Роман В. Скотта "Пират" в творческом восприятии И.С. Тургенева: от чтения к интерпретации (по материалам библиотеки писателя)

Самоуверенный, исполненный гордости Базаров влюбляется в женщину, не уступающую ему по чувству собственного превосходства, Одинцова сама признается: «...я слишком горда» [5. Т. 7. С. 92]. Анну Сергеевну занимает знакомство, а затем и общение с Евгением, «она много о нем думала», «его появление тотчас ее оживляло» [Там же. С. 100, 88]. Тургенев показывает существующее между ними родство, которое обнаружилось в сходстве базаровского нигилизма с равнодушием ума Одинцовой, в общности его непризнания авторитетов и отсутствия в ней «сильных верований» («ни перед чем не отступала и никуда не шла» [Там же. С. 83]). Не случайно она же и замечает: «.я понимаю, почему мы сошлись с вами; ведь и вы такой же, как я» [Там же. С. 92]. Однако эта «чистая и холодная» женщина оказывается более сильна в своем личном спокойствии, чем Базаров - в масштабном отрицании. Одинцова, дорожа тишиной и независимостью размеренного существования, не отступает от собственных принципов. Эта приверженность жизненным правилам сближает ее с Минной Тройл. Героиня Скотта «подарила свою привязанность» Кливленду «вследствие уединенного воспитания и слишком малого знакомства с современным миром» [1. С. 583]. Но как только ей открылась негероическая сторона пиратского ремесла, ее иллюзии «погибли и рассеялись навсегда» [Там же]. Жертвуя любовью, она остается верна себе и тем нравственным основам, что были воспитаны в ней отцом.

Минна похожа на тургеневскую героиню общим складом своего необычного характера: «внутренняя спокойная сосредоточенность», «серьезность и сдержанность», гордость [Там же. С. 37]. Интересно, что оба автора почти одними и теми же словами обозначают в умеренной и внешне бесстрастной натуре присутствие пламенных порывов:

В. Скотт И.С. Тургенев

Стоило, однако, Минне Тройл услышать рассказ о человеческом горе или жизни -.она замечтается о ничтожности, об ее горе, труде и зле... Душа ее наполнится внезапною смелостию, кровь тотчас же приливала к ее щекам, показывая, как горячо бьется сердце[5. Т. 5. С. 84].

Однако проявление этого «благородного стремления» имеет кардинальное различие. В Минне его искренность, воспитанная героическими сагами и любовью к природе, получает полную силу осуществления и исчезает естественным образом, исчерпав себя. Для Одинцовой это душевное движение, как и вообще любое сильное чувство («.спокойствие все-таки лучше всего на свете» [Там же. С. 99]), было пугающим, и она стремилась скорее подавить его: «.сквозной ветер подует из полузакрытого окна, и Анна Сергеевна вся сожмется, и жалуется, и почти сердится, и только одно ей нужно в это мгновение: чтобы не дул на нее этот гадкий ветер» [Там же. С. 84].

Кратко рассказывая дальнейшую судьбу своих героинь, каждый из писателей представляет обретенное ими спокойствие после перенесенной бури новых ощущений и даже открывает для них возможность счастья. «Выполненный долг» стал для Минны способом обретения «душевного мира и нравственного удовлетворения» [1. С. 149]. Смирение и непрестанное внимание «ко всем тем, кто мог рассчитывать на ее участие» вместе с «истинным и благочестивым отношением к миру» составили счастье девушки [Там же. С. 589]. Примечательно, что утешение в религии и забота о людях сделались предметом тихой радости и другой героини Вальтера Скотта - Ревекки из уже упомянутого романа «Айвенго». Тургенев же после сцены прощального свидания Базарова и Одинцовой, во время которой последняя «испугалась каким-то холодным и томительным испугом» [5. Т. 7. С. 182] и этим вновь убедилась в своей нелюбви к нему, показывает Анну Сергеевну уже замужнюю - рядом с человеком, во всем подобным ей: «молодым, добрым и холодным как лед» [Там же. С. 185]. При этом писатель неоднозначно и с долей иронии замечает, что они «доживутся, пожалуй, до счастья... пожалуй, до любви» [Там же].

