Портрет и пейзаж в публицистической прозе Бориса Зайцева: стиль и этос

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Общероссийская общественная организация «Союз писателей России», региональное отделение Карачаево-Черкесской Республики

All-Russian Public Organization “Union of Writers of Russia”, Regional Office of the Karachay-Cherkessia Republic

Портрет и пейзаж в публицистической прозе Бориса Зайцева: стиль и этос

Portrait and landscape in Boris Zaitsev's publicistic writings: style and ethos

М.Б. Абдокова

Marina B. Abdokova

В статье анализируется жанрово-стилевая этимология публицистических текстов (эссе, очерков и критических заметок) выдающегося представителя русского литературного зарубежья ХХ в. Бориса Константиновича Зайцева (1881-1972). Стилеобразующие средства выразительности исследуются в контексте изучения этико-философских принципов писателя. В качестве образно-поэтических и жанрово-композиционных слагаемых «изобразительной палитры» художника впервые рассматриваются его портретные и пейзажные зарисовки. Одним из действенных методов постижения стиля и этоса писателя является раскрытие полижанровых подтекстов, отражающих творческое мировидение Б. Зайцева, в котором эстетика тесно сопряжена с метафизикой, а это, в свою очередь, определяет смежно-дисциплинарный инструментарий изучения «литературной живописи», актуализирует параллели с невербальными видами искусства (живопись, музыка). Интертекстуальная феноменология публицистических текстов Б. Зайцева не ограничивается искусной, виртуозно-технической изобразительностью. Природа утонченной предметно-фигуративной «живописи», как следует из проведенного анализа, базируется на духовной созерцательности писателя и отражает редкую для искусства ХХ столетия гармонию художественного и трансцендентного.

Ключевые слова: Б. Зайцев, стиль, этос, портрет, пейзаж, литературная живопись, публицистика

The article represents genre-style etymology of Boris Konstantinovich Zaitsev (1881-1972) publicistic legacy (that includes essays, profiles and critical notes). Style-forming expressions of this outstanding representative of 20^th century Russian literary abroad are analyzed within the context of his ethical and philosophical principles. Zaitsev's portrait and landscape sketches are considered for the first time as figurative-poetic and genre-compositional components of the artist's “visual palette”. One of the effective methods of comprehending the style and ethos of the writer is the disclosure of multi-genre subtexts that reflects the creative worldview of B. Zaitsev, in which aesthetics is closely intertwined with metaphysics, and this, in turn, determines the adjacent disciplinary tools for the study of “literary painting”, actualizes parallels with non-verbal art forms (painting, music). The intertextual phenomenology of B. Zaitsev's publicistic texts is not limited to the artful, masterly and technical depiction. The nature of refined subject-figurative “painting”, as follows from the analysis, is based on the spiritual contemplation of the writer and reflects a rare for the art of the 20^th century harmony of the artistic and transcendent.

Keywords: Boris Zaitsev, style, ethos, portrait, landscape, literary painting, publicism

Введение

Бориса Константиновича Зайцева - крупнейшего литературного «летописца» нескольких исторических эпох русского бытия - справедливо называют последним «литературным рыцарем Серебряного века». Художественная проза писателя входит в русский литературный канон как явление общенационального масштаба. И это при том, что основные художественные тексты Зайцева стали доступными на исторической родине через многие годы после смерти писателя. Художник, проживший огромную жизнь, большую ее часть был оторван от страны, в которой родился и сформировался как личность и утонченный мастер слова. При этом именно Россия - с ее историей, искусством, религией - главный поэтический образ и неизбывный духовный ориентир Б. Зайцева, который и в преклонении перед «святыми чудесами» европейской культуры оставался глубоко национальным выразителем красоты «мира сего» как предвестия красоты «миров иных». Сохраняя поразительную чистоту стиля (вне эклектических уклонений в манифестарное направ- ленчество и полистилистику), Зайцев сочетает в своей поэтике магистральные измерения русского литературного космоса, а именно - своеобразный художественный «фабержизм» Л. Толстого и религиозно-национальный этос Ф. Достоевского.

