Об одном нереализованном замысле И.С. Тургенева: на пути от "старой манеры" к "новой"

Размещено на http://www.allbest.ru/

ОБ ОДНОМ НЕРЕАЛИЗОВАННОМ ЗАМЫСЛЕ И.С. ТУРГЕНЕВА: НА ПУТИ ОТ «СТАРОЙ МАНЕРЫ» К «НОВОЙ»

И.А. Беляева

Федеральное автономное образовательное учреждение высшего образования «Московский городской педагогический университет»

129226, Москва, 2-й Сельскохозяйственный проезд, 4

Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова»



В статье речь идет об одном нереализованном замысле Тургенева, который в науке о творчестве писателя до сих пор не описан и не включен в контекст тех творческих задач, которые он ставил перед собой в начале 1850-х годов. В это время Тургенев задумывается о смене творческой стратегии, решает свернуть в сторону от того направления, который ему открылся в «Записках охотника». Прежнее творчество он называет «старой манерой» и ставит перед собой амбициозные цели создать большую художественную форму, которая бы позволила ему представить человека крупнее и ярче. Он ищет сюжеты и героя. Какое-то время, в течение 1852--1853 гг., его интерес еще связан с народным характером (повести «Муму» и «Постоялый двор»), но народная тема его полностью не удовлетворяет, Тургенев признается себе в том, что он к ней не готов. Одной из последних попыток писателя приступиться к тайнам простого человека является рассмотренный в статье сюжет о дворовом живописце и поэте, сочинившем Пасхальное стихотворение. Само стихотворение с высокой долей вероятности принадлежит раннему Тургеневу. Однако мистификация была разоблачена друзьями писателя, а сам он постепенно разочаровался в том, что идея его будущей повести представить личность одновременно простую, но душевно и духовно прозорливую и творческую, может быть реализована. После этой неудачи Тургенев увереннее поворачивается в сторону «новой манеры», иного типа героя и сюжета, который определяется любовным проблемно-тематическим комплексом. Однако в позднем творчестве писатель вернется к сложным духовно-психологическим задачам, которые хотел бы разрешить, но не сумел, в истории с автором Пасхального стихотворения.

Ключевые слова: Тургенев; Анненков; Некрасов; проза; поэзия; мистификация; герой; сюжет; нереализованный замысел; пасхальная тема; повести из простонародного быта; «новая манера»; «старая манера»; «Муму»; «Постоялый двор»; «Рудин».



Irina Belyaeva

SWITCHING FROM THE “OLD MANNER”

TO A “NEW” ONE, OR HOW IVAN TURGENEV DID NOT REALIZE AN AMBITIOUS PLAN

Moscow City University

4 Vtoroy Selskohoziajstvenny proezd, Moscow, 129226 Lomonosov Moscow State University

The article discusses how Ivan Turgenev did not realize an ambitious plan. Literary critics have long been silent about the writer's radical idea he had in the early 1850's whereas they should have been talking about it for quite a while by now. In the early 1850's Turgenev considers changing the literary strategy he pursues in Notes of a Hunter, or in other translated as Sketches from a Hunter's Album. He calls his former work `the old manner' and sets himself an ambitious goal to create a large literary form that would allow him to present his character bigger and brighter. He is looking for a plot and a hero. For some time, during 1852--1853, he is still keen on the national character (as in the stories Mumu and The Inner Court), but this theme does not fully satisfy Turgenev, he admits to himself that he is not yet ready. One of the last attempts of the writer to get down to the secrets of the common man is the story about a domestic painter and poet who composed an Easter poem. It is highly likely that the poem belongs to the early Turgenev. However the writer's friends highly mystified it, and he gradually became disillusioned about the idea of presenting a character as a person who would be plain but at the same time spiritually penetrating and creative. After this failure, Turgenev grows more enthusiastic about a “new manner”; he heads toward a different type of a plot and a hero determined by the love problem complex. However in his later works the writer turns to increasingly more complex spiritual and psychological problems that he would like to solve, but would not be able to, as in the history of the author of The Easter Poem.

Key words: Turgenev; Annenkov; Nekrasov; prose; poetry; mystification; hero; plot; unrealized plot; Easter theme; stories from everyday life; “New manner”; “Old manner”; “Mumu”, “Inner Court”; “Rudin”.



