Петербургский немец. Из истории токарного ремесла на примере повести Н.С. Лескова "Островитяне"

А.В. Келлер

Анализируется историческая составляющая повести Н.С. Лескова «Островитяне». Н.С. Лесков создает образы немецких предпринимателей и ремесленников. В данной статье под иностранным предпринимателем понимается, как правило, немец: купец, ремесленник, заводчик. Статья написана на стыке истории и литературоведения, что создает «новую оптику» в рассмотрении истории токарного ремесла и межкультурных отношений в коммуникативном поле Петербурга имперского периода.

Ключевые слова: Н.С. Лесков; Санкт-Петербург; Васильевский остров; иностранный предприниматель; иностранный ремесленник; токарное ремесло.

Keywords: Nikolai Leskov; Saint Petersburg; Vasilyevsky Island; foreign entrepreneur; foreign craftsmen; woodcarver craft, r\Russification.

Literary works can be considered to be the “pulse of an epoch”, the measure by which we can judge about the “social opinion” or even the “intensity of emotion” surrounding certain issues, such as foreigners in Russia. Nikolai Leskov's work offers us a rich material for research into the subject of foreign entrepreneurs in Russia in the second half of the 19th century. Stories such as The Islanders and many others make clear the multi-sided and contradictory relationship which the author had with the themes of intercultural communication and adaptation to new cultural and social practices. The aim of this article is to show the development of turning as a craft in St Petersburg in the eighteenth and nineteenth centuries. In order to achieve this aim, the author considers the position of this craft in Russia via the example of Andrei Nartov, a turner who worked during the reign of Peter the Great, and the social status of a German turner in Petersburg in the middle of the 19th century. The methodology of the article is based on the comparative analysis of various historical sources, such as contemporary testimony and literature. The analysis of the story The Islanders can help determine more precisely the national question in Leskov's oeuvre and thus reach a deeper understanding of the social position of German turners in St. Petersburg. The problems of this research field are the following. There is an extremely limited number of sources on the history of turning in St. Petersburg, as a result of which researchers are compelled to turn to indirect sources from related spheres of knowledge. As such, turning in the Russian capital is considered in its various aspects, both as a fashionable and useful “hobby” for aristocrats in Russia and Western Europe and as a professional craft skill used by craftsmen to support themselves. The source base of this research is constituted by documents kept in the Russian State Historical Archive (Fund 18, List 2, File 435, Page 5). These include a list created by the Moscow Trades Board which contains statistical data about Petersburg craftsmen, Nartov's notes, and the evidence of the contemporaries. In the course of this research, the author has reached the following conclusions. (1) With the modernising reforms of Peter I, turning reached a new level of quality. It not only maintained its utilitarian character, but also became a technical art. (2) This process occurred with the active cooperation of foreign craftsmen. This is clearly visible both in the selection of turners for Peter the Great's lathing workshop and also in the mixed composition of Russian workshops, in which a large number of foreigners worked: they were mostly Western European by descent. (3) A side conclusion of this article regards Leskov's intensive axiological search as seen in the descriptions in The Islanders. The axioms the author discovered relate not to the “Germanness” and “Russianness” of this story's characters, but rather to the definition and realisation of general human qualities, constructive intercultural exchange, and the peaceful co-existence of different cultures.

Лев Толстой назвал Лескова писателем будущего [1. С. 3]. Почему - мнения исследователей расходятся. Одни говорят, что он, как «истинно русский писатель», как никто другой глубоко понял «русского человека». Другие считают, что «неукротимый ересиарх» всегда шел «против течений», а значит говорил на не совсем понятном его современникам языке, интонацию которого смогут услышать лишь грядущие поколения [2. С. 5]. Отметим, что Лесков сам применил выражение «неукротимый ересиарх» в статьях «Граф Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)» [3]. Непонятным же был его наднациональный и межкультурный посыл, который Л.А. Аннинский назвал «межнациональным взаимодействием» [4. С. 217]. Изображение немцев в русской литературе имеет давние традиции. Неоднозначное отношение к ним, череду как отрицательных, так и положительных героев находим в произведениях А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, И.С. Тургенева, И.А. Гончарова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова и многих других писателей. Развитие образа немца прошло длинный путь - от глупого и «самого смешного» фонвизинского Адама Адамовича Вральмана (1781) - «чухонская сова» и «филин треклятый», до доброго толстовского Карла Ивановича Маурера (1852) - первого положительного образа немца в повести-трилогии Л.Н. Толстого «Детство. Отрочество. Юность» (1852, 1854). Карл Иванович состоял более шести лет в учении у сапожного мастера. Попав в Россию, он, как и Вральман, становится учителем. Им последовали Андрей Штольц в романе И.А. Гончарова «Обломов» (1859) и целый ряд героев в «Островитянах» (1866) Н.С. Лескова.