Созерцательно-исповедальный угол зрения, способность смотреть «из времени в вечность» отличают автора «Золотого узора» и «Путешествия Глеба» от многих его выдающихся коллег в русской литературе ХХ в. В одной из дневниковых записей А. Платонов заметил, что художественное творчество - это «бесконечная радость», «гимн искусства под склонившимися небесами» [1. С. 11]. Согласившись с первым определением, Зайцев вряд ли принял бы второе. Его этос зиждется на том, что «небеса», горний мир - это не мечта о «земном рае», а средоточие абсолютной Истины, в постижении которой и заключается смысл искусства.

Обладая ярким даром словесного «живописания», Зайцев не удовлетворяется виртуозно выполненными литературными пленэрами и безукоризненными фотографическими копиями. Его интересовали не столько предметы окружающего мира (в своей самодостаточной замкнутости), а их таинственные сопряжения, единовременно схваченные взыскательным зрением и слухом, тактильным, едва ли не кинетическим по своей осязательности восприятием. Так резонируют отдельные тона в многомерной цветовой палитре и обертональные отражения звуков в живой природе. В многочисленных пейзажных зарисовках и целой галерее выдающихся литературных портретов Зайцева (книги о Чехове, Тургеневе, Жуковском и др.) привлекает не только филигранная нюансировка рисунка и своеобразно мягкая «живописная лессировка», но легко узнаваемый угол зрения художника: хорошо известные энциклопедические факты, документально-хронографический материал, даже «неподвижная» вещность материального мира - все это трансформируется, одухотворяется, обрастает подлинно поэтической судьбой.

Лишь в последние годы отечественный читатель получил возможность познакомиться с грандиозным по объему литературно-публицистическим наследием Б. Зайцева. Было бы преувеличением отнести большинство критических работ писателя к строго научной литературоведческой аналитике. По преимуществу это короткие, иногда «телеграфно сжатые» эссе, в которых автор делится своим пониманием поэтической тайнописи, даже если речь идет о проблемах, далеких от искусства и литературы. Для понимания стиля и этоса писателя многие публицистические заметки представляют ценность, так как содержат в себе эскизные проекции крупных (в том числе беллетристических) работ и нередко дополняют, своеобразно расширяют образно-содержательное пространство масштабных мемуарных композиций.

Очень редко в критической публицистике предмет исследования как бы сливается, гармонично соединяется с самим анализом. В жанре литературного портретирования Зайцев безусловный новатор; его сверхзадача - преодоление естественных (время, пространство, география) границ между «портретистом» и «портретируемым». Неслучайно в диалоге с Н. Городецкой писатель замечает: «Надо, чтобы тот, о ком пишешь, стал в некотором роде своим человеком. Чтобы его судьба стала почти вашей, вашим личным делом, чтобы для вас внутренне стало важно, как у него разрешится тот или иной вопрос... Творчество становится понятнее, если знаешь жизнь автора. Но и жизни его не постигнешь, если пренебречь творчеством» (курсив наш. - М.А.) [2. С. 550-551].

Обсуждение

Даже беглый обзор внушительного публицистического наследия писателя позволяет вычленить в качестве неких жанрово-стилевых констант своеобразные формы литературного портрета и пейзажа. Недостаточно объяснять этот феномен лишь тем, что автор, как уже говорилось, обладал неординарным изобразительным даром. Изображаемое для него - не цель и средство, а исходная, «атомарная» точка в постижении целостной картины мироздания. В этом смысле Зайцев не только и не столько «изображает», сколько преображает. Читатель видит «предмет» анализа через призму духовного созерцания критика и благодаря этому открывает в нем свойства поэтической первозданности, проникает в его скрытую (онтологическую) сущность. По мысли С. Дурылина, «искусство живописи, в величайших своих достижениях, есть тайна увидения» [3. С. 617]. Правда и в том, что художник видит не только то, что случайно является ему в зримых очертаниях окружающего мира, но - и это отличает избранных - то, что он желает увидеть.