Смена творческой парадигмы -- от «старой манеры» к «новой» -- была определена самим И.С. Тургеневым. Осенью 1852 г. писатель сообщал своим самым доверительным корреспондентам и советчикам, что «намерен пойти другой дорогой» в литературе и «раскланяться навсегда» с прошлым [Тургенев, 1987: 155], прежде всего с «Записками охотника». И это несмотря на то, что именно они сделали его знаменитым писателем как на родине, так и в Европе. Тургенев едва ли лукавил, поскольку уже к началу 1850-х годов свое будущее связывал с созданием «большой повести», или романа, «все стихии которого давно», по его утверждению, в нем «бродили» [Тургенев, 1987: 155] и который позволил бы ему совсем иначе размышлять о человеке. Именно последним Тургенев стремился заниматься пристальнейшим образом с самого начала своей писательской карьеры, ничуть не менее молодого Ф.М. Достоевского, провозгласившего разгадку тайны человека своим главным писательским делом. «Довольно я старался извлекать из людских характеров разводные эссенции -- triples extraits, -- сообщал Тургенев П.В. Анненкову в конце 1852 года, -- чтобы влить их потом в маленькие стекляночки -- нюхайте, мол, почтенные читатели -- откупорьте и нюхайте -- не правда ли пахнет русским типом? Довольно -- довольно!» [Тургенев, 1987: 155] Это признание Тургенева, свидетельствующее о его желании идти новой дорогой, справедливо стало аксиомой для критиков и исследователей, а сам переход был научно интерпретирован, правда, с определенной долей упрощения [Анненков, 1982; Басихин, 1973; Истомин, 1913], что простительно, когда речь идет о больших в хронологическом плане рядах. Дело в том, что в масштабах почти пятидесятилетнего творческого пути Тургенева собственно поворот от «старой манеры» к «новой» занимает не так много времени, но все же он заслуживает более пристального внимания.

Если формально за точку отсчета взять август 1852 г., когда «Записки охотника» впервые вышли полным изданием, и 1855 г., летом которого Тургенев интенсивно работает над романом «Рудин» (с июня по август), то нужно признать, что на резкую смену творческой стратегии писателю было отведено никак не более трех лет. За пределами нашей формальной логики, правда, остались прозаические опыты Тургенева конца 1840-х -- начала 1950-х годов: «Петушков» (1847) Здесь и далее указано время написания., «Дневник лишнего человека» (1848 -- начало 1850), «Три встречи» (1851 -- начало 1852), «Переписка» (1844--1854) и др., -- которые свидетельствуют о сложных и порой противоречивых поисках Тургеневым своего пути в литературе. И потому нельзя сказать, что отличающий в будущем «новую манеру» Тургенева проблемно-тематический комплекс не прорастал из его более ранних работ и явился как бы вдруг и ниоткуда. Однако бесповоротная смена художественных приоритетов происходит у него именно в 1854--1855 гг., когда в тургеневской прозе формируется единство текстов, которое, с легкой руки самого писателя, получило в науке именование «повестей о “трагическом значении любви” Слова принадлежат главному герою романа «Рудин».» [Бялый, 1962]. Эти тексты объединяются вокруг романа «Рудин», в большей степени следуя за ним, чем предшествуя ему. Предшествуют -- повести «Затишье» (завершена летом 1854 года, но задумана гораздо раньше), «Переписка», создававшаяся с большим интервалом (1844 -- декабрь 1854 Интервал в написании может быть в какой-то мере объяснен неготовностью Тургенева в середине 1840-х годов реализовать такого рода сюжет.), а следуют -- «Яков Пасынков» (февраль 1855), «Фауст» (июнь -- август 1856), «Ася» (июнь/июль -- ноябрь 1857) и др. Истоки «новой манеры» Тургенева составляют предмет отдельного разговора и восходят в равной степени к русской и европейской традициям, которые объединяются в тургеневской прозе и оказываются для нее органичными [Беляева, 2015], а потому эта «манера» и заняла прочные позиции в художественной системе писателя со второй половины 1850-х годов. Она узнаваема, в том числе с точки зрения связки героя и сюжета, который во всех тургеневских текстах «после “Рудина”» не отличался разнообразием [Мазон, 1931: 55] и подразумевал героя соответствующего типа.