Любовная драма Кливленда, заключающаяся, с одной стороны, в том, что Минна полюбила в нем воображаемый образ древнего норвежца, а с другой - в противоречии его собственной жизни: жестокое ремесло прошлого делает невозможным будущее счастье, - любовная драма Кливленда осложняется отношением мнимого соперничества с Мордонтом. Молодой Мертон, подозревая недобрые намерения в «дерзком и самоуверенном чужестранце», нарушившем гармонию его дружбы с дочерями Тройла, ставит своим долгом «разоблачить Кливленда и спасти подруг своего детства» [1. С. 197]. Это чистосердечное желание оградить Минну и Бренду от возможной опасности пират справедливо принимает на свой счет, но в ином русле. Сам Кливленд признается, что «не думал о Мертоне как о сопернике» [Там же. С. 537], заняв его место в Боро-Уестре. Но настойчивость юноши и молва заставляют его подозревать, что «этот безусый птицелов» стоит между ним и самым дорогим для него - любовью Минны Тройл» [Там же. С. 316317]. Мысль об этом в сознании Кливленда была упрочена и «фантастическим» убеждением Норны в том, что «Минна предназначена тому, кого здесь зовут Мордонтом Мертоном» [Там же. С. 538].

В романе Тургенева столь же мнимым соперником Базарову поначалу поставлен Аркадий, который свое стойкое впечатление от прелестного облика Одинцовой («...решил, что он еще никогда не встречал такой прелестной женщины» [5. Т. 7. С. 69]) долгое время принимает за влюбленность. Сам образ молодого Кирсанова писатель моделирует с очевидным ориентиром на скоттовского Мордонта. Особенно бросается в глаза то, что оба автора противопоставляют сильным и гордым героям-индивидуа- листам натуру совершенно отличную - юношу, «в чьем характере глубокая и пылкая восторженность сочеталась с веселыми и непосредственными порывами юности» [1. С. 42]. Нежная чувствительность Мертона лежит на поверхности, а у Аркадия она пробивается сквозь напускное равнодушие, перенятое от Базарова. Его истинная природа постепенно и с каждым разом сильнее проявляет себя в атмосфере родного дома и в окружении знакомой, горячо любимой природы. Тургенев показывает свойственные ему естественность и непосредственность чувств в очаровании весенней природой, жалости к крестьянской бедности, разговорах о Пушкине и т.д. Довершает внутреннее пробуждение или освобождение Аркадия сердечная симпатия к Кате, о которой сам он долго не догадывается. Растущей близости и привязанности между молодыми людьми не замечает и Базаров, сначала пораженный необъяснимой властью собственного неравнодушия к женщине, а затем оскорбленный в результате отвергнутого чувства.

В страстном порыве самообмана Евгений, как и Кливленд, находит себе соперника, которого превосходит силой и опытностью. Поводом к этому у Тургенева служит, с одной стороны, кажущаяся влюбленность Аркадия в Одинцову («Ты такой свеженький да чистенький... должно быть, твои дела с Анной Сергеевной идут отлично» [5. Т. 7. С. 160]), а с другой - понимание того, что ей льстит внимание юноши и она с удовольствием его при- нимает «.Никогда сестра так не была расположена к вам, как именно теперь, гораздо больше, чем в первый ваш приезд» [1. Т. 7. С. 156]. (особенно после того, как она узнает от Базарова: «он был в вас влюблен» [Там же. С. 162]). Базаров, который «с негодованием сознавал романтика в самом себе» [Там же. С. 87], невольно ощущает и растущую ревность к Аркадию: «.я чувствую только скуку да злость» [Там же. С. 119]. Не случайно юноше почудилась угроза и что-то недоброе, когда его приятель «растопырил свои длинные и жесткие пальцы» [Там же. С. 122], чтобы в шутливой борьбе схватить его за горло. Собственный «романтизм» Базаров пытается опровергнуть тем, что «лучше камни бить на мостовой, чем позволить женщине завладеть хотя бы кончиком пальца» [Там же. С. 104]. А при беседе с Одинцовой, когда она признается, что «стала чаще думать» об Аркадии, «кипение желчи слышалось в его спокойном, но глухом голосе» [Там же. С. 166]. Наконец, знаменательно то злорадное чувство, объединяющее героев Скотта и Тургенева, которое «мгновенно вспыхнуло» в груди Базарова во время чтения признательного письма Аркадия.