Вот лишь несколько примеров портретного живописания, в которых «предметное узнавание» внешнего образа достигается посредством воссоздания над- материального измерения, в котором «вещное» модулирует в бытийное, а художественный мир тесно сопряжен с трансцендентным. Не используя средства внешней (декоративной) описательности, Зайцев реконструирует духовноисторический континуум, в котором знакомые черты оживают и открываются в многомерности своего «необщего выраженья». Короткое эссе «Пушкин (перечитывая его)» - в плане передачи того, что условно можно назвать «эмблематикой пушкинского образа», сообщает читателю не меньше, чем живописные полотна Кипренского и Тропинина. Предваряя цитату из «Моцарта и Сальери», Зайцев замечает: «Пушкин не был ни мистиком, ни мечтателем, наоборот, это страстно-жизненная натура, но в художестве своем обладал он волшебством одухотворения, “поднятия” и просветления (а значит, было это и в нем самом). Вот этот дух стройности и дает радость - бездумную. Почерк без нажима, быстрый, суховатый, рисующий всегда как будто силуэт, это и есть Пушкин» [4. С. 240]. В этом «контурном» живописании замечательны не только афористичные эпитеты и, собственно, содержательный смысл наблюдений, но и высокая скорость (подвижность), с которой разворачивается «словесный рисунок». Порывистость, внутренние цезуры и характерный (беглый) тип движения - все это делает портретный набросок Зайцева необыкновенно рельефным.

Совершенно иной тип реконструкции «портретного интерьера» используется в эссе «Смерть Тургенева», которое - и автор, судя по всему, рассчитывает на возможность такой метаморфозы в восприятии читателя - можно было бы озаглавить «Тургенев и Смерть». Примечателен один из ключевых эпизодов композиции, которую в целом, без страха впасть в жанрово-стилистическое преувеличение, можно назвать «маленьким реквиемом»: «:...Петрарка, верующий человек, всегда мучился страхом смерти. Он о ней думал ежедневно, и ложась спать, ложился как бы в гроб. Тургенев (курсив наш. - М.А.) не был верующим (и считал это своим несчастием), но с Петраркой имел много общего - между прочим, и в чувстве смерти» [5. С. 264]. В этом «двойном портрете» духовный образ Тургенева - писателя, оказавшего огромное воздействие на художественное становление Зайцева, - дается отнюдь не «на фоне» случайно выбранной исторической фигуры. Само сопряжение этих имен говорит о многом. Пространственно-перспективный объем «палитры» (Петрарка - Тургенев) почти неизмерим. Собственно, в этой (отнюдь не хронографической или национально-географической) неизмеримости Зайцев находит ключ к постижению духовного образа автора «Первой любви», который, не будучи очерченным явственно, как бы проступает из перспективной глубины «картины» (сиречь: литературного Бытия).

В огромной литературе, посвященной А. Блоку, немало значительных, ярких, весьма подробных описаний его жизни, характера, внешнего облика. При этом зачастую даже в самых детализированных «портретах» ускользает самое главное - трагическая обреченность, которую поэт разделил со своей отчизной. Зайцев не единожды подступает к осмыслению этого почти неуловимого, едва ли не самого таинственного образа-явления в истории русской литературы. Размышляя о судьбе поэта в мемуарном очерке, посвященном десятилетию со дня его кончины, он пишет: «Блока никто не убивал на дуэли, как полагалось для русских поэтов прошлого века. Он умер (правда, в тяжких физических мучениях) у себя на постели. Умер сравнительно молодым, но уже совершенно разбитым духовно. Оставлял жизнь не победителем, а побежденным. Судьба его очень значительна и сурова (курсив наш. - М.А.). Блок один из трагических обликов русской литературы, и сейчас почему-то (вне сравнения дарований, значения) вспоминается мне рядом с ним Гоголь, его томления последних лет, страшные видения... Жил среди видений - иногда прельстительных, иногда ужасных - и Блок. Что-то пытался в них угадать, что-то полюбить, что-то принять за Истину, - но не удалось. Некие черные волны его залили. - Мир душе его» [6. С. 374]. Общая тональность размышлений автора, выражаясь языком музыкальной терминологии, - «густоминорна». Есть нечто сумеречно-рембрандтовское в «тональной палитре» Зайцева. Своеобразное сгущение тона нарастает в каждой фразе. Тем ослепительнее вспышка света, озаряющая всю композицию в своеобразном «ныне отпущаеши», в самом конце: «Мир душе его.» Эта неожиданная вспышка света словно высветляет лицо умирающего поэта, открывая в нем лик страждущего человека, уповающего на Истину и покой, превращая «приговор» в молитву. «Лик есть осуществленное в лице подобие Божие», - писал священник П. Флоренский [7. С. 23]. Нет никаких сомнений, что Зайцев, прибегая к своеобразной живописно-«люминесцентной» метафизике в завершении очерка, высветляет черты именно этого подобия.

