"Вот почему я люблю писать рассказы и романы на справочных карточках...": систематизация как жизнетворческий проект В. Набокова

Размещено на http://www.allbest.ru/

Сибирский федеральный университет

«Вот почему я люблю писать рассказы и романы на справочных карточках...»: систематизация как жизнетворческий проект В. Набокова

Юлия Вадимовна Каминская

Статья посвящена анализу особенностей творческого мышления В. Набокова, изысканию причин формирования в его творчестве (мета)поэтики коллекционирования и систематизирования литературного материала. В 1930-е годы, когда в обществе русской диаспоры начинают преобладать пассеистические настроения в отношении России, а также приходит осознание, что предыдущие стратегии самолегитимации внутри литературного поля теряют свою актуальность, усиливается чувство страха не только за собственную жизнь в связи с происходящими социальными событиями, но и за будущее русской культуры. В это время Набоков переходит на новый тип письма - начинает создавать свои произведения на карточках. Практика создания текстов на карточках интенсифицируется в литературе XX века и обнаруживается в творчестве нескольких писателей, например, у Ф. Сологуба и - позднее - у Л. Рубинштейна. Однако у Набокова «карточное письмо» выходит за утилитарно-практические рамки и становится неотъемлемой частью его жизнетворческой установки систематизатора и «каталогизатора» в широком эстетическом смысле. Об этом свидетельствует, прежде всего, то, что писатель неизменно возвращается к теме письма на карточках в своих интервью, автобиографиях и художественных произведениях. В это же время он меняет технику конструирования текста - перерабатывает документальные материалы. Набоков, в отличие от своих современников, не просто вступает в диалог с предшественниками, но коллекционируя, превращает систематизацию в приём построения собственных романов. На наш взгляд, все новые стратегии стали использоваться писателем в связи со сменой эпистем и особенностями мировоззрения, присущего Набокову как лепидоптерологу.

Ключевые слова: В. Набоков, литература русского зарубежья, литературная репутация, систематизирование литературного материала, письмо на карточках

Yuliya V. Kaminskaya,

Siberian Federal University

“This Is Why I Like Writing my Stories and Novels on Index Cards...”:

Systematization as V. Nabokov's Life-Creating Project

The article is devoted to the analysis of the peculiarities of V. Nabokov's creative thinking, to the search for the reasons for the formation of (meta)poetics of collecting and systematizing literary material in his works. In the 1930s, when the society of the Russian diaspora prevailed nostalgic attitude to Russia, and it became clear that previous strategies of self-legitimation in the literary field were losing their relevance, the feeling of fear was strengthened not only for one's own life due to current social events, but also for the future of Russian culture. At that time, Nabokov changed a type of writing - he began to create works on cards. The practice of creating texts on cards was intensified in the literature of the 20th century and was found in the works of other writers, such as F. Sologub and L. Rubinstein. However, for Nabokov, “card writing” was not just textological practice, but became an integral part of his life-creating strategy as a systematizer and “cataloger”. This is evidenced by his returns to the writing on cards in his interviews, autobiographies, and fiction. Also, the author changed the technique of text construction, he processed documentary materials. Nabokov did not just communicate with his predecessors but collected his philological observations and systematized them in his own works. In our opinion, all new strategies began to be used by the writer because of the change of epistems and the peculiarities of the Nabokov's worldview as a lepidopterologist.

Keywords: Nabokov, йmigrй Russian literature, literary reputation, systematization of literary material, writing on cards

Введение

У В. Набокова было две страсти - бабочки и русская литература. Как в лепидоптерологии, так и в филологии он стремился к представлению собственной системы: изучал насекомых и исследовал наследие отечественной классики.

В детстве будущий писатель высказывал недовольство книгами по энтомологической таксономии, т. к. в них «классифицировали бабочек лишь по признакам, доступным голому глазу любителя...» Набоков В. В. Другие берега. - СПб.: Азбука, 2015. - С. 108.. Как следствие, автор открывает несколько новых видов, первым изучает репродуктивную систему, вносит изменения в существующую систему типологизации лепидоптеры. То же самое Набоков делает с каноном русской литературы: пишет статьи, преподаёт в университете, включает свои филологические наблюдения в романы. В данной статье исследуется, как стремление к систематизации накладывает свой отпечаток на художественный метод писателя.

Актуальность исследования обусловлена, во-первых, возросшим интересом набоковедов к социальному самоутверждению художника, его профессиональной репутации, выработке им приёмов осмысления опыта предшественников, их канонизации и деканонизации. В этом русле написан ряд принципиально важных работ: М. Шраером освещена история соперничества Бунина и Набокова [27], Б. Бойд представил альтернативную интерпретацию романа «Бледное пламя», где сделал акцент на значимости концепции памяти для автора [6], А. Долинин опубликовал подробный комментарий к роману «Дар» [9], а ряд англоязычных исследователей (G. Nivat, J. Foster, D. Fanger) в своих статьях исследовали интертекстуальные связи в текстах писателя [30-32] и т. д.

Во-вторых, актуальность обусловлена вниманием современного литературоведения к эстетической рецепции классики как форме диалога между современниками и предшественниками, представителями разных культурных эпох. Рецептивная школа в филологии, как известно, восходит к концепции диалога М. М. Бахтина, который писал: «Быть - значит общаться диалогически. Когда диалог кончается, всё кончается. Поэтому диалог, в сущности, не может и не должен кончиться» [3, с. 181]. Так, например, процесс осмысления русской классики в современной американской литературе (вторая половина ХХ - начало XXI в.) представлен в работе Е. М. Бутениной [8].

