флосс в финале становится воплощением той же страсти, что бушует в душе Мэгги, и одновременно - естественности, счастья, которое героиня обретает в момент прощального предсмертного объятия с братом В их числе были и авторы рецензий в российских журналах. М.Л. Михайлов, например, на страницах журнала «Современник» делал вывод о том, что «мисс Эванс (Мэри Энн Эванс - настоящее имя Джордж Элиот. - И.Г.) придала своему роману та-кой примирительный характер только из боязни оскорбить несколько одеревенелые понятия общества, посреди которого она живет» [12]. Эта символика реки Флосс акцентирована Элиот уже в первой фразе романа: «По широкой равнине, раскинув зеленые берега, спешит к морю Флосс, и прилив, как не-терпеливый влюбленный, стремясь реке навстречу, сливается с нею в пылком объятии» [3. С. 7].. Такое завершение борений Мэгги - отголосок еще одной реплики Филипа, выделенной Толстым: «Никому не дано сил делать то, что противно природе».

Несмотря на разный исход, наводнение можно также сопоставить и с той стихией, которая меняет жизнь героини Толстого, - а именно войной 1812 г. Как Наташа, забыв свое несчастье, «с свойственной ей во всем страстностью» начинает руководить сборами в доме Ростовых, так и Мэгги со спокойствием и бесстрашием спасает семью Боба Джейкина, а затем плывет на мельницу к Тому. Как и Наташу, стихия уводит Мэгги «от той жизни, которой она страшилась» [3. С. 631], дает силы и мир в душе. Однако, в отличие от Толстого, Элиот так и не дает Мэгги реального «избавления» (так называется последняя часть романа) - им становится для героини только смерть.

Разумеется, восприятие Толстым романа Элиот не ограничивалось теми фрагментами, которые писатель выделил в тексте. Однако автору «Войны и мира» была, безусловно, чрезвычайно близка проблема выбора между страстью и требованиями морали, чувством и долгом, которая акцентирована в судьбе Мэгги Талливер. Толстой не мог не обратить внимания на то, что «Мельница на Флоссе», как никакой другой роман Джордж Элиот, сконцентрирована на изображении героини в кризисных ситуациях. Мэгги постоянно вынуждена выбирать, искать свой собственный путь, бунтовать и снова смиряться. Не менее важными для Толстого могли быть и используемые Элиот приемы психологического анализа, склонность писательницы глубоко и тщательно прорабатывать описание внутреннего состояния героини.

Проведенное исследование свидетельствует о сближении ключевых образов «Мельницы на Флоссе» и «Войны и мира» Толстого, а также связанных с ними «узловых» ситуаций, раскрывающих суть характеров. Как и Элиот, Толстой сначала показывает попытку героев спастись, найти нравственную опору в идее самоотречения и жизни для других, связывая ее с чтением книги Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Однако первое же столкновение с действительностью разрушает это мнимое смирение. Кульминацией сюжета, как и в «Мельнице на Флоссе», Толстой делает «великое искушение» чувственной страстью, с которой не в силах совладать героиня. При этом характерно, что, осуждая героев за увлечение идеями самоуничижения, противными их пылкой натуре, оба автора с сочувствием относятся к другому их заблуждению, вызванному жгучей нереализованной потребностью во взаимной любви.

Сопоставительный анализ ключевых авторских идей и способов их художественного воплощения в романах «Мельница на Флоссе» и «Война и мир» существенно дополняет историю создания крупнейшего произведения Толстого, а также вносит весомый вклад в понимание сути своеобразного творческого диалога русского писателя с Джордж Элиот.

Литература