Жанр короткой журнальной заметки ничуть не сдерживал писателя во всем, что касается выразительных средств. Напротив, как и в крупных биографических композициях, он комбинирует самые разнообразные «живописные техники», уподобляя повествовательный тон различным - соответствующим духу изображаемого - способам фиксации «живой натуры». Так, есть что-то абрисно-графическое, монохромно аскетичное в ярком «панегирике» шахматисту Александру Алехину. Строфика текста, композиционный строй эссе напоминают партию-блиц, но главное «живописное» достоинство небольшого журнального опуса заключается в феноменальной сжатости, предельной конденсации образно-тональной палитры. Афористичность доводится до предела содержательной насыщенности и экспрессии. Многие, кому приходилось читать весьма объемные жизнеописания великого русского гроссмейстера, обнаружат в «афоризмах» Зайцева не только удивительные по многомерности наброски его внешнего облика, но и портрет его судьбы. Короткая реплика - «Алехин принадлежит к племени русских конквистадоров времен революции» [8. С. 439] - говорит о герое повествования больше, чем некоторые биографии. В «шахматном» эссе в качестве основного живописно-изобразительного тона доминирует не восторженность, как может показаться на первый взгляд, а эйфория. Благодаря этой эмоциональной «текстуре» в портрете-приношении запечатлевается одно из главных свойств Але- хина-шахматиста и Алехина-личности - способность неординарно мыслить и при этом осознанно рисковать, его рыцарское благородство.

Портретная галерея Б. Зайцева необъятна по своему персональному составу. Потребовалось бы специальное исследование, чтобы рассмотреть все «типажи» и систематизировать используемый писателем художественный инструментарий. Не ставя такой цели, можно все же обозначить некоторые важные свойства «малой» портретной живописи писателя, что поможет в будущем обосновать целостное, морфологически обусловленное представление о его живописно-изобразительной поэтике. При всем, что отличает «портретных» героев Зайцева, который всегда чуток в передаче стилевых особенностей самих первообразов, все они предстают как персонажи интимных, исповедальных диалогов с автором. Это касается и тех лиц, с которыми писатель общался непосредственно, и тех, кого он открывал для себя, постигая культуру, историю, искусство разных эпох, стран, эстетических направлений. Пушкин и Лесков, Данте и Петрарка, Тургенев и Достоевский оживают как современники читателя наряду с Буниным и Алдановым, Ремизовым и Замятиным, Рахманиновым и Пастернаком. Нет никаких сомнений, что Б. Зайцев, будучи глубоко верующим человеком, хорошо знал традицию религиозной «житийной литературы», и она нашла своеобразный отклик в большинстве его биографических, «портретных» работ. В этой традиции писателя интересовали не только и не столько агиографический и вероучительный аспекты, но - и это имеет определяющее значение - процесс таинственного перехода от «жизни в миру» к бытию вне линейного измерения с его «разделительными» границами - датами, вехами, периодами и т. д. Отблески горнего мира видит и чувствует лишь тот, кто верит в него и ищет его даже там, где обыденному взору предстает лишь прозаическая повседневность жизни. Зайцев - с его утонченно эстетической и в то же время обостренно духовной постановкой глаза и слуха - и в «прозе жизни» обнаруживает поэзию.