Однако до того момента как Тургенев укрепился в своей «новой манере», он искал и примерялся к разным художественным моделям. И особенно интенсивный поиск тем, сюжетов и прежде всего героев происходил, по нашему глубокому убеждению, в 1852--1853 гг. -- как раз когда Тургенев сообщал в письмах к К.С. Аксакову и П.В. Анненкову (октябрь 1852) о неизбежном повороте в своем творчестве. Тургенев в это время, как свидетельствуют факты, не спешил отказываться от героя из народной среды. В апреле -- мае 1852 г. он работает над повестью «Муму», а в октябре -- ноябре того же года -- над «Постоялым двором». Оба сочинения написаны вроде бы на социально-бытовую тему и внешне близки к «Запискам охотника», но во многом от них отличаются, прежде всего исключительным вниманием писателя к глубинам душевно-духовного устроения центрального действующего лица. Несмотря на то что повести были оценены друзьями и критиками высоко (известно, что Тургенев всегда дорожил мнением своего близкого круга), уже 25 мая (6 июня) 1853 г. он сообщает П.В. Анненкову о своем впечатлении от чтения «Рыбаков» Д.В. Григоровича и повести «Тит Софронов Козонок» А.А. Потехина, вынося свой неутешительный вердикт народной теме в целом: «Мужички совсем одолели нас в литературе. Оно бы ничего; но я начинаю подозревать, что мы, так много возившиеся с ними, все-таки ничего в них не смыслим. Притом всё это -- по известным причинам -- начинает получать такой идиллический колорит, что Геснеру должно быть очень приятно в гробу. Пора мужичков в отставку» [Тургенев, 1987: 233]. Едва ли только к Д.В. Григоровичу и А.А. Потехину относится это суждение, оно обращено и к самому себе, оказавшемуся в какой-то мере в творческом тупике, поскольку сюжеты о народном характере, даже лишенные идиллического элемента, не были вполне ясны Тургеневу, отсюда горькое высказывание: мы «ничего в них не смыслим». Не потому ли, отчасти, многие замыслы, предназначенные для «Записок охотника», были отложены, что называется, в долгий ящик. К некоторым из них Тургенев вернется в начале 1870-х годов. А пока он ищет новых решений.

Позволим предположить, что повести «Муму» о русском смиренном немом богатыре и «Постоялый двор» о непростом хозяйствовании и личной драме мужика Акима, ставшего в итоге богомольцем, не были последними опытами Тургенева в освоении сложного народного характера и сюжета, который бы этим характером определялся. Осенью 1853 года он вновь обратится к народной теме. Однако в данном случае речь идет о так и не реализованном замысле, который, как мы полагаем, складывался в творческой лаборатории писателя в течение 1853 г. и который мы позволим себе реконструировать на основе переписки Тургенева с коллегами и друзьями.

В центре этого неосуществленного замысла писателя оказался «персонаж», отдаленно напоминающий других тургеневских крестьян. Но он все же он был не похож на остальных, потому что обладал удивительным поэтическим и одновременно душевно-духовным даром, который позволил ему однажды написать проникновенные и высокохудожественные Пасхальные стихи. Собственно история написания этих стихов и должна была стать внутренней пружиной сюжета. Отметим сразу, что во втором академическом издании Тургенева эти стихи приписываются самому писателю, хотя справедливо размещаются в разделе Dubia. В обозримом будущем едва ли представляется возможным установить точное авторство этого стихотворного текста, поскольку нет автографа или иных свидетельств, но мы, вслед за авторитетными комментаторами Тургенева (публикацию в академическом издании готовила И.С. Чистова, а И.Г. Ямпольский опубликовал текст, возможно, принадлежащий Тургеневу в серии «Библиотека поэта» еще в 1970 г. [Тургенев, 1970: 381--383]), также с большой долей вероятности отнесем их к раннему тургеневскому наследию Как подчеркивают комментаторы, впервые предположение об авторстве Тургенева было высказано Н. Юшковым в 1889 г., причем ему не было известно о тургеневской переписке по поводу этого текста с П.В. Анненковым и Н.А. Некрасовым [Тургенев, 1986: 711].. Стихотворение под названием «Христос воскресе!» за подписью Л. (известно, что Тургенев часто подписывал свои ранние произведения криптонимом Т.Л.) было опубликовано в 1840 г. в «Литературной газете» от 13 апреля, № 30. Экземпляр этой газеты хранился в библиотеке Спасского.

Содержание и эмоциональность стихотворения представляются настолько далекими от того скептического отношения к вопросам веры, которое традиционно признается за Тургеневым, что мы позволим себе привести текст целиком. В современной публикации название стихотворения выглядит иначе, согласно именованию, которое было дано самим Тургеневым в письме к П.В. Анненкову: «Восторг души, или чувства души в высокоторжественный день праздника».

Таинственно в безмолвии ночном

Священной меди звуки раздаются --

О! эти звуки прямо в душу льются

И говорят с душой о неземном.

Христианин, проснись хоть на мгновенье

От суеты земного бытия --

Спеши во храм, пусть в сладком умиленье

Затеплится мольбой душа твоя.

Но за порог таинственного храма

Без теплой веры в сердце не входи --

И не сжигай святого фимиама,

Когда нет жертвы в пламенной груди.

Нам на земле один путеводитель --

Святая вера; яркою звездой Ее зажег над миром Искупитель --

И озарил к спасенью путь земной.

Иди по нем с надеждой и любовью,

Не уклоняясь тяжкого креста;

Он освящен мучением и кровью

За грешный мир страдавшего Христа.