Новизну данной статьи составляет описание специфики художественного мышления В. В. Набокова, основанного на мнемотическом феномене литературной систематизации. Цель работы - выявление стратегий классификации русской классики в романах В. Набокова «Дар», «Пнин» и «Бледное пламя».

Методология и методы исследования. Для решения поставленной задачи использовались несколько методов. Общеизвестным фактом являются отрефлексированные обращения Набокова к литературному приёму, на демонстрации которого строятся его художественные тексты. Писатель был хорошо знаком с работами русских формалистов, в частности, рассматривающих искусство как приём (сборник В. Шкловского «Ход коня» [26], а также статьи Ю. ТыняноваСм.: И. Паперно [17], А. Долинин, О. Сконечная

[10].).

Известны методы Констанцской школы рецептивной эстетики, разработанные В. Изером [13] и Х. Р Яуссом [28]. Набоков настаивал на том, что его романы рассчитаны не на читателя, а на внимательного перечитывателя, в связи с чем при интерпретации текстов писателя отдано предпочтение определённому типу реципиента.

При исследовании обращались к работам философов XX века, прежде всего, к трудам В. Беньямина [5] и М. Фуко [22, 23], в которых особенности сознания собирателей/коллекционеров были исследованы как «форма практической памяти». Как отмечает Фуко, фундаментальный сдвиг эпистем в XIX веке приводит к распространению новых систематизирующих практик. Беньямин, в свою очередь, указывает на потребность в накоплении как на одну из характерных примет исследуемой эпохи.

Результаты исследования и их обсуждение. Важно осознать причины обращения писателей ХХ века к классике. В статье «Классика, после и вместо: о границах и формах культурного авторитета» Б. Дубин отметил: «Особую, повышенную ценностно нагруженную роль фигуры национальных классиков и проблема культурных заимствований приобретают <...> в так называемых “запоздавших нациях”, где строительство национального государства, формирование национальных элит осложнено социально-культурными обстоятельствами и традициями, сдвинуто во времени на более позднее время» [12, с. 100]. Особенности социально-политической ситуации в России 1900-1920-х годов, прервавшие поступательное развитие страны, обосновывают обращение к классическим образцам.

Так, первый этап процесса «самосознания» русской литературы проходит в 1880-1900 годах: «За два десятилетия, прошедших с 1883 по 1902 г., “поле литературы” в России претерпело значительную трансформацию. Если в начале 1880-х гг., в дни пушкинских торжеств состоялся первый получивший общественный резонанс акт самосознания русской литературы, то к 1900-м гг. уже сформировалось представление о последовательном отечественном историко-культурном процессе и его роли в национально-государственной мифологии» [2, с. 72-73].

После Революции 1917 года параллельно конструируются два литературных канона: советский и эмигрантский. В каждом из типов канона формировался свой пантеон классиков и разрабатывалась собственная стратегия их «присвоения». В СССР начинает публиковаться специальная серия биографий, главной целью которой было воспитание читателя с помощью демонстрации жизнеописаний мировых и отечественных «великих людей» (писателей, учёных, революционеров и т. д.), исследователи отмечают сознательную ориентацию редколлегии на организацию системы «героев» [16; 20].

Жанр литературной биографии постепенно становится популярным и в эмигрантской среде (так же, как и в советской культуре - в 1930-е гг.). В связи с всё более конкретизирующимся ощущением свершившейся катастрофы появляется мысль о новой миссии русского зарубежья. По наблюдению Е. Р Пономарёва, «она состоит в том, чтобы зафиксировать, хоть как-то сохранить уходящую русскую культуру; явить всему миру остатки канувшей в лету Великой России» [18, с. 94]. Именно в тревожном настроении диаспоры исследователь усматривает причину обращения к названному жанру.

В 1920-х годах в сознании эмигрантов ещё жива стратегия самолегитимации в литературном поле с помощью причисления себя к пантеону классиков. И. А. Бунин в 1924 году публикует статью «Миссия русской эмиграции», где чётко обозначает главную цель диаспоры - сохранение отечественной дореволюционной культуры, в частности литературы и языка [7]. Более того, писатель намеренно выстраивал собственный жизнетворческий проект с акцентом на занимаемой позиции «последнего русского классика» [27, с. 132]. Однако постепенно в эмигрантском обществе появляется, а позднее начинает доминировать, пассеистическое отношение к России, и по этой причине традиционные способы выстраивания литературной репутации становятся неактуальными. В 1933 году выходит статья В. Ходасевича «Литература в изгнании», где он пишет о важнейших проблемах литературы русского зарубежья, прежде всего, об отсутствии преемственности между поколениями писателей и предрекает гибель русской литературы [24]. Вскоре именно в творчестве младоэмигранта Сирина критик увидит выход из этого кризиса [25].

Писатели русской диаспоры, признавая приближающееся окончание своей эпохи, всё равно продолжают создавать оригинальные тексты с ориентацией на классику. Причина выбранной стратегии в том, что оппозиция «прошлого» и «современного» перестаёт существовать и заменяется на синтез классических образцов с актуальными интересами поколения [11, с. 28]. Так, А. Ассман обращает внимание на тот факт, что значимость феномена памяти повышается в кризисной ситуации, выполняя функцию сохранения ушедшего: “The Holocaust Memorial, by contrast, is exclusively historical, marks the end of the principle of fama, and returns to the original form of cultural memory - remembrance of the dead” [29, с. 39]. Таким образом, происходит самоопределение общества, находящегося в экстремальных условиях резкого исчезновения культуры прошлого, то есть задачей русской диаспоры является сохранение классической литературы, выдвижение её в центр ценностной системы и представление литературы русского зарубежья как органического продолжения этой линии.