Восхитительные по своей импрессионистической тонкости «пленэры» Б. Зайцева не имеют ничего общего с натурофилософским обожествлением природы. Здесь, как и в портретных зарисовках, действует закон духовного созерцания, позволяющий видеть то, что ускользает даже от очень взыскательного взгляда. «Дивясь божественным природы красотам» «Из Пиндемонти» А.С. Пушкина., писатель акцентирует внимание не на «ярких картинках», не на природных стихиях в их величии и силе, а на духовно-эмблематических образах окружающего мира, данных человеку как напоминание об утраченном Рае. Только этим можно объяснить то, что картины природы даже в публицистических повествованиях Зайцева никогда не «замкнуты на себе». Они как бы высветляют пространство, в котором душа обретает свойство чувствовать то, что обычно скрыто и невидимо. Очевиден религиозно-эсхатологический подтекст подобного метода чувствования, базирующийся на твердом убеждении в том, что «реальность материи не менее фантастична, чем реальность духа» [9. С. 21].

Натурные очерки Зайцева трудно использовать в качестве путевых «Бедекеров». Предметная фактология в них присутствует, но не является сколько- нибудь самоценной. Писатель не препарирует, а созерцает скрытую реальность «говорящих» и в его духовном восприятии - неизбывно-вечных ландшафтов. В этом смысле весьма примечательны короткие очерки, посвященные Италии и Финляндии. «Для многих из моего поколения, - пишет Зайцев, - Италия не просто страна: “лучший мир”, куда можно уйти от серости, обыденности или ужаса» [10. С. 187]. Показателен финал небольшого очерка «Страна св. Франциска»: «Хорошо жить в Ассизи. Смерть грозна и страшна везде для человека, но в Ассизи принимает очертания особые - как бы радужной арки в Вечность...» [11. С. 186]. Этому, едва ли не стихотворному по своей пластике, завершению очерка предшествует неторопливый, своеобразно «приглушенный», «тихий» рассказ странника-художника. В самом типе развертывания рассказа передается характерность «молчаливого ландшафта», его бытийная тишина.

«Не видать. Влево низкая кайма берега, темно-синеющие леса. А впереди, вдалеке на горизонте льдисто-серебряная, узенькая полоска моря, да над ней белыми завитками и клубами фантастические облака. Север! Вот куда мы заплыли.» [12. С. 207] - так открывается экспозиция очерка «Финляндия. К родным краям», который по богатству красок и образов стоит в одном ряду с опусами Левитана и Рахманинова. Сравнение с живописью и музыкой неслучайно. Звук и краска, рисунок и мелодия - основные выразительные средства палитры Зайцева. Архитектоника очерка сродни небольшим живописным эскизам, выполненным за один сеанс, и в еще большей степени воплощает композиционное пространство музыкально-«прелюдийного» характера. В своем архитектоническом чувстве Зайцев близок Рахманинову, который в сочинениях малой формы - «Прелюдиях», «Этюдах-картинах», «Музыкальных моментах» - добивается подлинно стихотворной ритмопластики. Грани между поэзией, музыкой и живописью здесь как бы стираются.

Пейзажное воплощение картин Русского Севера в микроскопическом по масштабам и неизмеримом по образной поэтике очерке «Валаам» резонирует не только величественные картины природы: «На бурной и дикой Ладоге, в северной ее части, небольшой остров. Гранит и луда его образуют. По каменным этим породам, Бог весть когда созданным, тонкий слой земли - как бы осадок вековой пыли. На нем выросли чудесные леса.» [13. С. 212]. Не опрощая повествование грубым стилизаторством, Зайцев говорит о валаамской природе на языке, который вобрал в себя силу, удивительный, по- особому сдержанный и узнаваемый в своем аскетичном рисунке «орнаментализм» северных сказов. Характерная фразировка, «тяжесть» отдельных слов и в целом - неординарная акцентуация «строфического» (как бы стихотвор- но размеренного) повествования не оставляют в этом сомнений. Г. Адамович писал, что «тайна писательства заключается в ощущении веса слова (курсив наш. - М.А.). Не только в составлении фразы, где тяжесть имеет огромное значение и при одаренности пишущего интонационно приходится туда, где требует поддержки смысл. Не только в умении согласовать это распределение веса с видимо-естественным течением речи. Но еще и в том, больше всего в том, что слово падает на точно предчувствуемом (нельзя сказать - отмеренном) расстоянии, не давая ни перелета, ни недолета, описывая ту кривую, которая ему предназначена...» [14. С. 202].