В тени большой и страстной (ср. у Тургенева: «...это страсть в нем билась, сильная и тяжелая - страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей...» [Там же. С. 97]) любви главных героев тихо и незаметно расцветает любовь «малая». Так, описывая встречу Мордонта с Брендой в уединенной беседке вблизи прибрежных скал, Вальтер Скотт показывает, как меняется самочувствие юноши. Свидание с девушкой наполняло Мертона «таким счастьем, какого он, хотя много раз оставался с ней наедине, никогда не ощущал раньше» [1. С. 234]. Не меньшее смущение испытывала и Бренда, хотя писатель не разворачивает его, лишь намекает: «Она протянула ему руку, но вдруг, как бы смутившись, отдернула ее, засмеялась и покраснела...» [Там же. С. 233]. Подобным же образом Тургенев рисует «доверчивое сближение» Аркадия и Кати, которые «в саду, в тени высокого ясеня, сидели на дерновой скамейке» [5. Т. 7. С. 154]. В этот момент у обоих внутри совершается «странный процесс» - робкое, но верное осознание «безымянного чувства». Его полное понимание и признание совершается во время последующего свидания в портике, где Аркадий уже открыто произносит: «Я люблю... я люблю вас...» [Там же. С. 167].

При этом сцены, в которых происходит преображение чувственного мира героев Скотт и Тургенев сопровождают лирически настроенным пейзажем. В случае Мордонта и Бренды - это берег озера, который раскинулся перед замком:

Небольшие легкие волны сверкали и переливались в свете полной луны, которая, присоединяя свои лучи к ясным сумеркам летней северной ночи, делала совершенно нечувствительным отсутствие солнца: на западе след от его захода еще виден был на волнах, тогда как восточная часть горизонта уже загоралась утренней зарей [1. С. 226].

В «Отцах и детях» чувству героев аккомпанирует природа никольского сада:

Слабый ветер, шевеля в листьях ясеня, тихонько двигал взад и вперед, и по темной дорожке, и по желтой спине Фифи, бледно-золотые пятна света; ровная тень обливала Аркадия и Катю; только изредка в ее волосах зажигалась яркая полоска [5. Т. 7. С. 155].

Сами пейзажи родственны как своей функцией, так и принципом оформления. Это своеобразные наброски, которые минимальностью своего наполнения разворачиваются в осязаемую картину. Они подвижны и изменчивы, но их постоянная динамика - не в смене разных состояний, а в общем преобладании внутренне единых процессов. Тургенев и Скотт дают завершенные и целостные рисунки, изображающие природу в положении полной ясности, легкости и покоя. Но эта очевидная гармония достигается именно в естественном и согласованном движении - поэтому человеку дано ощущать малейшие колебания, в то время как вся полнота пейзажа представлена в его законченном виде.

Здесь природа не резко вмешивается в обстоятельства человеческой жизни, но плавно входит в них и словно сливается с ними. У Скотта живопись моря естественным образом оказывается спутником Мордонта, который следует за зовущей его Брендой. Описание морского берега открывается как бы само собой, по ходу движения героя. Вместе с тем автор не преподносит природную зарисовку в прямой текстовой параллели с чувственной метаморфозой Мертона. Контрастный пейзаж, доминантой которого является свет, предваряет дальнейшее преображение героя. Лишь после писатель замечает, что «известное воздействие на Мордонта могла оказать и окружающая природа» [1. С. 234]. Тургенев, также органично совмещая природное и человеческое (причем именно последнее находится «в объятиях» первого), достигает в описании уже абсолютного синтеза. Аркадий и Катя предстают полностью погруженными в атмосферу летнего сада - их описание неотделимо от обозначенного несколькими штрихами пейзажа. В таком же непосредственном присутствии природы, по замыслу автора, приоткрывается и тайна их взаимной симпатии.

