Литература как опыт, или "буржуазный читатель" как культурный герой. Венедиктова Т. Новое литературное обозрение, 2018. 280 с.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Литература как опыт, или «буржуазный читатель» как культурный герой. Венедиктова Т. Новое литературное обозрение, 2018. 280 с.

Д.Л. Чавчанидзе, Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова»

В рецензии рассматривается концепция недавно вышедшей книги Т. Венедиктовой о связи между социальным и эстетическим в литературном произведении. Отмечается, что ее замысел соотносится с новейшими эстетическими и социологическими теориями западной гуманитарной науки, -- они часто используются автором как опора в аргументации, при безупречной исследовательской самостоятельности. Подчеркивается важность выбранного подхода к проблематике и концептуального ядра исследования: отношения между писателем и его читателем в контексте буржуазной, или «современной» (modern) буржуазной культуры, которые Т. Венедиктова определяет словом «обмен». Уподобление эстетической связи обмену торговому, доминирующему в пространстве буржуазного социума, вызывает возражение: та же взаимная заинтересованность читателя и писателя очевидна в сфере культуры, которую трудно назвать буржуазной. Бесспорно перспективна представленная в исследовании трактовка целого ряда тем в их двойственности -- как социологических и одновременно литературоведческих, что предполагает не пренебрежение эстетическим, а новые возможности его измерения.

Ключевые слова: социальное; эстетическое; буржуазность; опыт; культура; писатель; читатель.

Literature as experience, or the “bourgeois reader” as a cultural hero Moscow: Venediktova T., Novoye Literaturnoye Obozreniye, Lomonosov Moscow State University

T. Venediktova's recent book and the vision it offers of the interrelationship between the social and the aesthetic are reviewed favorably, but not without polemics. Although Venediktova's central argument relies heavily on recent aesthetic and sociological theories developed in the West, it is also original and self-sustaining, focusing on “exchange” as defining the relationship between writers and readers in a bourgeois or “modern” cultural economy. This analogy between the aesthetic and the market may be questioned, insofar as writers and readers' mutual interests are hardly an exclusive feature of the bourgeois culture alone. Yet, at the same time, Venediktova's book advances a productive double perspective: the literary dimension of analysis implies social and cultural dimension, which -- rather than denying -- open new paths for the rediscovery of the aesthetic.

Key words: sociality; aesthetics; bourgeois; experience; culture; author; reader.

Уже по подзаголовку недавно вышедшей книги Т. Венедиктовой можно понять, что это литературоведческое исследование с социологическим уклоном. В кратком авторском предисловии сообщается, что книга задумана в плане новейших эстетических и социологических теорий, рассматривающих «эстетическое как разновидность социального, а социальное -- во внутренней связи с чувственно-эстетическим» [Венедиктова, 2018: 5]. Из приводимого списка имен очевидно, что в работе использованы и теории современных гуманитариев, большей частью зарубежных, и учения прошлого, эстетические и социологические.

Частые ссылки на авторитетные суждения не уменьшают степени самостоятельности собственных соображений Т. Венедиктовой. Выбранный ею материал не только досконально изучен, но и прочувствован, что всегда придает новый поворот даже широко известному. Хотя проблематикой западной литературы второй половины XIX в., когда в Европе окончательно утвердилась буржуазная идеология, российская наука занималась немало, предлагаемый в книге исследовательский подход может дополнить осмысление каждой из проблем, взятой в отдельности.

Отмечая, что вопрос о самом понятии «буржуазность» не исчерпан, Т. Венедиктова обращает внимание на его нынешнюю актуальность в нашей стране: «фигура “буржуа”, оставленная мерзнуть на питерском перекрестке сто лет тому назад, вновь объявилась на авансцене нашей культурной истории» [там же: 11], как бы доказывая свою устойчивость посреди исторических потрясений. Удачное определение российской судьбы социального типа, утвердившегося в культуре Запада еще до достижения социального первенства и не занявшего места в русской культуре, побуждает задуматься, насколько он войдет в нее в дальнейшем.

Центральной темой исследования представляется освещение отношений между писателем и читающей публикой в развитом буржуазном обществе. Анализируя эти отношения, исследовательница прибегает к понятию об опыте -- о корректировании индивидуального, субъективного мышления эмпирическими фактами. При этом учитываются истолкования опыта и до XIX в. У Локка опыт -- проверка, производимая разумом, уточнением или развенчанием иллюзорности, органически заложенной в человеческом сознании. Гадамер усматривал в «негативности» опыта замену заблуждения знанием; в следующем столетии Бальзак убедительно показал, что в буржуазной атмосфере трудно отличить иллюзорное от не иллюзорного, заблуждение от истины.

В основе литературного произведения Т. Венедиктова видит стремление пишущего поделиться своим опытом с «другим», читающим, «другой» же реагирует на предложенное ему в свете своего опыта и «рядит», как говорил Бальзак, автора «в свои фантазии, наделяет собственными пороками и достоинствами...» [Венедиктова, 2018: 53]. Возникает некое «равенство» двух сторон, которое исследовательница уподобляет буржуазному торговому обмену, происходящему и в социальном масштабе: действительность, бесспорно направляющая каждую отдельную жизнь, сама держится благодаря эгоистической активности буржуазного начала. Аналогична взаимозависимость писателя и читателя, «завершающего» произведение в личном понимании, -- первый не существует без второго.

