Поэтическая метафизика М.Ю. Лермонтова

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Поэтическая метафизика М.Ю. Лермонтова

Пугачев Олег Сергеевич Профессор кафедры философии, истории и иностранных языков Пензенского государственного аграрного университета, г. Пенза, доктор философских наук

Аннотация

Статья представляет собой опыт выявления поэтической метафизики в творчестве М.Ю. Лермонтова. В этой связи в ней содержится оценочная характеристика наследия великого поэта в этико-педагогическом его значении.

В плане приоритетных оснований подобного анализа выдвигаются положения, развернутые Вл.С. Соловьевым в его литературно-критических статьях. Проводится анализ произведений Лермонтова «Сон», «Демон», «Дума» и др. в аспекте столкновения двух миров, инобытийственных по отношению друг к другу. Подчеркивается своевременность и современность творчества М.Ю. Лермонтова.

Ключевые слова: метафизика, этика, воображение, иные миры, демон, 205-летний юбилей М.Ю. Лермонтова.

Abstract

POETICMETAPHYSICOFM. LERMONTOV

Pugachev Oleg S.

Professor at the Department of Philosophy, History and Foreign Languages, Penza State Agrarian University, Penza, ScD in Philosophy

The article represents the experience on identifying poetic metaphysics in the work of M. Lermontov's. In this regard, it contains an estimated characteristic of the great poet's heritage in its ethical and pedagogical significance. In terms of the priority grounds for such an analysis the ideas, stated by Vl. Soloviev in his literary-critical articles, are presented. The analysis of Lermontov's works "Dream", "Demon", "Duma" and others in the aspect of the clash of two worlds, non- existential in relation to each other, is carried out. The article emphasizes the timeliness and modernity of M. Lermontov's oeuvre.

Keywords: metaphysic, ethics, imagination, other worlds, demon, 205th anniversary of M. Lermontov.

Каждый поэт, связанный с такими проявлениями художественного творчества, как романтизм или сентиментализм (вряд ли сознательно, хотя и такое не исключено), создает определенную разновидность метафизики - в тесном значении этого слова, - то есть область, вполне выходящую за пределы обычного и обыденного опыта своих современников, да и последующих поколений. В этом смысле творчество М. Ю. Лермонтова, 205-летие со дня рождения которого отмечается в текущем году, представляет живейший пример такой метафизики. Даже произвольно взятые примеры дают представление о том значительном месте, которое она занимает в творчестве поэта - начиная от самых ранних опытов и заканчивая последними зрелыми произведениями.

Однако, следует сразу же оговориться по поводу того факта, что юный поэт, например, четко фиксирует топологическую привязанность «иномирия». «В уме своем я создал мир иной...» - писал он в стихотворении «Русская мелодия» (1829) [1, т. 1, с. 26]. Возможности ума, воображения творить нечто новое совершенно автономно, по своему произволу, были открыты поэтом еще в раннем детстве. Об этом свидетельствует одна из его дневниковых записей от 1830 г.: «Когда я еще мал был, я любил смотреть на луну, на разновидные облака, которые в виде рыцарей с шлемами теснились будто вокруг нее; будто рыцари, сопровождающие Армиду в ее замок, полные ревности и беспокойства.» [1, т. 5, с. 350].

Забегая вперед, отметим, что общий настроенческий мотив лермонтовской метафизики представляет собой нечто грустно-величавое, иногда с оттенком инфернальности [«Штосс»], но в целом, если принять в расчет вертикаль иерархичности, это нечто являет собой более высокий, в сравнении с физическим, мир. Таков, например, мир «Демона» до его падения: «Когда бегущая комета // Улыбкой ласковой привета // Любила поменяться с ним, // Когда сквозь вечные туманы, // Познанья жадный, он следил // Кочующие караваны // В пространстве брошенных светил» [1, т. 3, с. 455].