Создавая грандиозный образ гордого героя-индивидуалиста, Вальтер Скотт, как и Тургенев, вкладывает в него огромную потенциальную нравственную силу, которая могла бы развиться, если бы человек действовал в ином направлении. Так, Кливленда и Базарова объединяет присущее им чувство благородства. У первого оно проявлено, например, в старании удержать «ярость своих спутников»: «... сколько раз я спасал людей от верной смерти и сколько раз возвращал по принадлежности имущество, которое <...>было бы бессмысленно уничтожено» [1. С. 443]. Сам герой признается, что обладал «слишком большим человеколюбием для избранной. профессии», но он ни при каком случае не отступал от него («кажущаяся моя свирепость лучше служила делу человеколюбия, чем если бы я открыто вставал на его защиту» [Там же. С. 325, 330]).

В отдельных деталях свою возвышенную природу раскрывает и Базаров. Он, например, лечит маленького Митю, подталкивает Аркадия к семейному счастью, пытается быть деликатным по отношению к безграничной любви своих родителей, в страхе за человеческую жизнь отбрасывает предрассудки и оказывает помощь раненому Павлу Кирсанову («Теперь я уже не дуэлист, а доктор» [5. Т. 7. С. 145]). В то же время Тургенев укореняет фигуру главного героя, делает его изначально связанным с миром обыденного и национально значимого («Мой дед землю пахал» [Там же. С. 50]). Во многом это происходит за счет эпической проработки «старомосковского» образа матери Базарова. Писатель не случайно выводит в романе «гомеровский список», характеризующий суеверную природу и патриархальность сознания «настоящей русской дворяночки прежнего времени» [Там же. С. 113] - Арины Власьевны:

Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что чёрт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и чёрных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; а об устрицах говорила не иначе, как с содроганием... [5. С. 134-114].

Так в роман проникает стихия народного, которую можно сопоставить с той атмосферой легенд, преданий и верований у Скотта, которая организует наряду с исторической темой норвежского прошлого Шетлендии исключительный пласт самобытной культуры. При этом своего героя романист также включает в культурно-историческое пространство, делает его потомком древних норвежцев.

В результате внутреннее благородство и культурная укорененность Кливленда и Базарова несколько примиряет их личности с «демонизмом» характера - безудержной волевой природой. Очевидная этическая двойственность связывает героев-индивидуалистов с шекспировским Гамлетом в собственно тургеневской трактовке образа, которая была дана в статье- речи «Гамлет и Дон-Кихот», появившейся в год оформления замысла «Отцов и детей». Тургенев, задумываясь о скептицизме шекспировского принца и природе его нигилизма, приходит к выводу, что гамлетовское отрицание «сомневается в добре, но во зле оно не сомневается и вступает с ним в ожесточенный бой» [Там же. Т. 5. С. 340].

Евгений Базаров, во многом соответствуя шекспировской образности, и погибает словно по гамлетовской схеме - от отравленного железа и с загадочной фразой: «Теперь. темнота» [Там же. С. 183] (ср. у Шекспира: «The rest is silence» (Остальное - тишина / безвестность). В череде его последних слов во время беседы с Одинцовой - «А ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! Задача есть, ведь я гигант! А теперь задача гиганта - как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет.» [Там же] - слышится отголосок предостерегающей речи Норны: «Посмотрите - вот он стоит, гордо выпрямившись: как он смел, как уверен в своих молодых силах и мужестве! <.> Глаза мои затуманиваются при мысли о том, во что превратится этот молодой, полный сил человек, прежде чем солнце зайдет дважды» [1. С. 539]. Но если в устах Норны слова о ложном «великане», которого ожидает бесславная смерть, звучат Кливленду обвинением, то для Базарова они оказываются драматическим признанием несвер- шившегося дела В течение всего романа Базаров несколько раз в разговоре с разными людьми го-ворит об уготованном ему призвании - быть деревенским доктором. Это многократное

проговаривание лекарской стези оказывается своеобразной проверкой себя, своих при-тязаний, которые находятся в резком противоречии с обыкновенностью судьбы. С уча-стью простого лекаря герою не позволяет примириться его честолюбие, мысль о «вели-кой будущности».. Здесь же сам он не случайно добавляет: «Все равно вилять хвостом не стану» [5. Т. 7. С. 183] - это слова, возвращающие его к силе и мужеству. Прощальные речи героя строятся на антитезе, венчаемой скепсисом, но не окончательным, а с вопросом: «Я нужен России... нет, верно не нужен. Да и кто нужен?» [Там же].