Раскрытию темы иностранцев в России посвящено большое количество специальной литературы, поэтому ограничимся описанием образов немецких предпринимателей и ремесленников в «Островитянах». Отметим, что возможны обращения и к другим европейским национальностям, которые в России долго обозначались собирательным словом «немцы». Находясь именно в этой традиции, автор физиологического очерка «Петербургский немец» (1847 г.) причисляет всех жителей Петербурга иностранного происхождения к разряду петербургских немцев [5. С. 67-71].

Не противореча справедливости такого подхода, автор данной работы под иностранным предпринимателем понимает прежде всего немца: купца, ремесленника, заводчика. Истории немцев Петербурга, переживающей с начала 1990-х гг. бурное развитие, посвящено множество сборников статей и монографий [6-8]. Мы остановимся на специфике токарного ремесла в столице в различных его аспектах - как модного и полезного препровождения времени в высших кругах общества, и как ремесла, доставляющего мастеру и его семье средства к существованию.

История петербургского ремесла и личность Петра I, настоящей страстью которого были ремесла, неразрывны. Образ царя-ремесленника или царя-работника тесно связан со строительством Санкт-Петербурга, армии и военно-морского флота, жизнь и существование которых непосредственно зависели от развития ремесел [9. С. 13, 44-45, 74-146, 262-290]. Став сыном эпохи Просвещения, Петр Великий не был исключением среди европейских монархов. Он освоил такие ремесленные профессии, как плотник, кораблестроитель, кузнец, слесарь, столяр, токарь, изучил часовое, граверное, кожевенное дело, пробовал изготавливать бумагу [10; 11. С. 27]. Французский король Людовик XIII (1601-1643) также владел большим количеством ремесел, был неплохим каретником, а кроме того мог управлять лошадьми на месте кучера и был отменным кулинаром [12. С. 77-78; 13].

Не стесняясь учиться «художествам и ремеслам», Петр I охотно брал на себя роль «ученика». Речь идет не только об исторических штампах и политических инсценировках власти и «потентата». Известна крайняя непосредственность Петра I, за которой в данном случае ничего не скрывалось (кроме живого интереса и желания получить практические знания). Задокументированы факты, по которым можно довольно полно реконструировать личные пристрастия царя, не остававшиеся всего лишь видом свободного времяпрепровождения. Современник царя, Жак Савари де Брюлон (1657-1716), писал о нем: «А понеже намерен был сам мастером и учителем у них быть, во всяких работах и мануфактурах; то для сего высокого намерения сам всему учился, и к мастерам всякого художества собственною особою ходить изволил. С кузнецами молотом трудился; с плотниками бревна, брусья, и доски тесал; с кожевниками кожи строгал и, одним словом, все то с неописанным усердием своими Монаршими руками делал» [11. С. 27; 14. С. 21-22; 15. С. 14, 23]. Логично, что и ремесленники Петербурга - чьими руками был создан город - удостоились пристального внимания историков [16; 17; 18. С. 226-242; 19; 20].

