Тип ханжи-лицемера в творчестве А.Н. Островского и проблема иконичности

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Тип ханжи-лицемера в творчестве А.Н. Островского и проблема иконичности

Мартьянова С.А.

В современной литературе об А.Н. Островском, как научной, так и научно-методической, о типе ханжи принято говорить в связи с пьесами Гроза и На всякого мудреца довольно простоты. Эпизодически и неразвёрнуто исследователи пишут о лицемерии персонажей Леса и Волков и овец (Энциклопедия 2012: 87, 235). Вместе с тем данный тип человеческой личности, несомненно, вызывавший повышенный и устойчивый интерес драматурга, пока не получил систематической характеристики. В настоящей статье предпринят опыт описания и анализа ценностных ориентации и формы поведения персонажа-ханжи, персонажа-лицемера в соотнесённости с проблемой иконичности. Исследование выполнено на материале комедий Лес (Раиса Павловна Гурмыжская), Волки и овцы (Меропия Давыдовна Мурзавецкая, Глафира Алексеевна) и исторической хроники Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский (Василий Шуйский).

В названных пьесах к лицемерию, то есть обману притворством, внешне благочестивым видом, прибегают лица, занимающие главенствующее или значительное положение в обществе. Если они такого положения лишены (как Глафира в Волках и овцах), то всё же стремятся к нему или добиваются. Укрепление собственной власти, влияния или достижение более высокого положения в обществе, жажда «повеличаться» оказывается главной целью ханжи-лицемера. При этом герой желает не сродниться с людьми, а возвыситься над ними. В основе ханжеского поведения лежит не любовь, а высокомерное презрение к ближнему, отчуждение. Власть оказывается столь вожделенной, потому что развязывает лицемеру руки, позволяет утолять собственные страсти и чувствовать себя безнаказанным. Ханжа-лицемер может реализовать собственные амбиции как в масштабах целого государства (случай Василия Шуйского), так и отдельной губернии, провинциального мира, одного дома (героини Леса и Волков и овец).

Путь к реализации жажды власти лежит через искусную интригу, обман, утаивание. Притворство, связанная с ним игра внешним и внутренним обладают театральностью, выразительностью и становятся основой драматической интриги.

Обратимся к Василию Шуйскому. В исторической хронике А.Н. Островского события Смутного времени выводят к власти людей, недовольных скромным жизненным жребием, утверждающихся на престоле ценой обмана и преступлений. Не благо государства, а удача, успех, величие составляют их подлинную цель. Лицемерие становится одним из способов в её достижении именно у Василия Шуйского.

Политическая интрига героя тоньше, искуснее, чем у его соперника Самозванца. Шуйский использует в своих интересах религиозный максимализм русских людей, приходящих к нему «за утвержденьем, на чём стоять», верящих ему, «как патриарху». Он ищет расположения лучшего, неподкупного, искренно верующего московского люда и подстраивается под его чаяния. Именно Шуйский внушает Осипову мысль о Дмитрии как об антихристе, а в разговоре с купцами, следующим сразу после беседы с Осиповым, называет Дмитрия «царём благочестивым и набожным». Другой способ укрепления авторитета Шуйского - опора на «шлющийся народ». Герой дорожит вниманием этих людей, хотя и называет их «сволочью»: «И сволочь хороша. Не плюй в колодезь! / Велика сила шлющийся народ!»

Главное же, Шуйский, как человек, идущий к власти, не разделяет со своим народом глубинных, сокровенных чаяний и стремлений, отчуждён от его традиций, обычаев, веры. И вместе с тем именно Василий Шуйский выступает под маской православного благочестия. Появляясь в пьесе с высокими словами «Никто как Бог!», он набожно говорит о «прегрешеньях», «казнях Господних». Вместе с тем Шуйский очень быстро обнаруживает неискренность своих намерений. Уже в разговоре с Осиповым он грубо высмеивает желание «умереть за веру»: «Не к рылу честь», а затем даёт совет, достойный лишь человека, равнодушного к любым религиозным стремлениям.

Бояре, давно и хорошо знающие Шуйского, повторяют мысль о его лицемерии как испытанном оружии в осуществлении разного рода «мошенничеств» и «пакостей»: «Заведомо мошенничать соберётся // Иль видимую пакость норовит, / А сам, гляди, вздыхает с постной рожей // И говорит: "Святое дело, братцы"!»

Именно образ Шуйского современники называли несомненной удачей Островского. М. М. Стасюлевич писал драматургу: «Василий Шуйский у вас обделан до высокого совершенства: в изображении этой личности поэт берет верх над историком» (Письма 1932: 544). Сила художественного воображения воссоздаёт черты, ускользающие от глаз историка, вымысел вырастает на основе документальных свидетельств и не противоречит их сути. Историческая основа образа -- суждения Н.М. Карамзина, который называет князя Василия Шуйского «честолюбивым, лукавым и смелым» человеком: «Василий, льстивый царедворец Иоаннов, сперва явный неприятель, а потом бессовестный угодник и всё ещё тайный зложелатель Борисов, достигнув венца успехом кова, мог быть только вторым Годуновым: лицемером, а не Героем добродетели» (Карамзин 1993: 456) . Литературную формулу образа дал Пушкин в Борисе Годунове: «Лукавый царедворец, умеющий народ искусно волновать». Для Островского, гениально изображавшего разного рода ханжей, лицемеров и актёров в жизни, Шуйский -- настоящая находка. Драматург наполняет жизнью схему, данную Карамзиным и Пушкиным, но делает это со всем блеском своего редкостного мастерства. Историческая и художественная правда в образе Шуйского дополняют и поддерживают друг друга.