Это настроение ясно ощущает В. Набоков, избирая новые стратегии конструирования жизнетворческого проекта и создания художественных произведений. Обращаясь к прозе Джойса и Пруста, определяя Л. Н. Толстого как предтечу модернизма, молодой писатель уже не принадлежал классической парадигме, однако именно в ней и в её продолжении и развитии усматривал витальность русской культуры.

Литератор избирает стратегию, которая позволяет находиться ему на стыке двух традиций: классической и современной. Набоков определяет свою роль в литературном пространстве как систематизатора русской классики, что влияет и на стратегии создания художественных произведений. Так, писатель не просто оценивает тех или иных авторов и их тексты, пародируя или, наоборот, хваля, но представляет свою коллекцию филологических наблюдений.

Особенностью его авторской стратегии является не диалог с классиками, что было характерно для многих художников ХХ века, а именно собирание исключительных, по его мнению, моментов биографий и сюжетов, расстановка их по местам, определение их значимости для русской культуры. Так, например, в романе «Пнин» автор приводит свои рассуждения на тему неравнозначности времени духовного и телесного в «Анне Карениной» [8, с. 117-118], обозначает русских классиков с помощью наиболее запоминающихся деталей внешности (Пушкин - бакенбард, Жуковский - нос) [Там же, с. 72]; в «Бледном пламени» подробно описывает карточки, на которых создавалась поэма Шейда [Там же, с. 263] - метатекст собственной «карточной» практики. Всё это собственные наблюдения Набокова, то, что он зафиксировал в своей памяти и теперь пытается оставить в памяти следующих поколений.

Некоторые свои тексты писатель прямо посвящает русской литературе, как, например, один из самых известных русскоязычных романов «Дар» («Это последний роман, который я написал - или когда-нибудь напишу - по-русски. Его героиня не Зина, а Русская Литература» [15, с. 44]), где по-разному характеризует отечественных литераторов (Пушкина, Чернышевского и др.) с помощью таких же деталей, собственных наблюдений.

В своей монографии Е. Г. Белоусова описывает вектор развития отечественной прозы 1920-1930-х годов. Исследователь указывает на особенное состояние русской диаспоры, определяет его как «повышенное экзистенциальное беспокойство». Автор поясняет, что естественный страх смерти усугубляется страхом насилия над личностью со стороны социальных обстоятельств [4, с. 8]. Эта боязнь становится причиной пристального внимания к самопо- зиционированию как в жизни, так и в мире литературы.

В 1930-е годы в творчестве Набокова формируется одна из ключевых особенностей его художественного мышления. Литератор начинает писать на библиотечных карточках - т. е. избирает новую стратегию письма. Она становится приёмом, о котором открыто заявляет Набоков, - коллекционирование и классификации в разных проявлениях. Записывание текста произведений на библиотечных карточках относится также к процессу систематизации. Феномен создания текстов на карточках обнаруживается в творчестве немногих писателей (помимо Набокова - у Ф. Сологуба и Л. Рубинштейна), и он уже привлёк внимание исследователей. Так, подробный анализ черновиков и беловиков Ф. Сологуба представлен в кандидатской диссертации А. В. Сысоевой [19].

Данную особенность творческого сознания Набокова отмечала в своей монографии Е. Е. Анисимова («В центре нашего внимания будет находиться “систематизирующая” манера Набокова, производная от его эстетической установки, мирообраза, выстроенного по правилам “коллекции”, таксономии, систематики, интеллектуальной (не в последнюю очередь - шахматной) игры» [2, с. 245]), однако анализ этого аспекта не становился основной исследовательской задачей учёных-набоковедов.

Здесь уместно привести достаточно объёмное, но значительное высказывание Набокова, где он самостоятельно анализирует переход от «традиционного» способа письма в тетрадях к «новому»: «В те дни и ночи я, когда писал роман, обыкновенно следовал порядку глав, <...>. Человеком почти уже сорокалетним, начиная с “Дара”, <...> я перешёл на другой, в физическом отношении более практичный метод - а именно стал писать <...> на справочных карточках. Поскольку передо мной <...> присутствует удивительно ясный предварительный образ романа, карточки кажутся мне особенно удобными, когда я не следую логической последовательности глав, сочиняя взамен тот или иной пассаж, который может занимать в романе какое угодно место, и заполняя оставшиеся прогалы также без соблюдения какого-либо порядка <...> похоже, что в моём случае утверждение о существовании целостной, ещё не написанной книги в каком-то ином <...> измерении является справедливым, и моя работа состоит в том, чтобы свести из неё на землю всё, что я способен в ней различить, и сделать это настолько точно, насколько оно человеку по силам» Набоков В. В. Американский период. Собра-ние сочинений: в 5 т. Т 3. - СПб.: Симпозиум, 2004. -

C. 595-596..

Из отрывка следует, что метод писателя базируется на фиксации материала на карточках, а также его дальнейшей разработке. Интересно, что указанные принципы формируются именно в 1930-е годы. Важно, что для каждой карточки Сирин находит определённое место, а затем расставляет их в таком порядке, чтобы получился единый художественный текст, так же писатель-энтомолог ловит бабочек, описывает их на карточках, устанавливая их расположение в таксономической системе, а иногда пересматривая её.