Кто без слезы святого умиленья,

Без трепета, с холодною душой

Коснется тайн священных искупленья,

Запечатленных кровию святой;

Кто в этот день живых воспоминаний

В душе своей восторга не найдет,

Не заглушит в груди земных страданий,

Руки врага с улыбкой не сожмет,--

Тот с печатью отверженья

На бледнеющем челе --

Не достоин искупленья

В небесах и на земле!

Минувшее открылось предо мною,

Его проник могучий взор души --

И вот оно картиною живою

Рисуется в тиши.

В страшный миг часа девятого

Вижу я среди креста Иудеями распятого Искупителя Христа --

Все чело облито кровию

От тернового венца,

Взор сиял святой любовию,

Божеством -- черты лица.

Вижу знаменье ужасное --

Завес в храме раздрался...

Потемнело солнце ясное --

Потемнели небеса.

Вижу тьму, весь мир объявшую,

Слышу страшный треск громов --

Грудь земли затрепетавшую,

И восставших из гробов!

И в трепете, страхом невольным объятый,

Коварный Израиль, внимая громам,

Воскликнул: воистину нами распятый

Был вечный сын бога, обещанный нам!

Но все ж не утихла в нем мощная злоба.

Вот снято пречистое тело с креста И в гробе сокрыто -- и на ночь вкруг гроба Поставлена стража врагами Христа.

Вновь покрыл мрак землю хладную,

Стража третью ночь не спит И с надеждою отрадною Гроб бессмертного хранит.

Вот и полночь приближается,

Вдруг глубокий мрак исчез --

Ярче солнца озаряется Гроб сиянием небес.

И спаситель наш божественный Весь в лучах над ним восстал --

Славой божией торжественной

И бессмертьем он сиял.

И в этот миг раздался хор нетленных,

Хор светлых ангелов с небес --

Он возгласил над миром искупленным:

Христос воскрес! Христос воскрес!

Оледеневшая от страха,

Внимая голосу небес,

Упала стража -- и, средь праха,

Воскликнула: воистину воскрес!

Так совершилась тайна искупленья --

И гордый враг небес низвержен в прах,

И снова для преступного творенья

Доступна жизнь -- и вечность в небесах [Тургенев, 1986: 553-555].



В истории с этим текстом для нас интереснее не сам факт возможной принадлежности стихотворных строк Тургеневу, сколько его ключевая роль в сюжете предполагаемого сочинения. Подчеркнем, что эти стихи имеют самое прямое отношение к творческим планам Тургенева в 1953 г.

Он решает дать стихотворению, опубликованному более чем десять лет назад в «Литературной газете», вторую жизнь и 14 октября 1853 г. посылает стихи П.В. Анненкову со своими комментариями, в которых подробно рассказывает об их якобы настоящем сочинителе. Текст письма развернутый и представляет собой своего рода литературное произведение, с детальным описанием портрета и характера «автора» стихотворения, а также истории его жизни. В письме создается контур сюжета и героя: «Живет у меня в доме старый (54-летний) маляр, бывший живописец, по имени Николай Федосеев Градов. Он был дворовым человеком моей матери и по старости лет не пожелал идти на волю. Когда-то он учился рисованию и декоративной живописи у Скотти, потом жил на оброке, наконец попал обратно к маменьке, писал образа, срисовывал цветы, клеил коробки, подбирал шерсти по узорам, красил комнаты, крыши и даже заборы. Художническая искра в нем всегда была, и фигура у него не дюжинная, огромный нос, голубые глаза, выражение какое-то полупьяное, полувосторженное -- впрочем, особенного в нем ничего не замечалось, считался он всегда в “последних”, ходил замарашкой, любил выпить и к женскому полу чувствовал поползновение сильное» [Тургенев, 1987: 260--261].

Далее следует история якобы счастливого обретения Тургеневым этих стихов: «Вот на днях мой камердинер (человек чрезвычайно глупый, замечу в скобках) -- зная, что я большой охотник до всякого рода любовных писем, стихов и прочей чепухи (здесь можно ощутить интонации “другого” повествователя, некоторые не собственно тургеневские ноты, что свидетельствует о “литературности” личного письма. -- И.Б.), приносит мне исписанный лист и с иронической улыбкой объявляет, что вот, мол, какие стихи живописец написал. Я взял их, начал читать -- и прочел ту удивительную вещь, которой копию (вернейшую, за исключением бесчисленных орфографических ошибок) В конце письма Тургенев даже приводит примеры таких ошибок и описывает рукопись: «Я желал бы показать тот засаленный лист, с которого я списывал -- но я буду хранить его у себя. Вот образчик его правописанья: И ни жжигай светова фимиама и т.д.» [Тургенев, 1987: 264]. Ошибки, надо полагать, были тоже частью художественного плана, особенно если принять во внимание, что все описанное Тургеневым оказалось в итоге мистификацией. -- Вам посылаю. Я остолбенел -- и тотчас отправился к Николаю Федосееву, который в то время белил и красил комнаты дома, куда я намерен перейти из флигеля» [Тургенев, 1987: 261] (курсив наш. -- И.Б.).