Совершенно уникальную метафизику представляет мир, изображенный в таком шедевре лермонтовской лирики, как стихотворение «Сон» (1841) [1, т. 2, с. 127]. Первым в русской критике обратил внимание на композиционную и содержательную уникальность этого произведения знаменитый русский философ и поэт Вл. С. Соловьев.

Размышляя о пророческом значении этого стихотворения, Соловьев, в частности, подчеркивает способность великого поэта «. переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и жизненных отношений» [2, с. 281]. Двойная «оптика» поэта означает, что «Лермонтов видел, значит, не только сон своего сна, но и тот сон, который снился сну его сна - сновидение в кубе. Во всяком случае, остается факт, что Лермонтов не только предчувствовал свою смерть, но и прямо видел ее заранее» [2, с. 283] Соловьев полагал, что ничего подобного лермонтовскому «Сну» в мировой поэзии нет и что это одно стихотворение способно подтвердить гениальность русского поэта.

Созидание новых «миров» - дело воображения и фантазии, но такое свойство, как профетизм, предвидение будущего, есть нечто, что заставляет говорить о сверхъестественных способностях человека, ибо одно дело - угадывать и угадать, но совсем другое - точно знать, что будет.

Попробуем обосновать положение о том, что юному поэту оттого и «скучно» было в этом мире, что он заранее знал, (а не догадывался) о судьбе многих или хотя бы некоторых жизненных линий. В этой связи возникает довольно острый вопрос: зачем знать будущее, если все в нем, включая трагедии, неотвратимо? И все же наш поэт «верил» будущему и в поэтической форме высказал мысль о том, что мы, люди, населяющие планету, служим лишь субстратом для появления неких более высоких существ. Именно об этом говорит стихотворение «Отрывок» (1830): «Наш прах лишь землю умягчит // Другим, чистейшим существам» [1, т. 1, с. 104-106]

Совершенно особо встает вопрос о «существах», населяющих лермонтовский поэтический трансцендентный, или запредельный мир. И первое, с которым мы сталкиваемся, это Демон. Оговоримся, впрочем, что намек на Сатану содержится в стихотворении «Три ведьмы» с пометой поэта: «(Из Макбета Ф. Шиллера)» (1829) [1, т. 1, с. 30-31]. Но ведьмы, хотя и близки миру инфернальному, все же существа вполне земные. Иное дело - Демон. Безусловно: говорить о лермонтовском Демоне более, чем о литературной манифестации некоего лирического «я» героя или авторского «я», не приходится, хотя уже при жизни поэта такое происходило [3, с. 199-207]

Нельзя обойти вниманием и остроумно-ядовитое замечание великого князя Михаила Павловича, брата царя, который вообще-то благоволил Лермонтову: «Были у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли духа зла или же дух зла - Лермонтова?» [3, с. 206].

Проблема «демонизма» в творчестве Лермонтова стала интенсивно обсуждаться в русской критике в конце XIX - начале XX вв. Если выстроить преемственную линию «демонических» персонажей, то лермонтовский демон продолжает литературную традицию от Мильтона до Гете и Пушкина. Литературоведческие изыскания подчеркивают, однако, оригинальность нашего поэта. Полисемантичность образа вызывается несколькими причинами, но самая главная из них имеет свои истоки в Ветхом Завете.

Разрыв человеческого сознания, стоящего на грани катастрофы в примордиальной необъяснимости допущения зла бесконечно благим Богом, перенесен в обыденно человеческие (Тамара) и сверхчеловеческие (Демон) обстоятельства. Что может дать молодому читателю знание напряженности силы любви-страсти? От чего предостеречь? Естественно, от нравственной инверсии, которую и допускает главный герой - Демон. Зло может быть привлекательным и, более того, доказывать свою практичность, силу и неодолимость.