Набоков не скрывает процесса создания своих произведений, наоборот, охотно рассказывает интервьюерам о письме именно на справочных карточках, а не в тетрадях, и это подтверждает тот факт, что данная техника занимает особое место в творческом самоопределении художника: «Я не двигаюсь покорно от одной страницы к другой по порядку; нет, я выбираю кусочек тут, кусочек там, пока не заполню, на бумаге, все пустоты. Вот почему я люблю писать рассказы и романы на справочных карточках, нумеруя их позже, когда всё уже кончено. Каждая карточка переписывается по многу раз»1. Карточки воспринимаются Набоковым как способ зафиксировать определённые важные для него моменты, каталогизировать их, найти каждому своё место - безотносительно к сюжетному развёртыванию нарратива. Так, в англоязычной версии «Лауры» приведены примеры карточек, на которых создавался роман. Они содержат одну розовую для названия или номера строку и двенадцать голубых для текста.

Авторефлексия на тему библиотечных карточек не ограничилась одними интервью, но продолжается в художественной прозе. В романе «Бледное пламя» литератор представляет двух героев. Поэта Шейда - истинного гения, и Кинбота - комментатора и эмигранта, потерявшего свою родину. Примечательно, что поэма Шейда записана на карточках и в комментарии, а также в предисловии под авторством Кин- бота этой детали уделено немало внимания. Сам роман начинается с подробного описания набора карточек, на которых находится текст Шейда: «Рукопись <...>, состоит из восьмидесяти справочных карточек среднего размера, на которых верхнюю, розовую полоску Шейд отводил под заголовок (номер песни, дата), а в четырнадцать голубых вписывал <...> текст поэмы.» Набоков В. В. Американский период. Собра-ние сочинений: в 5 т. Т 3. - СПб.: Симпозиум, 2004. - С. 595-596. Там же. - С. 293.. Напомним, что текст «Лауры» записан на точно таких же карточках, отличающихся только количеством голубых строк (двенадцать в «Лауре», четырнадцать в поэме Шейда).

В письме на карточках Набоков использует описанный формалистами приём остранения: запись произведения на формулярах, сопоставимая с описанием бабочек, позволяет взглянуть на текст по-другому, соотнести его с жизнетворческим проектом. Рефлексия на тему создания поэмы на карточках в художественном произведении также воздействует и на читателя, призывает его задуматься над самим процессом писательства. Более того, формуляр для художника оказывается способом восприятия реальности. В своей автобиографии он пишет: «Из моего английского камина заполыхали на меня <...> молнии, которыми началась русская словесность. Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырём углам моего мира (курсив наш - Ю. К.)». Окружающий мир, полный абсурда и страхов (изгнание, неуверенность в ближайшем будущем и т. д.), также должен быть систематизирован. Набоков «выцепляет довольно крепкими когтями» то, что может служить для него опорой в жизни и вновь расставляет по местам. А «четыре угла» формируют зрительный образ карточки.

Отметим ещё раз, что библиотечные карточки - это лишь одно из проявлений эстетического тяготения Набокова к составлению каталогов и систематизации в целом. В те же 1930-е годы происходит не только переход на карточки, но и разрабатывается ещё одна важная стратегия письма - переработка документальных материалов. Как отмечает И. Паперно, «Путешествие в Арзрум» Пушкина послужило для Набокова источником самой стратегии использования документальных данных. Исследователь считает, что «замыслить Фёдору книгу об отце Набокову помогло не только произведение Пушкина, но и литературоведческий анализ его текста, проделанный в рамках формальной школы» [17, с. 492]. У Ю. Н. Тынянова читаем: «Самый метод работы над “Путешествием в Арзрум”, текст которого устанавливался на основании записок и книг <...>, не был методом регистрации непосредственных впечатлений» [21, с. 207].

Примечательно, что Пушкин, по мысли Тынянова, в 1828-1829 годах считается почти что изгнанником, автор статьи определяет его как «опального поэта». Неожиданные для «заказчиков» тексты и статус изгнанника сближают образ Пушкина рубежа 1820-1830-х годов и главного героя романа «Дар», русского писателя-эмигран- та 1920-х годов. Способ создания произведения, основывающийся на переработке документального материала, станет ведущим в последующих текстах Набокова, её же писатель «передаёт» своему персонажу - Годунову-Чердынцеву: «Даже беглое обращение к книгам Грум-Гржимайло и Пржевальского подтверждает, что они послужили для Набокова источником географический реалий и деталей ландшафта, описаний биологических видов и маршрутов экспедиции и т. п., причём заимствуются целые фразы и предложения. Характерный приём работы Фёдора/Набокова с материалом, его преломления - описание стоянки на озере Куку-Нор, восходящее к книге Г. М. Грум-Гржимайло “Описание путешествия в Западный Китай”...» [17, с. 490].

Из-за положения изгнанника литератор также начинает с кропотливостью учёного-естественника описывать и коллекционировать представителей отечественной классики, создавать своего рода карточки писателей, причастных либо не причастных в своих собственных произведениях и лекциях к истинной национальной культуре. Это становится ещё одной авторской стратегией, постепенно формирующейся, начиная с 1930-х годов. Как утверждает Вальтер Беньямин, «коллекционирование представляет собой форму практической памяти» [5, с. 75]. С помощью таких «каталогов» Набоков объясняет прошлое, хочет показать суть русского человека, эмигранта, изгнанника: «Возможно, сокровеннейший мотив собирателя можно было бы описать так: он поднимается на борьбу с рассеянием. Великий коллекционер до глубины души тронут хаотичностью, разобщённостью, в которой прибывают вещи в мире. <...> Коллекционер же, напротив, соединяет то, чему надлежит быть вместе; тем самым ему, быть может, удастся разъяснить вещи через их родственные связи и их последовательность во времени» [Там же, с. 88].