Тургенев прилагает в письме к П.В. Анненкову характерные интонации речи этого в действительности существовавшего живописца «Николая Федосеева Градова». Возможно, что эта информация была не так важна для тургеневского адресата, но если подходить к этому эпистолярному тексту как к наброску будущего сочинения, все это приобретало особое значение:

«На вопрос мой, точно он ли написал стихи, принесенные моим камердинером -- он, после первого смущения, отвечал: Наши. -- Я, продолжал он, сидя на корточках, на высокой подставке, весь забрызганный белилами -- всё упрекал нашего попа, что вот он седьмой год у нас живет, а ни одной проповеди не написал -- а он мне сказал: ты художник -- напиши-ка ты. Вот я и написал. -- Да и ты прежде писывал стихи? -- Случалось» [Тургенев, 1987: 261]. В личном письме, с одной стороны, воссоздаются узнаваемые интонации, знакомые по «Запискам охотника», а сам писатель оказывается в роли рассказчика и одновременно действующего лица, с другой -- фактура повествования пока еще не определилась.

Но совершенно точно сделано было следующее: обозначен психологический стержень всей истории, а именно вопрос о том, как мог человек, который «едва ли <...> когда-нибудь прочел какую- нибудь книгу» и «вовсе не принадлежал к числу дворовых людей полуобразованных и с литературными притязаниями», т. е. был «совершенно простым существом» (курсив наш. -- И.Б.) [Тургенев, 1987: 261], -- как он мог передать в стихах такой свет душевный и оказаться личностью в высшей степени творческой. «Николай Федосеев Градов» выстраивался в новую, после Герасима и Акима, и не менее интересную художественно-антропологическую задачу и загадку для Тургенева. Отметим, что интерес писателя к человеку из народа в данном случае отличался принципиальной новизной, поскольку герой обладал, при, казалось бы, внешней простоте и даже какой-то примитивности, теми внутренними свойствами, которые были лишь чаемы многими его образованными современниками. Так вопрос применительно к герою из народа у Тургенева еще никогда не стоял, если, конечно, не считать тех метаморфоз, которые произошли с Акимом из повести «Постоялый двор», в финале которой рассказано о странничестве и богомольной жизни героя «Он отвечал, что пойдет сперва в Киев, а оттуда куда бог даст. <...> С тех пор он очень редко показывался домой, хотя никогда не забывал принести барыне просвиру с вынутым заздравным... Зато везде, куда только стекаются богомольные русские люди, можно было увидеть его исхудавшее и постаревшее, но всё еще благообразное и стройное лицо: и у раки св. Сергия, и у Белых берегов, и в Оптиной пустыне, и в отдаленном Валааме; везде бывал он... В нынешнем году он проходил мимо вас в рядах несметного народа, идущего крестным ходом за иконой богородицы в Коренную; на следующий год вы заставали его сидящим, с котомкой за плечами, вместе с другими странниками, на паперти Николая чудотворца во Мценске... В Москву он являлся почти каждую весну... Из края в край скитался он своим тихим, неторопливым, но безостановочным шагом -- говорят, он побывал в самом Иерусалиме... Он казался совершенно спокойным и счастливым, и много говорили о его набожности и смиренномудрии те люди, которым удавалось с ним беседовать. <...> и бог один знает, сколько ему еще придется странствовать!» [Тургенев, 1979: 318--319, 320].. Но эти события духовного преображения Акима (хотя в комментариях подчеркивается, что оно имеет отношение к практике сектантов) все же вынесены в эпилог и находятся на периферии сюжета. В истории же со стихами, которые написал дворовый художник, психологическая задача перерастает в духовную и оказывается стержневой и смыслообразующей. Способность написать именно такие стихи обнаруживает в их, казалось бы, незатейливом создателе удивительную душевную красоту, недаром, характеризуя его, Тургенев процитирует свой любимый стих из Евангелия от Иоанна, на латыни: Spiritus flat ubi vult Дух дышит, где хочет (Ин: 3:8)..