Человеческой свободе положен предел в понятии чувства ответственности. Борьба высших, сверхчеловеческих сил - Ангела и Демона - завершается в пользу первого, но победа эта, по сути, посмертная: жизнь возлюбленной Демона оборвалась. Думается, что, вслед за И. Роднянской, можно (и нужно) выделить несколько планов восприятия и «экзегезы» «Демона»: 1) космический; 2) социально-исторический, 3) психологический. Существенным дополнением к данной структуре был бы 4) морально-этический план, а также 5) собственно художественно-эстетический, с помощью которого можно было бы объяснить или даже «снять» ряд противоречий поэмы.

Большинство трансценденталий поэта построены на традиционной вере в загробный мир. Ярче всего, на наш взгляд, это представлено в стихотворении «Ужасная судьба отца и сына» (1831), написанном в год смерти Юрия Петровича Лермонтова, отца поэта, человека, впервые отгадавшего великое дарование сына. Представляя посмертную судьбу отца как духа ада или рая, поэт подчеркивает момент забвения: «Ты о земле забыл, как был забыт землей; // Ты счастливей меня; перед Тобой // Как море жизни - вечность роковая // Неизмеримою открылась глубиной» [1, т. 1, с. 232-233].

Такая черта состояния послесмертия, как «страданье», отмечена в знаменитой поэме «Мцыри»: «Меня могила не страшит: // Там, говорят, страданье спит // В холодной вечной тишине, // Но с жизнью жаль расстаться мне» [1, т. 3, с. 435]. Вводное слово «говорят» будто призвано подчеркнуть определенную традиционность представлений главного героя (и, как мы полагаем, автора) о запредельном мире.

При этом два значительно отстоящих одно от другого произведения (1831-1837/38) объединяет тема любви, имеющая, кроме авторского, еще и теологический аспект - любовь выступает как самая главная христианская добродетель: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» (1 Кор. 13:13). И если христианская любовь «долготерпит, милосердствует... не завидует... не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. никогда не перестает» (1 Кор. 13:4-7), то лермонтовское ее понимание более земное, жгуче-страстное и ревностное - даже ревнивое. Так, в цитированном выше стихотворении 1831 г. лирический герой (=автор) задает умершему отцу неожиданный вопрос: «Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне // О днях, потерянных в тревоге и слезах?.. // Ужель теперь совсем меня не любишь ты?». И здесь вдруг вступают в силу моменты ценностно-оценочные, аксиологические: если бы так все и было, то тогда поэт не сравнил бы небо с землей в пользу неба. Влача на земле жизнь, лишенный блаженства поэт «по крайней мере» - любит, и это чувство превосходит все остальные ценности, как, впрочем, и само страдание: «По крайне мере я люблю!».

Ценность жизни прямо соотносится с ценностью Любви. Но наибольшей полноты проникновения метафизического мира в физический и обратно, их взаимный переход и своеобразная интеграция явлены в оксюморонной «Любви мертвеца» (1841). Потусторонний мир характеризуется как «страна покоя и забвенья».

Но «жилец могил» не может забыть «любви безумного томленья», он мечтает, желает, плачет и ревнует, как в прежней жизни. Он признается любимой: «Я видел прелесть бестелесных // И тосковал, // Что образ твой в чертах небесных // Не узнавал» [1, т. 2, с. 106-107]. Мотив неузнавания звучит в стихотворении «Они любили друг друга.» («И смерть пришла: наступило за гробом свиданье. // Но в мире новом друг друга они не узнали») [1, т. 1, с. 132]. Ну а «мертвец» прямо бунтует против «нового мира», загробного существования и его «законов»: «Что мне сиянье божьей власти // И рай святой? // Я перенес земные страсти // Туда с собой» [1, т. 2, с. 106-107]. Отсюда недалеко и до обрисовки своего посмертного состояния в знаменитом «Выхожу один я на дорогу...» не как холодного сна могилы, а как до времени (хотя и говорится: «навеки») дремлющей жизни, сопровождающейся пением о любви «сладкого голоса», более того, дыханием живой груди, шумом дуба.