Художник представляет собственное видение русской литературы, её развития. Он популяризирует свою точку зрения в критике и в научных филологических работах, в лекциях, а главное, в своих художественных текстах, где, погружая читателя в созданный автором мир, писатель делает это более убедительно. Набоков создаёт два основных объёмных «каталога». Они состоят из имён литераторов и их произведений, которые представляют собой воплощение внутреннего мира эмигранта, сохранившего дореволюционные культурные ценности, но не приспособленного к новым условиям жизни и не оставившего наследников, и эмигранта, поддавшегося худшим западным тенденциям, например, увлечению фрейдизмом, и отрёкшегося от своего прошлого, но адаптировавшегося к изменившейся действительности и способного к продолжению рода. Каждая составляющая «каталога» представляет собой уникальное культурное явление, ценное не только само по себе, но и как часть системы со- и противопоставлений.

Разумеется, любой коллекционер пытается не только проникнуть в суть вещей, явлений, но и сохранить их в первозданном виде, «ведь любая страсть граничит с хаосом, а страсть коллекционирования - с хаосом воспоминаний» [Там же, с. 9]. «Обновление старого мира - это самое глубинное влечение, определяющее желание коллекционера заполучить что-то новое.» [5, с. 11-12]. Останавливаясь на этом замечании В. Беньямина, обратимся к его продолжению: «Из всех возможных вариантов приобретения книг самым похвальным считается писать их самому. <...> Писатели, в сущности, - люди, которые пишут книги если и не по бедности, то от неудовлетворённости теми книгами, которые они покупают и которые им не нравятся» [Там же, с. 12].

Для Набокова характерно такое отношение к ранее написанным книгам. Так, писатель всегда был недоволен переводами романа Пушкина «Евгений Онегин», поэтому самостоятельно осуществил переложение текста на английский язык и написал подробнейший комментарий (то же касается романа Толстого «Анна Каренина», однако этот проект литератор завершить не успел): «Истинный метод, чтобы сделать вещи присутствующими в настоящем, - представить их в нашем пространстве.» [Там же, с. 77-78]. Этим же недовольством прочтения различных авторов объясняется его творческий подход в филологии: Набоков не столько ссылался на известных учёных и их работы, сколько во многом представлял студентам собственные наблюдения, включая их также в свои художественные произведения. Однако у такой страсти к коллекционированию прошлого есть и другое объяснение: «Потребность в накоплении - один из предвестников смерти как индивида, так и общества. Она обостряется в предпаралитический период» [Там же, с. 81]. Не только Набоков, но и многие эмигранты в целом ощущали скорое приближение заката русской диаспоры за рубежом, а вместе с ней и всей имперской культуры.

Многие эмигранты «консервировали» прошлое, становясь авторами биографий и мемуаров, ведя подробные дневники, однако Набоков выделяется созданием уникального механизма сохранения прошлого - созданием каталогов. Почему писателю присуще именно такое мировосприятие с помощью организации систем? На наш взгляд, эту особенность мышления литератора возможно объяснить с помощью эпи- стем М. Фуко. Эпистема - это совокупность исторически изменяющихся структур, или «исторических априори», которая определяет условия возможности мнений, теорий или даже наук в каждый исторический период [22, с 12]. Исследователь выделяет три эпистемы: ренессансную (XVI в.), классическую (XVN-XVNI вв.) и современную (с кон. XVNI - нач. XIX в. по наст. время). В XVII веке с формированием классической эпистемы возникает естественная история, которая подразумевает классификацию живых существ и растений в зависимости от внешнего вида и занесения их в общую таблицу. Фуко комментирует этот процесс так: «Наблюдать - это значит довольствоваться тем, чтобы видеть. Видеть систематически немногое. Видеть то, что в несколько беспорядочном богатстве представления может анализироваться, быть признанным всеми и получить таким образом имя, понятное для каждого» [Там же, с. 163-164].

Со сменой эпистемы в XIX веке происходит сдвиг в мышлении людей, определяющий новый способ получения знаний - исследование и систематизацию животных в зависимости от внутреннего строения. Постепенный переход к современной эпи- стеме первым осуществляет, по мысли Фуко, в естественных науках Ж. Л. Кювье. В классической эпистеме тождественное и нетождественное воспринималось в рамках одного пространства, т. е. внешних отличительных признаков биологических видов. Кювье - один из первых, кто увидел «связь органа с функцией, это сцепление плана тождеств с планом различий выявляет новые отношения: отношения сосуществования, новой иерархии, зависимости от общей организации. Сосуществование обозначает, что орган или система органов могут функционировать в живом организме лишь при одновременном наличии другого органа или другой системы органов определённого рода и формы...» [Там же, с. 290].