История поэта-живописца, как следует из письма Тургенева, наделала много шума среди дворовых -- и здесь угадываются самые разные возможности для яркого развития действия, если предполагать, что перед нами будущая повесть. Подобное решение встречается, например, в «Муму». А сам «Николай Федосеев Градов», как писал Тургенев, заявил, что теперь «бросает кисть и берется за перо и что он мне <Тургеневу. -- И.Б.> напишет стихи под названьем “Система Мира”, от которых я приду в совершенный восторг» [Тургенев, 1987: 261--262]. Тургенев не без иронии комментирует этот будущий шедевр так: «удивительнее предсказаний и прочих штук стучащих и вертящихся столов» [Тургенев, 1987: 262].

Заключает писатель очерк этого характера в своем письме к П.В. Анненкову следующим размышлением: «Вот тут пойдите с Вашей психологией, да с знанием человеческого сердца! Все это пустяки -- каждый человек -- неразрешимая загадка». «Я бы желал показать Вам на минуту фигуру моего живописца, -- уверяет Тургенев, -- чтобы дать Вам понять, до чего странна и удивительна вся эта вещь» [Тургенев, 1987: 262]. Писатель просит своего друга и искреннего критика написать, что он «об этом скажет» [Тургенев, 1987: 264] и признается, что сам «находится под влиянием» этого «необыкновенного события» [Тургенев, 1987: 260]. Думается, что Тургенев в ответе П.В. Анненкова ожидал для себя подтверждения того, насколько художественно состоятельна рассказанная им история.

Однако обнадежить Тургенева реакция П.В. Анненкова не могла, поскольку он небезосновательно посчитал, что все это -- неудачная мистификация. «Либо Н.Ф. вас обманывает, либо вы меня морочите», -- писал критик и уверял своего друга, что поверить в этот рассказ можно только в том случае, если согласиться с тем, что «от воды сгорел дом». Его не убеждает «герой». «Я понимаю в нем, -- возмущается П.В. Анненков, -- теплый и яркий образ, допускаю энергический, великолепный оборот мысли, даже простоту представления от простоты верования происходящую, но уже изящества в стиле, но мастерства в фактуре стихов -- вот этого не могу понять, не могу» [Анненков, 2005: 33]. «Не так выходит дикая импровизация, не таковы приемы ее», -- убеждает он своего друга. Далее следует довольно детальный разбор того, что не так и почему присланное ему стихотворение могло быть написано именно и только 1853 г. «Язык у него, -- утверждает Анненков, -- поэзии 1853 года» П.В. Анненков не знал о публикации 1840 г.. Он не смеет назвать стихотворение «подделкой», однако это следует из его письма [Анненков, 2005: 34].

Само стихотворное сочинение П.В. Анненков принимает с восторгом, как и пришедший к нему в момент чтения Н.А. Некрасов, которому двумя днями позже (16 (28) октября 1852 г.) Тургенев тоже пишет в письме о своей «находке» -- «Некрасов, спроси у Анненкова стихи моего живописца (дворового человека), которые я ему послал -- и удивись» [Тургенев, 1987: 266] -- и который попросит Тургенева поместить этот текст в журнал «Современник». В письме от 17 (29) ноября 1853 г. к Тургеневу Н.А. Некрасов настаивает на публикации стихотворения, зная о сомнениях П.В. Анненкова по поводу их авторства: «Читал я “Чувства души в высокоторж (ественный) праздник”. Кому б ни принадлежали эти стихи -- они превосходны. Это мое мнение после троекратного их прочтения, с значительными промежутками. Если ты позволишь, мы бы напечатали их, даже прошу об этом» [Некрасов, 1998: 184]. Но Тургенев этого не сделал, хотя всячески вроде бы желал популяризации творчества «обнаруженного» им поэта. Это тоже любопытный момент, который, на наш взгляд, свидетельствует о том, что у Тургенева были свои планы на это стихотворение. Оно должно было стать важнейшей страницей в сюжете его будущей повести и публиковать стихи, тем более повторно, если учитывать предыдущее их издание в «Литературной газете», он решительно не хотел. Вся история со стихотворением затевалась им явно не для того.

В ответ на «разоблачение» Тургенев пишет П.В. Анненкову другое письмо. Происходит это довольно быстро, всего через пять дней: первое письмо -- от 14 (26) октября 1853 г., второе -- от 19 (31) октября. Обращаем внимание на этот короткий срок потому, что во втором письме на авторство уже назначается другой человек -- «малоархангельский поп»: «Сочинитель этих стихов, как я уже писал Вам, оказывается, некоторый протопоп, по имени Иван Розов, живущий -- Малоархангельского уезда в селе Тапки Село принадлежало Тургеневу.» [Тургенев, 1987: 268]. А «новооткрывшийся поэт и живописец», о котором так проникновенно Тургенев писал в предыдущем письме, объявляется фактически самозванцем: «этот старый шут меня морочил», «дня три сильно рисовался -- но, увидев, что от него ждут дальнейших подвигов -- сознался в своем подлоге», «на старости лет отлично надул меня». Поэтому «достоинство» стихов, как сообщает Тургенев, «не могло не упасть» в его глазах, хотя стихи, уже в отрыве от их автора, он все равно оценивает как «замечательные» [Тургенев, 1987: 266].