С начала XVTII в. статус иностранцев в России резко меняется. Их массивное присутствие, а также радикальный отход Петра I от «русской старины» оставили заметный след в народном сознании, повлияли на образ его восприятия. Согласно широко распространенному мнению современников Петра, его «подменили немцы», конечно же, «на немца». Но кроме отрицательно коннотированных и бытовавших среди населения образов «царя-немца» или «царя- антихриста», позже в литературе утвердился и образ царя-ремесленника, воплощенного в памятнике, установленном в Петербурге на берегу Невы напротив Главного Адмиралтейства. Монарх изображен с засученными рукавами, работающим топором при постройке корабля. Здесь же у подножия можно увидеть другие ремесленные инструменты: циркуль, угол и киянку1. Этот памятник служит буквальной иллюстрацией выражения А.С. Пушкина о том, что «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и при громе пушек» [21. С. 408]. Мотив царя-плотника также использовал художник А. То- ляндер в 1874 г., изобразивший с топором в руке на фоне остова строящегося корабля.

При строительстве города на Неве в «финских болотах», царь-реформатор имел ясное представление о новой столице как о цветущем городе ремесленников: «Желание мое - насадить в столице сей рукомеслие, науки и художества вообще» [22. С. 46]. В связке «наук и художеств» преобладали последние, так как имели прежде всего прикладное значение и отвечали практическим интересам Петра I. Кроме того, к «художествам» относили как технические науки, так «и сложные ремесла, требовавшие больших навыков и длительного обучения» [23. С. 28]. Можно сомневаться в достоверности и точности записок Андрея Нар- това, но важен его посыл, не способный исказить главный смысл петровских начинаний и черт характера самого государя. Нартов упомянул слова царя во время работы на токарном станке: «Я должен у моего механика и токарнаго мастера урок свой кончить» [22. С. 91]2. Царский мастер токарных дел - Нартов пишет о том, что, во время своего путешествия по Европе в 1697 г., царь «посещал ремесленников, осматривал работу и рукоделие их» в Кёнигсберге, а в Саардаме «обучался <...> корабельному строению, здесь работал, яко простой плотник, <...> здесь имел знакомство с лучшими рукодельщиками и в часы отдохновения учился токарному искусству» [Там же. С. 2-3]. Токарное мастерство было не только способом зарабатывать себе на жизнь, но и излюбленным занятием многих представителей дворянства, вплоть до императоров и королей. Для любимого занятия Петра I в Летнем дворце был устроен специальный «токарный кабинет» с 27 токарными станками. Первоначально царь работал на станках из Амстердама и из Франции, позже коллекция пополнялась изделиями собственных мастеров. Петр I особенно любил вырезать предметы из слоновой кости и дерева - именно те предметы, которые изготавливал токарный подмастерье Герман Верман в «Островитянах».

Для Петра I как практика было естественным сравнивать воспитание «нового человека» с обработкой материала на токарном станке: «Таково-то, Андрей, кости точу я долотом изрядно, а не могу обточить дубиною упрямцов» [22. С. 34]. Таким образом, царева токарня была не просто производственным помещением, но являлась экспериментальной лабораторией, важным жизненным пространством царя, где он кроме непосредственной работы на токарных станках, размышлял о новых проектах, обедал и принимал членов правительства с докладами, обсуждал решение государственных проблем, в том числе вопросы «регулярного» ремесленного образования и введения цехов [Там же. С. 35, 53-54]. Известно, что в петровской библиотеке имелось одиннадцать иностранных произведений по токарному искусству. Характерно, что во время месячного пребывания Петра I, конечно, со своим токарным станком и с Нартовым на Истец- ких железных заводах Миллера в 1724 г., царь собственноручно выковал 18 пудов железа, за что и потребовал платы с заводчика в 18 алтын. На эти деньги он приобрел себе в московских торговых рядах башмаки, «которые, подлинно купя и нося, показывал многим и разсказывал, что выработал он их сам своими руками» [Там же. С. 54-55, 115]. Вероятнее всего, это была обувь голландского производства, которую царь охотно носил.