Сказовый колорит северных пейзажей Зайцева, как уже говорилось, далек от стилевых имитаций. Но есть все основания полагать, что, живописуя картины северорусской природы, автор включил в свои пейзажи (как некую духовно осязаемую натуру) дух народного языка, воспринимаемого в качестве органичной части сурового и величественного ландшафта. Если народ (в самых сокровенных религиозно-поэтических ощущениях окружающего мира) - это всегда «гений места», то профессиональный художник, в разумении Б. Зайцева, совершает грубую ошибку, игнорируя этот опыт или механически инсталлируя его.

портретный пейзажный публицистический зайцев

Заключение

Как справедливо отмечает Ф. Степун, «для стиля Зайцева характерен задумчивый, подернутый грустью лиризм. <...> Печаль его светла...» [15. С. 182]. Добавим, что это не имманентное свойство сугубо психологической этимологии. Писатель объясняет характер своего мировидения в короткой максиме: «Доброта - голос Бога, говорящего через человека.» [16. С. 463]. В светлом лиризме Зайцева почти отсутствуют сентиментальные, меланхолические ноты. Медитативность, на которую обращают внимание многие критики, позволяет писателю как бы отстраняться от изображаемого, быть «в тени» собственного произведения. С особенной отчетливостью это проявляется в пейзажных зарисовках, приближающих, как бы возвращающих писателя к истокам его души - к Родине.

Поэтика изобразительности в русской литературе не сводится к сугубо ремесленной проблематике. В большей степени это сфера сопряжения эстетики и метафизики. Осмысление жанрово-стилевых подтекстов публицистической прозы Б. Зайцева, лишь намеченное в современном литературоведении, может способствовать объяснению феномена уникальной жизнестойкости русской литературы, которая по слову Ф. Степуна не определима «в своих лучших достижениях кантовской формулой “целесообразности без цели”. Целью русского искусства всегда было усовершенствование жизни.» [17. С. 63]. Стиль и этос литературной живописи Б. Зайцева всецело подчинен этой сверхидее.

Список литературы

[1] Платонов А. Об искусстве // Фабрика литературы: литературная критика, публицистика. М.: Время, 2011. 720 с.

[2] Зайцев Б.Н. Городецкая в гостях у Б.К. Зайцева // Отблески вечного. СПб.: Росток, 2018. 736 с.

[3] Дурылин С. Статьи и исследования 1900-1920 годов. СПб.: Владимир Даль, 2014. 895 с.

[4] Зайцев Б. Пушкин (перечитывая его). // Зайцев Б. Отблески вечного. СПб.: Росток, 2018. 736 с.

[5] Зайцев Б. Смерть Тургенева // Зайцев Б. Отблески вечного. СПб.: Росток, 2018. 736 с.

[6] Зайцев Б. Александр Блок (к десятилетию смерти - из воспоминаний) // Зайцев Б. Отблески вечного. СПб.: Росток, 2018. 736 с.

[7] Флоренский П., священник. История и философия искусства. М.: Академический проект, 2017. 623 с.

[8] Зайцев Б. Алехину // Зайцев Б. Отблески вечного. СПб.: Росток, 2018. 736 с.

[9] Иустин (Попович), преподобный. Философские пропасти / пер. с серб. М. Яценко; под ред. Е. Якушкиной. М.: Издательские совет РПЦ, 2005. 288 с.

[10] Зайцев Б. Италия // Зайцев Б. Отблески вечного. СПб.: Росток, 2018. 736 с.

[11] Зайцев Б. Страна св. Франциска // Зайцев Б. Отблески вечного. СПб.: Росток, 2018. 736 с.

[12] Зайцев Б. Финляндия. К родным краям // Зайцев Б. Отблески вечного. СПб.: Росток, 2018. 736 с.

[13] Зайцев Б. Валаам // Зайцев Б. Отблески вечного. СПб.: Росток, 2018. 736 с.

[14] Адамович Г. Собрание сочинений: в 18 т. Т. 14. Комментарии (1967). Эссеистика 1923-1971. М.: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2016. 624 с.