Для нас важным является процесс смены эпистем в естественных науках, т. к. Набоков в лепидоптерологии подобен Кювье. Художник, описывая свою страсть к бабочкам в юношестве, вспоминает, что он уже тогда видел разницу между немецкими и англо-американскими учёными. Последние его привлекали намного больше, так как в их работах вводились номенклатурные перемены, которые вытекали из строгого применения закона приоритета, и перемены таксономические, которые основывались на изучении органов под микроскопом1. Сам Набоков становится одним из первых учёных, кто исследует половые органы бабочек под микроскопом, а также подсчитывает количество чешуек и пятен на крыльях, что позволяет внести правки в классификацию липидоптеры. Смена классической эпистемы на современную в ле- пидоптерологии происходила медленнее, возможно, потому, что бабочка - это насекомое «плоское», наиболее заметным её отличительным признаком является окрас крыльев, а исследование внутренних органов представляет собой крайне сложную скрупулёзную работу.

Набоков стал одним из первых, кто ощутил эпистемологический сдвиг в естественно-научном знании, привнёс свои правки в таксономию бабочек. Таким же образом автор, который имеет профессиональное филологическое образование, исследовательский взгляд на литературу, предлагает свою классификацию классических и современных писателей. Д. Александров писал о схожести методов работы учёного как в лепидоптерологии, так и в литературе [1]. Сам художник отмечал в разных интервью близость научной деятельности и процесса создания художественных произведений: «Да, меня интересуют классификации, различия, эволюция, анатомия, распространение, привычки лепидоптеры <...>. В отвлечённом смысле есть [связь с творчеством], поскольку я думаю, что в произведении искусства происходит как бы слияние двух вещей: точности поэзии и восторга чистой науки» Набоков В. В. Другие берега. - СПб.: Азбука, 2015. - С. 108. Набоков В. В. Американский период. Собра-ние сочинений: в 5 т. Т. 2. - СПб.: Симпозиум, 2008. - С. 567-568.; «.я, разумеется, приветствую взаимный обмен терминологией между любой ветвью науки и любой гроздью искусства. Без фантазии нет науки, и нет искусства без фактов» Там же. - 2004. - С. 607..

Безусловно, Набоков является далеко не единственным писателем, совершившим попытку переделать канон: Л. Н. Толстой «переписывал» Пушкина, И. А. Бунин - Толстого и т. д. М. Фуко, рассуждая о феномене библиотеки и переписывания, анализирует «Искушение святого Антония» Г. Флобера и пишет о нём следующим образом: «...оно располагается в институционально признанной сфере письма. Это не столько очередная книга, которую можно поставить в один ряд с остальными, сколько произведение, вбирающее в себя всё пространство существующих книг. <...> Это не просто книга, которую Флобер долгое время мечтал написать. Это мечта о других книгах, всех тех, которыми мы грезим и которые грезят сами <...>. После станет возможной “Книга” Малларме, а следом - Джойс, Руссель, Кафка, Паунд, Борхес. Библиотека в огне» [23, с. 17]. В этот же ряд можно поставить и творчество Набокова, в котором так же раскрывается целая библиотека прочитанных книг. «Чтобы грезить, нет необходимости закрывать глаза, нужно лишь читать. Подлинный образ - это познание. Именно слова, что уже были сказаны, точные рецензии, целые массивы мельчайших сведений, незначительные детали источников и репродукций насыщают опыт современности силами невозможного. Только беспрерывный гул повторения способен передать нам то, что имело место лишь однажды. Воображаемое более не возникает в противовес реальному - чтобы его оспорить или восполнить; оно протянуто меж знаков, от книги к книге, мерцая в зазорах пересказов и комментариев; оно рождается и оформляется в просвете между текстами. Оно - феномен библиотеки» [Там же, с. 17]. Набоков вписывается в воссозданную XIX веком традицию взаимоотношения современных произведений с предшественниками. Однако, на наш взгляд, примечателен сам способ «переделывания» канона, который использует художник. Набоков не переписывает тексты (известны случаи дописывания классики, как, например, пушкинской «Русалки»), а собирает удачные и неудачные произведения, отрывки, образы, жизнетворческие стратегии и расставляет «по своим местам», изображая их в своих романах и предоставляя читателю увидеть уже «отсортированный» результат. Так, можно сказать, что Набоков не вступает в диалог с предтечами и не ставит себя в их ряд, но считает себя вправе стоять над ними и определять их место в литературе.

Важно, что набоковское влечение к коллекционированию других книг мы можем считать продолжением традиции, возобновившейся в XIX веке, а не стремления к собирательству 1920-1930-х годов в СССР А. И. Куляпин и О. А. Скубач проанализировали психологию образа героя-коллекционера в советской литературе этого периода. Согласно статье, собирательство предстаёт как тоталитарная забава, т. к. в созданном мире коллекций обладатель становится диктатором, который впоследствии уничтожает свои вещи из-за желания манипуляции «телами» подданных [14, с. 184]. Для советского систематизатора важно обладать редкой вещью в единственном экземпляре, поэтому они готовы ликвидировать других: сжигать книги, картины, даже убивать обладателей ценных вещей. Примечательно, что страсть коллекционирования у советского героя зачастую переходит в манию простого собирательства, т. е. ценность вещей перестаёт иметь смысл, начинают собираться вещи, не имеющие значимости в культурном плане (фантики, старые газеты и т. п.), т. к. главной целью становится не сохранение и передача будущим поколениям, а обладание [Там же, с. 188]. По этой же причине по-настоящему редкие и ценные экземпляры могут уничтожаться система- тизаторами-маньяками. Набоков, в свою очередь, не пытается собрать абсолютно всё, обладать чем-то, что не принадлежит другим. Его задача - собрать и передать в том виде, в котором он, систематизатор, создал данную коллекцию.