В начале XVIII в. резьба по кости вошла в моду в Европе, где при многих европейских дворах имелись токарные мастерские: «В этом отношении токарня при дворе [Петра I] придавала личности монарха оттенок рачительного хозяина государства и человека высокой европейской культуры» [23. С. 11-12]. Известно, что царь, находясь в дружеских отношения с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом I, подарил ему в октябре 1718 г. кубок, изготовленный им лично, и доставленный в Берлин «любимым токарем» Петра Андреем Нартовым вместе с токарным или «медальерным» станком, на котором Нартов обучал короля токарному делу [22. С. 60, 123]. Еще один токарно-копировальный станок для «медальерных» работ, подаренный Петром французскому двору в 1720 г., был изготовлен, по-видимому, специально для несовершеннолетнего Людовика XV. Эти станки разных конструкций, разработанные «царскими токарями» Иоганном Блюхером (Еган Блеер), Ф. Зингером,

А. Нартовым, Г. Занепенсом, С. Яковлевым, можно увидеть сегодня в Государственном Эрмитаже (12 станков), Летнем дворце Петра I и в Меншиковском дворце в Санкт-Петербурге [24. С. 93-94]. О том, что пристрастие Петра к токарному ремеслу стало традицией в семье Романовых, свидетельствует учебная комната сыновей Николая I, Николая и Михаила в Эрмитаже. Основу экспозиции в ней составляют станки из придворной токарной мастерской царя- ремесленника: три боковых токарно-копировальных станка, два медальерных и станок для нарезания зубчатых колес, созданные за период с 1712 по 1729 г. мастерами «токарни». Во времена Анны Иоанновны токарные станки вместе с учениками и мастеровыми были переданы в ведение Академии наук [22. С. XIX].

Образ петербургского немца запечатлен во многих литературных произведениях. В Санкт- Петербурге - любимом детище Петра I - иностранцы чувствовали себя наиболее комфортно (несмотря на всю относительность этого понятия), чем где бы то ни было в России. В «Невском проспекте» Н.В. Гоголь высказался о Петербурге как о «городе, где всё или чиновники, или купцы, или мастеровые немцы». Основная масса иностранных и немецких ремесленников проживала в центральных районах Петербурга: в Адмиралтейской, Литейной и Казанской частях, на Васильевском острове, где жили их потенциальные клиенты из высших и средних городских слоев [25. С. 56-65; 26]. Самой многочисленной среди иностранцев на протяжении всего рассматриваемого времени являлась этническая германская группа. В конце XVIII в. в Петербурге проживало около 19 тыс. немцев3. Эта цифра превосходила население многих немецких резиденций и важных городов того времени, к примеру, Карлсруэ (3 800), Веймара (6 500), Дессау (7 000) или Дармштадта (9 000) и была сопоставима с населением Дюссельдорфа [27. С. 95]. На протяжении всего XIX в. количество немецкого населения Петербурга постоянно росло: с 23 612 в 1816 г. до 45 600 немецко- и русскоговорящих в 1869 г. и превысило 50 тыс. человек в 1900 г. [25. С. 182; 28. С. 194], что соответствовало населению среднего города в Германии. В XX в. прусский миф позволил сформировать наиболее яркий образ немца как Чужого-Врага в сознании советских людей во время Великой Отечественной войны [29]. В XIX же веке великое разнообразие немецкоязычных государств в Германии накладывало свой отпечаток на гетерогенности немецкой диаспоры в России. Наличие балтийских немцев, поволжских и иных колонистов, как российских подданных, так и имперских, прусских и других немцев осложняло их восприятие как единого этноса [30. С. 11]. В Петербурге в XIX в. находилось множество немецких консульств и торговых представительств [31. С. 258].

Иностранные и немецкие ремесленники, проживавшие в основном в центральных районах города, действительно часто бросались в глаза. В 1825 г. среди 965 мастеров иностранной ремесленной управы примерно одну треть составляли немцы. Самыми многочисленными были булочники (112), портные (165), ювелиры (106), столяры (75), шорники (65), кузнецы (48), сапожники (45), колесники (36) и часовщики (30) [32. С. 237; 33]. В немецких цехах Петербурга в 1832 г. насчитывалось 3 605 мастеров, среди них 761 прусских подданных, 1 365 немецких подданных из других государств и 217 австрийцев, или 65% немецкоязычных ремесленников среди иностранцев. Им следовали шведы (349), датчане (268), швейцарцы (179), англичане (172), французы (143), поляки (75), итальянцы (39), голландцы (34), четыре испанца и два грека [34].

Уже задолго до Лескова наиболее часто встречающимся образом иностранца в русской литературе, если речь заходила о Петербурге, был образ немца.