Действия главных героев пьесы Островского подтверждают психологическую и социологическую закономерность, отмеченную В.Е. Хализевым на материале пушкинского Бориса Годунова: «Идущие или только что пришедшие к власти говорят о народе благожелательно, сочувственно и доверительно... Властители, запятнавшие себя преступлениями <...> отзываются о народе весьма нелестно и даже уничижительно: как о суеверной, глухой и равнодушной к истине, бессмысленной черни» (Хализев 2005: 57-58). Так, Дмитрий, называющий себя «бродягой безбородым», «взлелеянным» смутой, надеется искупить свою вину многочисленными милостями и льготами, но после встречи с Осиповым называет московский народ «жестоким, непреклонным, бесчувственным и твёрдым» и говорит о нем: «Он милостей не ценит и не стоит». Отношение Шуйского к народу исполнено ещё большего высокомерия и презрения. Он использует маску православного благочестия, утаивая истинный смысл происходящих событий.

Представители народной массы в пьесе Островского - люди совестливые, ищущие правды о событиях, прямые, бесстрашные в этом поиске. Среди них есть настоящие подвижники веры, как, например, юродивый Осипов, готовый принять мученическую смерть от руки самозванца, стрельцы, предпочитающие смерть службе «антихристу». Другое дело, что эти порывы к святости подавляются вышестоящими лицами или используются в корыстных интересах. Очень часто люди из народа вынуждены довольствоваться слухами, смутными пророчествами.

Сказанное не означает, что народ в пьесе Островского освобождён от ответственности и вины. Его вина -- и в желании отдельных лиц извлечь выгоду для себя в ситуации политического хаоса, и в излишней доверчивости, недостатке духовной проницательности. Представители народной среды легко распознают опасность «слева» (и это причина быстрого свержения Самозванца) и не всегда замечают опасность «справа» (лицемерные подделки под народность и православие), что и становится одной из причин воцарения «крамольника» Шуйского.

Василия Шуйского, героя знаменитой исторической хроники Островского, можно назвать лицемером государственного масштаба. Переходя к более мелким литературным родственницам героя и способам его изображения, отметим повторяющийся в каждой пьесе и, по всей видимости, значимый момент первого появления героя-ханжи. Это появление очень эффектно именно в религиозном плане, так как немедленно воздвигает человека на недосягаемую, неземную высоту. Если Шуйский появляется на сцене с архангельскими словами «Никто как Бог!», то Гурмыжская -- с жалобами на якобы непонимание и одиночество: «Я вам говорила, господа, и опять повторяю: меня никто не понимает, решительно никто. Понимает меня только наш губернатор да отец Григорий». Появление на сцене Мурзавецкой предваряется разговором Павлина с мастеровыми и строителями: «Вы то подумайте: когда они приедут из собора, сядут в размышлении и подымут глазки кверху, где душа их в это время бывает? -- Высоко, Павлин Савельич, высоко. -- Уж так-то высоко, что ах!» Подступиться к такому «небожителю» невозможно, уже одним своим видом он утверждает собственную правоту, не допуская никакого диалога.

Лицемеры Островского устанавливают свои правила обхождения, соблюдают (и навязывают другим) никем и ничем не предначертанный этикет: «как барышня из экипажа, сейчас все к ручке; а кто, по усердию, может и в ножки. Об деньгах и не заикаться; с праздником можно поздравить, а об деньгах чтоб ни слова», -- говорится о Мурзавецкой, избранной личности «не от мира сего». Нарочитость, сделанность, напряжённость в следовании поэтике маски заставляют усомниться в подлинности религиозных чувств.

Особую роль в создании благочестивого образа выполняет одежда. О Гурмыжской сказано: «одевается скромно, почти в трауре; постоянно с рабочим ящиком в руке». Мурзавецкая, в свою очередь, оказывается постановщиком целого религиозного шествия с особой символикой, когда все одеты в чёрное, молчат и ни на кого не смотрят»: «Проходит медленно и не глядя ни на кого от дверей передней в гостиную. Все стоящие в зале поочерёдно целуют её правую руку. За ней, в двух шагах, проходит, опустя глаза в землю, Глафира, одетая в грубое чёрное шерстяное платье; потом две приживалки, одетые в чёрное. Павлин идёт с левой стороны Мурзавецкой и, почтительно согнувшись, несёт на руке что-то вроде чёрного плаща. Корнилий, пропустив всех, входит в гостиную и затворяет двери». Настойчивый акцент на чёрном цвете как цвете глухом как будто предваряет темноту и замкнутость затворённой двери. Так «святейшая богомолка» расправляется с надеждами и мольбами своих просителей.