Заключение

Таким образом, отличительной особенностью набоковского творческого сознания является классифицирование и создание каталогов. Особенности мышления повлияли на стратегии создания художественного текста и конструирования собственного жизнетворческого проекта. В качестве стратегий мы выделили: 1) переход к письму на карточках (карточка как способ осознания реальности); 2) переработка документальных материалов как один из магистральных способов конструирования функционального пространства;

коллекционирование литературных фактов (имён писателей, сюжетных отрывков литературных произведений, мифотворческих жестов).

Выбранные Набоковым стратегии - это демонстрации общего социокультурного феномена памяти, выражающегося в сохранении и систематизации фактов прошлого. По этой причине, как отмечает

А. Ассман, создаются музеи, архивы, библиотеки, которые выполняют роль фиксирующих инструментов.

набоков карточка мышление

Список литературы

Александров Д. Набоков - натуралист и энтомолог // В. В. Набоков: etcontra. СПб.: РХГИ, 1997. С. 429-438.

Анисимова Е. Е. Творчество В. А. Жуковского в рецептивном сознании русской литературы первой половины XX века. Красноярск: Сиб. федер. ун-т, 2016. 468 с.

Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Проблемы творчества Достоевского. Киев: Next,С. 181-492.

Белоусова Е. Г Русская проза рубежа 1920-1930-х годов: кристаллизация стиля (И. Бунин,

Набоков, М. Горький, А. Платонов). Челябинск: Челяб. гос. ун-т, 2007. 272 с.

Беньямин В. О коллекционерах и коллекционировании. М.: ЦЭМ, V-A-C press, 2018. 104 с.

Бойд Б. «Бледный огонь» Владимира Набокова: волшебство художественного открытия. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2015. 576 с.

Бунин И. А. Миссия русской эмиграции // Руль. 1924. № 1013. С. 5-6.

Бутенина Е. М. «Чужое слово проступает...». Рецепция русской классики в прозе США второй половины ХХ - начала XXI в. М.: Флинта, 2018. 266 с.

Долинин А. Комментарий к роману Владимира Набокова «Дар». М.: Новое изд-во, 2019. 648 с.

Долинин А., Сконечная О. Примечания. Отчаяние // Русский период. Собрание сочинений: в 5 т. Т 3 / В. В. Набоков. СПб.: Симпозиум, 2006. С. 755-778.

Дубин Б. Идея «классики» и её социальные функции // Классика, после и рядом. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 9-42.

Дубин Б. Классика, после и вместо: о границах и формах культурного авторитета // Классика, после и рядом. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 96-107.

Изер В. К антропологии художественной литературы // Новое литературное обозрение. 2008. № 94. С. 7-21.

Куляпин А. И., Скубач О. А. Собиратели хаоса: коллекционирование по-советски // Критика и семиотика. 2005. Вып. 8. С. 180-188.

Набоков В. В. Предисловие к английскому переводу романа «Дар» (“The Gift”) // В. В. Набоков: proetcontra. СПб.: РХГИ, 1997. Т 1. С. 43-45.

Непомнящая Т Ф. Книги о замечательных людях как тип издания (Серия ЖЗЛ издательства «Молодая гвардия»): автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.02.19. М., 1969. 17 с.

Паперно И. Как сделан «Дар» Набокова // В. В. Набоков: proetcontra. СПб.: РХГИ, 1997. Т. 1.485-507.

Пономарёв Е. Р Россия, растворённая в вечности: жанр житийной биографии в литературе русской эмиграции // Вопросы литературы. 2004. № 1. С. 84-111.

Сысоева А. В. Роман Ф. Сологуба «Творимая легенда»: история текста и принципы издания: дис. ... канд. филол. наук: 10.01.08. СПб., 2011. 177 с.

Тун-Хоенштайн Ф. В лаборатории советской биографии: серия «Жизнь замечательных людей», 1933-1941 гг. // Человек и личность в истории России, конец XIX - XX век. History and subjectivity in Russia: материалы междунар. коллоквиума (г. Санкт-Петербург, 7-10 июня 2010 г). СПб.: Нестор-Исто- рия, 2013. С. 437-452.

Тынянов Ю. Н. О «Путешествии в Арзрум» // Пушкин и его современники. М.: Наука, 1986. С. 192-208.

Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб.: A-cad, 1994. 407 с.

Фуко М. Фантастическая библиотека. Об «Искушении святого Антония» Гюстава Флобера. М.: ЦЭМ, V-A-C press, 2018. 48 с.

Ходасевич В. Ф. Литература в изгнании // Возрождение. 1933. № 2893. С. 3.

Ходасевич В. Ф. О Сирине // В. В. Набоков: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1997. Т 1. С. 238-244.

Шкловский В. Ход коня: сборник статей. М.; Берлин: Геликон, 1923. 205 с.

Шраер М. Д. Бунин и Набоков: история соперничества. М.: Альпина нон-фикшн, 2014. 222 с.

Яусс Х. Р История литературы как провокация литературоведения // Новое литературное обозрение. 1995. № 12. С. 34-84.

Assmann A. Cultural memory and Western civilization: Functions, media, archives. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.412 p.

Fanger D. Nabokov and Gogol // The Garland Companion to Vladimir Nabokov. New York; London,

Pp. 420-428.

Foster J. Nabokov and Tolstoy // The Garland Companion to Vladimir Nabokov. New York; London: Garland Publishing, 1995. Pp. 518-528.