Кроме Демона, Мертвеца, Отца, можно назвать и таких существ из запредельных миров, как Штосс и Морская царевна. Мы можем отметить своего рода «бинарные оппозиции» в творчестве поэта по отношению к метафизическим мирам: с одной стороны - их признание как существующих и наделение их специфическими признаками (вечность, бестелесность, забвение, сон и т. д.); с другой - их отвержение и разрушение путем «интервенции» реалий посюстороннего.

Если это касается «нормального» мира вечности и забвения, холодного и «спящего», то тем большую неприязнь и отталкивание вызывает мир инфернальный, которому причастны и ведьмы, и призрачный Штосс, и морская царевна. В последнем случае мы имеем пример молодеческого удальства, даже бахвальства земного царевича, купавшего в море коня и схватившего за косу влюбившуюся в него царевну морскую. «Эй вы! Сходитесь, лихие друзья! // Гляньте, как бьется добыча моя...» - говорит царевич, уверенный в том, что овладел чудесной представительницей водного мира и выставил ее «красу» напоказ. Но вот что из этого вышло, вот отчего померкло его торжество над морской царевной, обладательницей синих очей, горящих любовью: «Видит, лежит на песке золотом // Чудо морское с зеленым хвостом; // Хвост чешуею змеиной покрыт, // Весь замирая, свиваясь, дрожит; // Пена струями сбегает с чела, // Очи одела смертельная мгла. // Бледные руки хватают песок; // Шепчут уста непонятный упрек. // Едет царевич задумчиво прочь. // Будет он помнить про царскую дочь!» [1, т. 2, с. 143-144].

Символически истолковывая это чудесное стихотворение, можно предположить, что грубое вмешательство в инобытие вовсе не означает власти над ним: красота, чудо тут же превращается в «чудище». И насколько глубок и экспрессивен смысл «непонятного упрека». Это может быть укор в незаслуженной боли, и тогда мы могли бы исключить версию соблазна с целью погубления. И эта гипотеза - далеко не единственный вариант. Но главное, что, в принципе, ясно: столкнулись две несовместимые стихии, два «инобытия» по отношению один к другому.

Традиция оценивать в юбилейные даты творческий вклад гениев в сокровищницу мировой культуры представляется органичной и закономерной. Думаем, что и 205-летняя лермонтовская годовщина не будет в этом смысле исключением. Его лучшие стихотворения и проза давно стали хрестоматийными, а знаменитое «Бородино» представляет не что иное, как выражение акта национального самосознания россиян, что доказала и Великая Отечественная война, когда лермонтовские строки звали в бой советских солдат со страниц боевых листков и фронтовых газет.

В этом плане вопрос о педагогическом, собственно воспитательном значении лучших произведений поэта можно считать давно решенным. Не может не радовать и включение его имени в состав словарной статьи такой удачной книги, как «Философский словарь. Справочник студента» [4, с. 278-280]. Это подтверждает растущий авторитет Лермонтова- мыслителя. Совсем иное дело - Лермонтов-личность: здесь споры не утихают до сих пор и размещаются они в широких оценочных пределах - от «демонического эгоиста» до «высоконравственной личности», верного друга и скромного товарища.

Но, судя по всему, гениальный поэт не был существом одной плоскости, индивидом, подходящим под тот или иной вполне определенный разряд. Любое его определение непременно перешагивает заданную границу, вновь и вновь напоминая о сложности и многогранности человеческой личности вообще и лермонтовской в частности. И если его поэтическая метафизика открывает перед нами какую-то часть занавеса, за которым скрываются неведомые миры, то в реальном плане его позиция не менее интересна.

На наш взгляд, это принципиально важное педагогико-этическое значение лермонтовской персонологии чутко уловил и адекватно выразил Вл. С. Соловьев, незадолго до своей кончины обратившийся к проблеме судьбы поэта. Предоставим ему слово: «Обличая ложь воспетого им демонизма, только останавливающего людей на пути к их истинной сверхчеловеческой цели, мы во всяком случае подрываем эту ложь и уменьшаем хоть сколько-нибудь тяжесть, лежащую на этой великой душе» [2, с. 291].