Стоит отметить, что тон второго письма к П.В. Анненкову довольно унылый в той части, которая касается всей этой истории со стихотворением. Тургенев явно разочарован не столько «морочившим» его живописцем, сколько, видимо, своей неспособностью достоверно и убедительно выстроить характер и представить человека простого, но обладающего мощным внутренним и эстетическим началом. Его фактически разоблачили, а значит, не было уже смысла предпринимать дальнейшие шаги. Сюжет, а вместе с ним и герой, оказались мертворожденными.

Сам Тургенев упорно открещивался от авторства, хотя П.В. Анненков ранее писал об этом прямо, а впоследствии намекал на свою прежнюю версию. В письме к другу от 31 октября (12 ноября) 1853 г. он сдержанно, не без сомнения и едва скрываемой иронии, принимает «авторство» «малоархангельского попа», -- «пусть будет так», -- заключает он, но уточняет: «несомненно, что они (стихи. -- И.Б.) столь же замечательны по благородству картины, сколько и по твердости кисти. В этом небольшом произведении есть то, что давно не встречал я в литературе -- стиль. Честь попу!» [Анненков, 2005: 34]. Правда, позднее, в письме от 11 (23) ноября 1853 г., П.В. Анненков извинится перед Тургеневым за то, что из-за чрезмерной восторженности своей приписал авторство этих стихов своему другу. Между тем сомнения его не были до конца развеяны.

Переписка по поводу этого стихотворения будет продолжаться между друзьями и в ноябре. Но вот уже теперь «малоархангельский поп» исключается из претендентов на авторство, поскольку, как уверяет П.В. Анненкова в письме от 20 ноября (2 декабря) 1853 г. Тургенев, вся вина лежит на живописце Федосееве. Как бы случайно опять возникает прежний «герой». Это он якобы придумал всю эту историю со стихами. И далее следует объяснение истинного их происхождения, поскольку они, «как теперь достоверно известно через другого его знакомого, вольноотпущенного, живущего в Москве», «выписаны из -- “Северной пчелы” 1840-го года» (на самом деле опубликованы в «Литературной газете»). Но, по словам Тургенева, живописец «Николай Федосеев Градов», обманувший всех, и его в том числе, все же решил стать поэтом. Он написал другие стихи -- обещанную «Систему Мира». «Эти стихи действительно его, -- утверждает Тургенев, -- вот образчики:

тургенев писатель повесть манера

Злова семя нравы

Сеет везде злодей,

И рвут как тираны

Неистово люди людей --

Кто в должности ходит,

Ото всех имеет честь,

А как полдень приходит,

Ищут наилучше ему есть». [Тургенев, 1987: 278]

Тургенев заключает: «Эти стихи более вероятны. Всё дело приняло теперь интерес более психологический -- и Федосеев представляет предмет для комика» [Тургенев, 1987: 277--278]. Но это уже совсем иная задача, которая в каком-то смысле уже решалась Тургеневым в повести «Петушков», но только отчасти, а сейчас ему хотелось не комического элемента, а глубокой драматургии характера. Ее мог предложить нереализованный замысел, если бы в нем была внутренняя правда. А ее-то как раз не увидел П.В. Анненков, к мнению которого Тургенев обычно прислушивался. История поэта-живописца и его религиозного озарения оказалась неубедительной, и он не стал разрабатывать ее дальше.

Как нам представляется, здесь исчерпывается интерес Тургенева к сюжету о герое из народа, по крайней мере, на том этапе его творческого пути, когда писатель ищет свое слово и свою большую тему в литературе. Позже он вернется к художественному изучению и народного характера, и сложной духовно-душевной организации человека не исключительного, а обыкновенного в своих «студиях типа» и поздних рассказах. Но в ноябре-декабре 1853 г., когда разыгрывалась эта драматическая история с мистификацией, Тургенев уже приступает к написанию повести «Два приятеля», в которой хотя еще очень силен прежний социально-бытовой план, но уже четко прорисовывается проблемно-тематический комплекс «новой манеры». Затем с лета по зиму 1854 г. в ключе новых художественных решений писатель перерабатывает свои старые замыслы в повестях «Затишье» и «Переписка». О вопросах духовных, о сомнениях в Богоприсутствии и страхе человека от сознания Богооставленности, да и в целом о безднах и красоте человеческой души Тургенев будет говорить со своим читателем иным языком -- его выбор определяется в пользу любви как центральной сюжетной и проблемной ситуации. Тем не менее сюжет о поэте-живописце из крестьян, который смог выразить в слове Пасхальное чудо, заслуживает внимания, несмотря на то, что он так и не нашел художественного воплощения в творчестве писателя. Возможно, образ крепостного поэта сложился бы у Тургенева в фигуру не менее яркую, чем его великий немой Герасим.