А.С. Пушкин в рассказе «Гробовщик» показывает сапожника Готлиба Шульца и его друзей, немецких булочника и портного, в «Пиковой даме» - Германа. В романе в стихах «Евгений Онегин» аккуратный немецкий хлебник в бумажном колпаке отворяет свой васисдас4. «Невский проспект» Н.В. Гоголя населен рядом немецких персонажей. Это и столяр Кунц, и сапожник Гофман, и жестяных дел мастер «благородный» Шиллер, желавший, чтобы ему отрезали нос, так как ввиду своей скупости он не хотел тратиться даже на дешевый русский табак. Но эти герои существуют в жестко заданных рамках, которые они не покидают, следуя своим шаблонам, в противном же случае погибают, так как нарушают границы, прописанные культурным кодом. Это анекдотичные, курьезные, «комические» персонажи, комичность которых находит высшую точку в образе пьяного немца, как в «Невском проспекте», или во множестве театральных пьес XIX в.

Первым писателем, обратившим пристальное внимание на этнокультурные аспекты инаковости и создавшим образ немецкого предпринимателя в многочисленных сюжетах своих произведений, стал Н.С. Лесков. Это его «Островитяне» (1866), «Железная воля» (1876), «Левша» (1881), «Колыванский муж» (1888) и др. Новизна взгляда писателя заключалась в отказе от жестко заданных шаблонов, смене перспектив между автором произведения, фигурой рассказчика и его остальными героями, за счет чего создается размытая граница между «своим» и «чужим». За счет производимого эффекта, «свое» и «чужое» могут поменяться местами или характерными признаками, благодаря чему создается особая диалоговая культура с коммуникативным полем в поли- культурном пространстве [35. С. 5-28].

Л.А. Аннинский относит особенность текстов раннего периода писателя, их «общеевропейский», «общечеловеческий» формат, к недостаткам: «в этих романах нет ощущения... “русскости”. “Иностранности” много». Автор считает, что это нечто промежуточное на пути к истинно «русским» темам, а в «Островитянах» «намечена, конечно, будущая коллизия “Железной воли” - очень отдаленно» [4. С. 114]. «Да», если рассматривать главным внутренним движением Лескова поиск «русскости» и «русского начала». «Нет», если главным в его исканиях мы признаем прежде всего сократовское вопрошание к мудрости и человечности: познай самого себя - смотрясь в зеркало русского, немца, татарина. Именно в этом контексте становится понятным, почему же Лесков ищет и находит праведников не только среди русских, но и среди немцев, англичан. Это и есть главная особенность романов Лескова, контрапункт его исканий: «русскость», приобретающая глобальные масштабы в своей общечеловечности и вбирающая в себя и немца, и итальянца, и француза.

Среди «островитян» автором выделены немецкие персонажи с «особым выражением лица», в судьбе и характере которых сказывается влияние русской культуры. Это «интегрированный» негоциант Фридрих Шульц, сознательно стремящийся во всем «ру- сить», и его жена Берта Норк. Билингвальная «ассимилированная» Маничка Норк, страстно любящая русскую литературу, которую в Германии называют «русской», и «маргинализованная» Ида Норк, напоминающая повествователю дочь русского сельского священника. Эти персонажи в различной степени вобрали в себя «код» русской культуры. Также здесь присутствуют русский художник Роман Прокофьевич Истомин в роли искусителя Мани, рассказчик с Украины в роли друга семьи Норков и прусский кузнец- гернгутер (Богемские братья) Роберт Бер, ставший первым в ряду лесковских праведников. Почему, объясняет сам Лесков: «Если без трех праведных <.> не стоит ни один город, то как же устоять целой земле с одной дрянью, которая живет в моей и твоей душе, мой читатель? <. > и пошел я искать праведных <...>» [2. С. 160-161]5. То есть центр всех исканий писателя лежит не в «русскости» или «немецкости», а в душе каждого.