Философ считал, что гениальный поэт, являвшийся «отцом» по отношению к новым поколениям, не выполнил до конца своей обязанности гения - вести человечество к вечной истине и бессмертию, как это делает Христос, указавший истинно сверхчеловеческий путь. Соловьев находит нравственный критерий истины в христианстве и его полагает как вечный. Отсюда вытекает и решение педагогической проблемы взаимоотношений между поколениями, «отцами» и «детьми», особенностью которого является не только обязанность старших по отношению к младшим, но и обратное, заключающееся, в частности, в том, чтобы не только в мире физическом, но и в загробном, метафизическом, помогать умершим «отцам» снять с души тяжкое бремя греха.

В этом контексте уместно вспомнить лермонтовскую «Думу», которая, как мы считаем, не имеет аналогов по силе и смелости поколенческого самоанализа. В этой связи стоит привести такой интересный факт, как иллюстративное применение «Думы» в качестве условия воспроизведения ассоциированных представлений в учебнике по психологии начала XX в. «Направление, в котором проявляет свое действие ассоциация представлений, зависит от различных условий, а именно, - уточняет автор-составитель В. Адамов, преподаватель императорской Николаевской Царскосельской мужской гимназии, - 1) От преобладающего в данную минуту чувства. Так, мрачное настроение, в котором Лермонтов написал свою «Думу» (Печально я гляжу на наше поколенье...) обусловило вызов в его сознании одних отрицательных сторон современной ему жизни» [5, с. 65].

Таким образом, мы видим, как в трудное время первой русской революции один из ведущих преподавателей Российской империи пытается «снять» социальную остроту лермонтовской рефлексии. Стоит ли говорить, насколько классика может быть актуальной, в полном значении слова - своевременной и современной.

В юбилейный лермонтовский год в местах, связанных с именем поэта, пройдут различные мероприятия. Половина короткой жизни Лермонтова прошла на Пензенской земле, в с. Тарханах (современное Лермонтово), имении бабушки поэта, Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, урожденной Столыпиной. В рамках Межкультурного форума «Границы моего языка - границы моей Вселенной», проводимого в Пензенском государственном аграрном университете при поддержке Федерального агентства по делам молодежи («Росмоло- дежь»), состоится и чествование великого поэта - фестиваль «Солнце осени».

Список литературы

лермонтов поэтическая метафизика

1. Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений в пяти томах / ред. текста и ком- мент. Б. М. Эйхенбаума. М.-Л.: Academia, 1936-1937.

2. Соловьев Вл.С. Лермонтов // Соловьев В.С. Литературная критика. М.: Современник, 1990. 422 с.

3. «Воспоминания» Д.А. Столыпина и А.В. Васильева в пересказе П.К. Мартьянова // М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989. 672 с.

4. Философия. Справочник студента / Г.Г. Кириленко, Е.В. Шевцов. М.: АСТ: Фи- лос. о-во «СЛОВО», 2002. 704 с.

5. Адамов В. Учебник элементарной психологии. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Тип. «Энергия», 1906. 148 с.

References

1. Lermontov M. Polnoe sobranie sochineniy. In 5 vols. Moscow-Leningrad: Academia, 1936-1937.

2. Soloviev Vl. Lermontov. In: Soloviev Vl. Literaturnaya kritika. Moscow: Sovremennik, 1990. 422 p.

3. Vospominaniya D. A. Stolypina i A. V. Vasilieva v pereskaze P K. Martyanova. In: M. Yu. Lermontov v vospominaniyakh sovremennikov. Moscow: Hudozh. lit., 1989. 672 p.

4. Kirilenko G. G., Shevtsov E. V. Filosofiya. Spravochnik studenta. Moscow: AST: Filosof. o-vo „SLOVO", 2002. 704 p.

5. Adamov V. Uchebnik elementarnoy psihologii. St. Petersburg: Energiya, 1906. 148 p.

Размещено на Allbest.ru