Список источников и литературы

1. Анненков П.В. О мысли в произведениях изящной словесности (Заметки по поводу последних произведений гг. Тургенева и Л.Н. Толстого) // Русская эстетика и критика 40-50-х годов XIX века / Подгот. текста, сост., вступ. статья и примеч. В.К. Кантора и А.Л. Осповата. М., 1982.

2. Анненков П.В. Письма к И.С. Тургеневу. Кн. 1. 1952-1874. СПб, 2005. Басихин Ю.Ф. Поэмы Тургенева (Путь к роману). Саранск, 1973.

3. Беляева И.А. Проза И.С. Тургенева 1850-х годов: «фаустовские» истоки и смыслы // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2015. Т. 74. № 6. С. 5-18.

4. Бялый Г.А. Тургенев и русский реализм. М., 1962.

5. Истомин К.К. Старая манера Тургенева. Опыт психологии творчества. СПб, 1913.

6. Мазон А. Парижские рукописи Тургенева. М.; Л., 1931.

7. Некрасов Н.А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Т. 14. Кн. 1. СПб, 1998. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 18 т. Т. 2. М., 1987.

8. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 12 т. Т. 4. М., 1979.

9. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 12 т. Т. 12. М., 1986.

10. Тургенев И.С. Стихотворения и поэмы. Л., 1970.

11. Annenkov P.V. O mysli v proizvedeniyah izyashchnoj slovesnosti (Zametki po povodu poslednih proizvedenij gg. Turgeneva i L.N. Tolstogo) [About thought in works of fiction (Notes on the latest works of Turgenev and Tolstoy)], Russkaya estetika i kritika 40--50-h godov XIX veka. Podgot. teksta, sost., vstup. stat'ya i primech. V.K. Kantora i A.L. Ospovata. Moskva: Publ. Iskustvo, 1982. (In Russ.)

12. Annenkov P.V. Pis'ma k I.S. Turgenevu. [Letters to I.S. Turgenev] Kn. 1.

13. 1952--1874. Saint Petersburg: Publ. Nauka, 2005. (In Russ.)

14. Basihin Yu.F. Poemy Turgeneva (Put' k romanu). [Poems of Turgenev (Way to the novel)]. Saransk: Mord. knizhnoe izd-vo, 1973. (In Russ.)

15. Belyaeva I.A. Proza I.S. Turgeneva 1850-h godov: “faustovskie” istoki i smysly. [Turgenev's Prose of 1850s: “Faustian” Origins and Meanings] Izvestja RAN. Serija literatury i jazyka, 2015, vol. 74, no. 6, pp. 5-18. (In Russ.) Byalyj G.A. Turgenev i russkij realizm. [Turgenev and Russian realism].

16. Moskva: Publ. Sov. Pisatel', 1962. (In Russ.)

17. Istomin K.K. Staraya manera Turgeneva. Opyt psihologii tvorchestva. [Old manner of Turgenev. Experience in the psychology of creativity]. Saint Petersburg: Publ. Imp. Akademii nauk, 1913. (In Russ.)

18. Mazon A. Parizhskierukopisi Turgeneva. [Parisian manuscripts of Turgenev].

19. Moskva; Leningrad: Publ. Academia, 1931. (In Russ.)

20. Nekrasov N.A. Poln. sobr. soch. ipisem. [Complete Works and Letters]: V 15 t.

21. T. 14. Kn. 1. Saint Petersburg: Publ. Nauka, 1998. (In Russ.)

22. Turgenev I.S. Poln. sobr. soch. ipisem. [Complete Works and Letters]. V 30 t.

23. Pis'ma. [Letters]. V 18 t. T. 2. Mockva: Publ. Nauka, 1987. (In Russ.) Turgenev I.S. Poln. sobr. soch. ipisem. [Complete Works and Letters]. V 30 t.

24. Soch. [Works]. V 12 t. T. 4. Mockva: Publ. Nauka, 1979. (In Russ.) Turgenev I.S. Poln. sobr. soch. ipisem. [Complete Works and Letters]. V 30 t.

25. Soch. [Works]. V 12 t. T. 12. Mockva: Publ. Nauka, 1986. (In Russ.) Turgenev I.S. Stihotvoreniya ipoemy. [Poems]. Leningrad: Publ. Sov. Pisatel', 1970.

Размещено на Allbest.ru

...