Таким образом, затрагивается вопрос, насколько допустимо в писательской передаче жизненного опыта воображение. Возникший в первые десятилетия XIX в. как один из дискуссионных, этот вопрос возобновлялся и на других литературных этапах и чаще всего получал ответ, что именно творческому воображению дано воздействовать на человека эстетически. В книге Т. Венедиктовой это сопровождается указанием на языковой фундамент произведения, на образность, метафоричность лексики, передающей авторскую фантазию, что читатель воспринимает опять-таки по-своему -- как послание или как вызов автора. Индивидуальная реакция на «нестандартность» литературного языка в сравнении с повседневно-обиходным -- один из моментов, разделяющих читателей в глазах автора на своих и чужих. Особое внимание уделяется метафоре, которая «в своем воздействии... расщепляет, индивидуализирует аудиторию, порождая число значений, равновеликое количеству адресатов» [там же: 80]. В силу ее смысловой безграничности метафора нередко перерастает в обобщение, в «прописную истину», а по функции таковой в реальной жизни приобретает «принуждающую силу идеологемы» [там же: 79]. Немаловажно сделанное здесь же замечание, что уже на рубеже ХУШ--Х1Х вв. рожденное эстетическим воображением само по себе способствовало индивидуальному восприятию даже «прописной истины» -- в отличие от религиозного и мифологического.

Т. Венедиктова не раз подчеркивает, что буржуазный читатель и писатель -- представители одного и того же социального сообщества, в котором возникает настроение отдельного человека. Анализируя роман «Госпожа Бовари», исследовательница останавливается на слове «мы», предваряющем повествование от третьего лица: оно должно напоминать каждому, что и он в свое время находился «на полпути между детской наивностью и трафаретностью взрослого сознания» [там же: 224]. Такое истолкование этого авторского приема напрямую совпадает с известными словами самого Флобера: «Эмма Бовари -- это я» [Флобер, 1933: 372].

Приводимые Т. Венедиктовой наблюдения и выводы, как самостоятельные, так и заимствованные ею соответственно собственному замыслу, вызывают одно возражение. Создается впечатление, что социологические корни эстетического мышления, питающие и творческое воображение, и его преломление у читателя, отличают культуру буржуазного исторического времени. Между тем подобное можно найти и в культуре, не затронутой «буржуазностью», и в этом отношении границы таковой установить не просто.

Прежде всего -- это тот же «обмен» между автором и читателем. Автор редко не нуждался в обмене, еще более схожем с торговым, -- в материальной компенсации. Куртуазный поэт вознаграждался непосредственно своими слушателями, в рыцарской среде, из которой происходил сам, в Новое время такой обмен стал осуществляться через посредника -- книгопродавца («Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»). Если же называть обменом читательское «завершение» литературного сочинения, то его мог исключать только ранний романтизм. По поводу упреков немецким писателям, что они пишут для себя, а не для публики, А.В. Шлегель высказался с риторическим недоумением: «Кто же в конце концов эта публика?» [Литературная теория немецкого романтизма, 1934: 169]. Но уже Гофман, поздний романтик, тоже до конца различавший среди, так сказать, потребителей искусства «музыкантов» и «не-музыкантов», в рамочном оформлении цикла «Серапионовы братья» заявил о необходимости предоставить читателю «пуститься в свой полет» [Гофман, 1991--2000: т. 4, 370] -- по-своему переосмыслить прочитанное. Он считал это высшей оценкой автору, даже если читатель «наряжает» его «в свои фантазии», оказывается «чужим», что вполне возможно. У Пушкина в «Евгении Онегине» предполагаемый автором читатель присутствует рядом с ним постоянно, только здесь частое «мы», «мой читатель» обманчиво: просто имеется в виду человек из образованного круга, к которому принадлежат и сам автор, и его герой. На самом деле для Пушкина-поэта его читатели делятся на «своих» и «чужих» весьма отчетливо: последние будут не способны понять личность героя («...посредственность одна / Нам по плечу и не странна»), а автора станут наделять своими собственными достоинствами и недостатками («Но я уже предвижу толки, / Что намарал я свой портрет.»). И тем не менее оборванностью повествования, неопределенностью дальнейшей судьбы героя читателю той и другой категории («Кто б ни был ты, о мой читатель.») одинаково предоставлено «пуститься в свой полет» -- по-своему закончить рассказанную автором историю. Такая десакрализация творчества, по сути, означала и у позднего Гофмана, и у Пушкина признание того же обмена опытом между двумя действующими лицами литературной жизни, того же их равенства, только в русле культуры, вовсе не буржуазной.

В аспекте «автор -- герой -- читатель» исследовательница касается ряда тем, восходящих к социологии, таких, как превращение читателя в потребителя или места библиотекаря и книгопродавца (кстати, вопрос, болезненный для автора не только в буржуазной действительности, если опять-таки вспомнить цитированный выше пушкинский «Разговор книгопродавца с поэтом»). Некоторые темы могут рассматриваться и как историко-литературные, и как социологические, например, особое внимание женщин-читательниц к деталям в сочинениях Бальзака или отличие романа от мифа, сказки, даже новеллы по месту, отводимому в его сюжете социальному, о передаче социального детективным элементом у Э. По и Конан-Дойла. Каждая из этих тем может иметь особую научную разработку.

При этом чисто филологическое не отступает в книге на задний план. Часть II содержит размышления о «прозаизации» поэзии, об обращении поэта к жанру стихотворения в прозе, об «опрощении» художественного языка по мере сближения поэзии с реальной жизнью (Бодлер, Уитмен). В части III получает насыщенную жанровую характеристику социальный роман, где автор «создает иллюзию прямой референции к вещам, лицам, ситуациям -- и в то же время создает эстетическую интригу, исключительно требовательную к читателю» [Венедиктова, 2018: 169].