Речь героев-лицемеров при этом туманно высока, чужда низменных и якобы материальных интересов, отрешена от земных нужд («все высокое и прекрасное»): «право на сострадание», «все мои деньги принадлежат бедным», «вы не судите по наружности». Детали поведения и обхождения оказываются не только средством достижения своей цели, но и манипуляции другими людьми: «Лет шесть тому назад, когда слух прошёл, что вы приедете жить в усадьбу, все мы здесь перепугались вашей добродетели: жены стали мириться с мужьями, дети с родителями, во многих домах даже стали тише разговаривать», -- говорит Бодаев Гурмыжской в пьесе Лес.

Ненатуральность и неподлинность бытового лицедейства выдаёт преувеличенный, подчёркнутый характер добродетели, излишняя озабоченность производимым впечатлением. Если уже делать добрые дела, то, как говорит Гурмыжская, то именно «три дела разом». В этот комплекс внешней благочестивой религиозности включается недовольство театром, весельем, занятия которым почитаются за грех. И это черта не одной Гурмыжской, а всего окружения, которого побаивается Несчастливцев.

Известные слова «весь мир -- театр» применительно к поведению лицемеров приобретают особую интерпретацию. «Вы всю жизнь толкуете о благе общества, о любви к человечеству. А что вы сделали? Кого накормили? Кого утешили? Вы тешите только самих себя, самих себя забавляете. Вы комедианты, шуты, а не мы», -- произносит Несчастливцев. Псевдоблагочестивое поведение, будучи соотнесённым с заглавиями пьес, является знаком глубокого религиозного и нравственного невежества, а ханжа -- это и есть волк в овечьей шкуре. литературный островский лицемер

Как соотносится образ ханжи-лицемера с проблемой иконичности? Как пишет В. Лепахин, «иконичные представления о человеке основываются в Христианстве <...> на его сотворённости по образу и подобию Божию. Преп. Иоанн Дамаскин относит человека к третьему роду образов -икон» (Лепахин 2002: 143). Но святоши, ханжи и лицемеры стремятся не к выявлению этого образа, а его затемнению. Лицемеры создают своего рода псевдоиконы, скрывающие истинный лик человека и сбивающие с пути тех, кто с ним общается. Лицемерие -- плод поддельной религиозности, страшной тем, что она лишена преображающего начала, ввергает в пустоту, пучину страстей и невежества как её носителя, так и его окружение. Эта тёмная и ложная религиозность превращает жизнь либо в борьбу за власть и превосходство, либо в борьбу за утоление низменных страстей и стремлений.

Традиция обличения ханжей, конечно, имеет библейские корни. В Священном Писании читаем: «надежда лицемера погибает», «невинный вознегодует на лицемера», «радость лицемера мгновенна» (Иов 8: 13). В пьесах Островского на материале русской жизни, русской истории воссозданы своего рода художественные вариации мотивов древней премудрости. Вместе с тем традицию обличения лицемеров создатель русского театра унаследовал от западноевропейской (Ж.-Б. Мольер, П. Аретино) и русской (А.С. Грибоедов, Н.В. Гоголь) драматургии, вступив тем самым в диалог с литературой большого времени.

Всё сказанное, однако, не означает, что Островский выступал обличителем религиозности или веры как таковых. Напротив, изображая ханжей и лицемеров то в разрушительных последствиях их действий, как в исторической хронике Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский, то представляя их в комическом и сатирическом освещении, драматург защищал подлинную религиозность как источник преображения, изменения личности и общества. Как писала А.И. Журавлёва, «основой всей деятельности писателя было безусловно твёрдое нравственное отношение к искусству как делу просвещения и наставления на путь добра, но не с позиции Учителя и пророка, а средствами художника» (Журавлёва 2013: 194). Кроме того, ложному миру подавленной, тёмной человечности писатель противопоставляет идеи высокой игры и театра (образ Несчастливцева в Лесе).

Литература

1. Журавлёва 2013 -- Журавлёва А.И. Церковь и христианские ценности в художественном мире А.Н. Островского // Журавлёва А.И. Кое-что из былого и дум: О русской литературе XIX века. М., 2013.

2. Карамзин 1993 -- Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. IX - XII. Калуга, 1993.

3. Лепахин 2002 -- Лепахин В. В. Икона и иконичность. Изд 2-е, перераб. и доп. СПб., 2002. Письма 1932 -- Неизданные письма к А.Н. Островскому. М.-Л., 1932.

4. Хализев 2005 -- Хализев В.Е. «Борис Годунов»: власть и народ // Хализев В.Е. Ценностные ориентации русской классики. М., 2005.

5. Энциклопедия 2012 -- А.Н. Островский. Энциклопедия. Кострома - Шуя, 2012.

Размещено на Allbest.ru