References

Alexandrov, D. Nabokov-naturalist and entomologist. In: V. V.Nabokov: et contra. SPb.: RKHGI, 1997: 429-438. (In Rus.)

Anisimova, E. E. V. A. Zhukovsky's Creativity in the receptive consciousness of Russian literature of the first half of the XX century. Krasnoyarsk: Sib. fed. un-t, 2016. (In Rus.)

Bakhtin, M. M. Problems of Dostoevsky's poetics. Problems of Dostoevsky's creativity. Kiev: Next, 1994: 181-492. (In Rus.)

Belousova, E. G. Russian prose of the 1920s-1930s: crystallization of style (I. Bunin, V. Nabokov, M. Gorky, A. Platonov). Chelyabinsk: Chelyabinskii gos. un-t, 2007. (In Rus.)

Benjamin, V. About collectors and collecting. M: TSEHM, V-A-C press, 2018. (In Rus.)

Boyd, B. “Pale fire” by Vladimir Nabokov: the Magic of artistic discovery. SPb: Izdatel'stvo Ivana Limbakha, 2015. (In Rus.)

Bunin, I. A. the Mission of the Russian emigration. The Wheel. Berlin, pp. 5-6, no. 1013, 1924. (In Rus.)

Butenina, E. M. “Someone else's word emerges...”: Reception of Russian classics in the prose of the USA of the second half of the XX-beginning of the XXI century. M: Flinta, 2018. (In Rus.)

Dolinin, A. Commentary on Vladimir Nabokov's novel “the Gift”. M: Novoe izdatel'stvo, 2019. (In Rus.)

Dolinin, A., Skonieczny, O. Notes. Despair. In: Nabokov V. V. Russian period. Works in 5 vol. St. Petersburg: Symposium, pp. 755-778, vol. 3, 2006. (In Rus.)

Dubin, B. The Idea of “classics” and its social functions. Classics, after and next. Moscow: New literary review, 2010: 9-42. (In Rus.)

Dubin, B. Classic, after and instead: on the boundaries and forms of cultural authority. Classic, after and next. Moscow: New literary review, 2010: 96-107. (In Rus.)

Yser, V. On the anthropology of fiction. New literary review, pp. 7-21, no. 94, 2008. (In Rus.)

Kulyapin, A. I., O. A. Schubach Collectors of chaos: collecting Soviet. Criticism and semiotics, pp. 180-188, vol. 8, 2005. (In Rus.)

Nabokov, V. V. Preface to the English translation of the novel “the Gift”. V. V. Nabokov: pro et contra. Vol. 1. SPb. by: RHGI, 1997: 43-45. (In Rus.)

Nepomnyashchaya, T F. Books about remarkable people as a type of publication (series ZHZL publishing house “Young guard”). Cand. sci. diss. abstr. Moscow, 1969. (In Rus.)

Paperno, I. How Nabokov's “gift” was made. V. V. Nabokov: pro et contra. Vol. 1. SPb. by: RHGI, 1997: 485-507. (In Rus.)

Ponomarev, E. R. Russia, dissolved in eternity: Genre of life biography in the literature of Russian emigration. Questions of literature, pp. 84-111, no. 1, 2004. (In Rus.)

Sysoeva, A. V. Roman F. Sologub “Created legend”: the history of the text and the principles of publication. Cand. sci. diss. (In Rus.)

Thun-Hohenstein, F. In the laboratory of Soviet biography: a series of “Life of Remarkable People”, 1933-1941. Man and personality in the history of Russia, the end of the XIX-XX century. History and subjectivity in Russia. Proceedings of the International Colloquium: Saint Petersburg, June 7-10, 2010. SPb: Nestor-History, 2013: 437-452. (In Rus.)

Tynyanov, Yu. N. About “Journey to Arzrum”. Pushkin and his contemporaries. Moscow: Nauka, 1986: 192-208. (In Rus.)

Foucault, M. Words and things. Archaeology of the Humanities. SPb: A-cad, 1994. (In Rus.)

Foucault, M. the Fantastic library. The Temptation of Saint Anthony by Gustave Flaubert. Moscow: TSEM, V-A-C press, 2018. (In Rus.)

Khodasevich, V. F. Literature in exile. Vozrozhdenie. Paris, no. 2893, p. 3, 1933. (In Rus.)

Khodasevich, V. F. About Sirina. In: V. V. Nabokov: pro et contra. Vol. 1. SPb. by: RHGI, 1997: 238-244. (In Rus.)

Shklovsky, V. the Course of the horse: a collection of articles. Moscow-Berlin: Helikon, 1923. (In Rus.)

Schraer, M. D. Bunin and Nabokov: a history of rivalry. M: Alpina non-fiction, 2014. (In Rus.)

Yauss, H. R. History of literature as a provocation of literary criticism. New literary review, no. 12, pp. 34-84, 1995. (In Rus.)

Assmann, A. Cultural memory and Western civilization: Functions, media, archives. Cambridge: Cambridge university press, 2011. (In Engl.)

Fanger, D. Nabokov and Gogol.The Garland Companion to Vladimir Nabokov. New York, London, 1995: 420-428. (In Engl.)

Foster, J. Nabokov and Tolstoy. The Garland Companion to Vladimir Nabokov. New York, London: Garland Publishing, 1995: 518-528. (In Engl.)

Nivat, G. Nabokov and Dostoevsky. The Garland Companion to Vladimir Nabokov. New York, London, 1995: 398-402. (In Engl.)

Размещено на Allbest.ru