[15] Степун Ф. Борису Константиновичу Зайцеву - к его восьмидесятилетию // Сте- пун Ф. Встречи. М.: Аграф, 1998. 256 с.

[16] Зайцев Б. Наш опыт // Зайцев Б. Отблески вечного. СПб.: Росток, 2018. 736 с.

[17] Степун Ф. Большевизм и христианская экзистенция: избранные сочинения. М. - СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2017. 896 с.

References

[1] Platonov, A. (2011). Ob iskusstve [On the art]. Fabrika literatury: Literaturnaya kritika i publicistika [Literary factory: Literary criticism and publicism], Moscow: Vremya Publ.

[2] Zajcev, B.N. (2018). Gorodeckaya v gostyah u B.K. Zajceva [Gorodeckaya visiting B.K. Zajcev]. Otbleski vechnogo [Reflections of the eternal]. Saint Petersburg: Rostok Publ.

[3] Durylin, S. (2014). Stat'i i issledovaniya 1900-1920 godov [1900-1920: articles and studies]. Saint Petersburg: Vladimir Dal' Publ.

[4] Zajcev, B. (2018). Pushkin (perechityvaya ego) [Pushkin (rereading his works)]. Otbleski vechnogo [Reflections of the eternal]. Saint Petersburg: Rostok Publ.

[5] Zajcev, B. (2018). Smert' Turgeneva [Death of Turgenev]. Otbleski vechnogo [Reflections of the eternal]. Saint Petersburg: Rostok Publ.

[6] Zajcev, B. (2018). Aleksandr Blok (k desyatiletiyu smerti - iz vospominanij) [Aleksandr Blok (from the recollections - to the 10^th death anniversary)]. Otbleski vechnogo [Reflections of the eternal]. Saint Petersburg: Rostok Publ.

[7] Florenskij, P. (2017). Istoriya i filosofiya iskusstva [History and philosophy of art]. Moscow: Akademicheskij proekt Publ.

[8] Zajcev, B. (2018). Alekhinu [To Alekhin]. Otbleski vechnogo [Reflections of the eternal], Saint Petersburg: Rostok Publ.

[9] Iustin (Popovich). (2005). Filosofskie propasti [Abysses of philosophy], Moscow: Iz- datel'skij sovet RPC Publ.

[10] Zajcev, B. (2018). Italiya [Italy]. Otbleski vechnogo [Reflections of the eternal]. Saint Petersburg: Rostok Publ.

[11] Zajcev, B. (2018). Strana sv. Franciska [The land of St. Francis]. Otbleski vechnogo [Reflections of the eternal]. Saint Petersburg: Rostok Publ.

[12] Zajcev, B. (2018). Finlyandiya. K rodnym krayam [Finland. To the native land]. Otbleski vechnogo [Reflections of the eternal]. Saint Petersburg: Rostok Publ.

[13] Zajcev, B. (2018). Valaam [Valaam]. Otbleski vechnogo [Reflections of the eternal]. Saint Petersburg: Rostok Publ.

[14] Adamovich, G. (2016). Sobranie sochinenij: v 18 t. T. 14. Kommentarii (1967). Esseis- tika 1923-1971 [Complete works: in 18 volumes. Vol. 14. Commentaries (1967). Essays 1923-1971)]. Moscow: Dmitri) Sechin Publ.

[15] Stepun, F. (1998). Borisu Konstantinovichu Zajcevu - k ego vos'midesyatiletiyu [To 80^th birthday anniversary of Boris Konstantinovich Zajcev]. Vstrechi [Meetings]. Moscow: Agraf Publ.

[16] Zajcev, B. (2018). Nash opyt [Our experience]. Otbleski vechnogo [Reflections of the eternal]. Saint Petersburg: Rostok Publ.

[17] Stepun, F. (2017). Bol'shevizm i hristianskaya ekzistenciya: Izbrannye sochineniya [Bol- shevizm and Christian existence: Selected works]. Moscow, Saint-Petersburg: Centr gumanitarnyh iniciativ Publ.

Размещено на Allbest.ru