Одним из решающих критериев для Лескова является отношение к труду, причем в описании главы семейства Норков писатель собирает весь «букет немецких качеств». Иоганн-Христиан Норк - отец семейства, умерший много лет назад, «был по ремеслу токарь, а по происхождению петербургский немец. Он был пунктуально верный, неутомимо трудолюбивый и безукоризненно честный» [37. С. 9]. После сорока лет «неусыпного труда» немец-ремесленник оставил Софии Карловне Норк «три тысячи рублей серебром государственными кредитными билетами и новенькое токарное заведение». Не менее предприимчивая София Норк, обладавшая удивительной неутомимостью, кроме продажи и приема заказов на токарные изделия в магазине, занималась починкой зонтов [Там же. С. 9].

Примечательно, что перечисленные черты характера мастера Норка и его жены становятся воспитательным каноном складывающейся российской педагогики. На примере «Тарантаса» (1840, 1845) графа В.А. Соллогуба видно, как «в задачи воспитания начинало входить формирование таких качеств, как трудолюбие, целеустремленность, системность в приобретении полезных знаний», приписывавшиеся ранее исключительно немцам. Такие «протестантские добродетели», как «вечная настойчивость, вечный терпеливый труд с самого младенчества, в течение целой жизни», основательность и последовательность начинают входить в этический канон россиянина средней руки [38]. Лесков следует в «Островитянах» национальной традиции в описании типичных черт немецкого характера: трудолюбие, честность, добропорядочность. Но в поиске новых форм у Лескова эти непреодолимые границы в характерах если не исчезают, то стираются до незначительных размеров, превращающиеся в среднестатистическую величину. Напрашивается сам собой вывод, что в каждом «народном характере» есть и черты трудолюбия, и храбрости, и честности, и лени, только распределены они в разной пропорции и могут проявляться по- разному. Благодаря этому «непреодолимые культурные границы» между «Россией и Европой», продекларированные, к примеру, Ф.М. Достоевским [39. С. 287], диалектически преодолеваются у Лескова в одновременно созданном и отображенном коммуникативном пространстве Петербурга. Немцы и «чужое», защитой от которого раньше служила ирония, становятся серьезным и полноценным партнером в диалоге [40].

Особый интерес среди героев представляет подмастерье умершего Иоганна-Христиана Норка - Герман Верман, ставший для Манички практически вторым отцом. Среди немецких ремесленников был распространен обычай, когда после смерти мастера его подмастерье женился на вдове и перенимал ведение мастерской. В данном случае этого не произошло, но мы видим, как по-отечески тепло и с любовью как к своей дочке, относится Верман к Маничке. Он как полноценный член семьи дарит ей на день рожденья игрушечный «необыкновенно искусно сделанный швейцарский домик, с слюдовыми окнами, балкончиками, дверьми, загородями и камнями на крыше» [37. С. 46]. Это дает нам ключ к понимаю того, на каких продуктах, возможно, специализировалась мастерская Нор- ков - на изготовлении так называемых нюрнбергских игрушек: свистулек, дудок и барабанов, кеглей, колясочек, ружей и многого другого одной из области производства токарей по дереву [41. С. 30]. Кроме того, к основным изделиям данной ремесленной профессии относились прялки, катушки, краники для винных и пивных бочек, ножки для столов и стульев, предметы декора, кегли и кегельные шары, мундштуки для табачных трубок и кальянов, трости, вплоть до шахтных машин спуска-подъёма груза с использованием цилиндра для навивки каната [Там же. С. 30].

Образ Германа Вермана заставляет рассказчика вспомнить «коренасто[го], малоросло[го] германского] дикар[я], который въ венскомъ музее стоит перед долговязым римлянином» [37. С. 134]. Заметим, что Верман - это не немецкий манекен на ходулях, а человек, живущий в мультикультурной среде. Он не чужд долгих загулов и русской бесшабашности. Во время майских Екатерингофских гуляний Верман имел обыкновение переплывать Неву на Васильевский остров в ее устье, что было занятием самоубийственным, если учесть ширину реки в этом месте, доходящую до 1 200 метров, ледяную воду и быстрое течение. Это «увлечение» стало в конечном итоге причиной его гибели.

Вышедшая в 1866 г. в свет повесть-роман «Островитяне» остался полузамеченным и непонятым современниками. Этой несозвучности времени противостоит попытка создания этнокультурной полифонии.

ПРИМЕЧАНИЯ