Кроме того, сложность нравственно-психологического комплекса героев Скотта и Тургенева достигается также за счет особого акцента на внутреннее страдание личности вследствие собственной двойственности и возникших противоречий. Английский романист заостряет внимание на изменившейся наружности Кливленда - в тот момент, когда он идет на встречу с Джеком Бансом, олицетворявшим его тягостное прошлое. Писатель дает контрастное описание, в котором одежда капитана («обшитая галуном и отделанная богатой вышивкой», «шляпа с пером и короткая шпага с роскошной рукоятью» [1. С. 432]) диссонирует с его физическим обликом:

.он был бледен, глаза его утратили прежний блеск, а движения - живость, и все в нем указывало на душевную боль или телесные страдания, а быть может, и на сочетание обоих этих недугов [Там же].

«Душевную боль», названную Скоттом, по-своему передает и Тургенев в характеристике Базарова. Обозначившаяся после встречи с Одинцовой и пребывания в ее доме трансформация героя «Настоящею причиной всей этой “новизны” было чувство, внушенное Базарову Одинцовой, - чувство, которое его мучило и бесило.» [5. Т. 7. С. 87]. («стала проявляться небывалая прежде тревога: он легко раздражался, говорил нехотя, глядел сердито и не мог усидеть на месте, словно что его подмывало» [Там же. С. 86]) к концу романа останавливается на состоянии тревожной меланхолии:

.лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливою скукой и глухим беспокойством. Странная усталость замечалась во всех его движениях, даже походка его, твердая и стремительно смелая, изменилась [Там же. С. 171].

Тоска и одновременное беспокойство - это отражение того душевного страдания, в которое вылились все новые переживания Базарова в результате отвергнутой любви и пошатнувшейся теории отрицания. Завершающим аккордом становится смерть героя в мучительном сознании своего бессилия перед законом вечности. Знаменательно, что сам герой приходит к принципу философского осмысления жизни, который прежде им признавался за «романтизм».

Таким образом, Тургенев оказался необычайно чуток к историзму и просветительской концепции В. Скотта как проявлению своеобразия художественного мышления английского писателя. Он вник в его роман о событиях XVII в. - истории «черного пирата», оказавшегося на Шотландских островах посреди патриархального мира, - как изображение драмы современного человека. В «Отцах и детях» на русском материале, связанном с общеполитической борьбой 1860-х гг., на истории русских национальных типов посреди русской природы Тургенев создал уникальный роман, творчески продолжая традиции «шотландского чародея».

Важно заметить, что в свете традиции Скотта толкование образа русского нигилиста у Тургенева принципиально расходится с Гончаровым, роман которого «Обрыв» также несет на себе печать чтения «Пирата» [9. С. 211-228]. В 1870-е гг., время резкого неприятия Гончаровым идеологии демократов-разночинцев, в образе Марка Волохова он вывел злодея, безнравственного законченного человека, тогда как в либеральные 1850-е гг., когда был задуман «Обрыв», «на месте Волохова <...> предполагалась другая личность - также сильная, почти дерзкая волей, не уживающаяся, по своим новым либеральным идеям в службе и петербургском обществе...» [10. С. 463].

Литература

1. Скотт В. Собрание сочинений: в 20 т. М. ; Л., 1963. Т. 12. 612 с.

2. Scott W. The Pirate. Paris, 1832. 498 p. (Baudrys collection of ancient and modem british novels and romances) // ОГЛМТ. Ф. 1. Оп. 3. ОФ. 325 / 1904.

3. Стихотворения Грея: c присовокуплением краткого известия о жизни и творениях Грея, и многих исторических и баснословных примечаний / с английского языка переведенные Павлом Голенищевым-Кутузовым. М., 1803. 118 с.

4. Волков И.О. И.С. Тургенев - переводчик У. Шекспира // Имагология и компаративистика. 2019. № 11. С. 97-120.

5. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения: в 12 т. М., 1978-1986.

6. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Письма: в 18 т. М., 1982-.

7. Гутман Д.С. Тургенев и Вальтер Скотт // О традициях и новаторстве в литературе. Уфа, 1976. С. 83-93.

8. Плимак Е.Г. «Потайные» сюжеты И.С. Тургенева: Тень Термидора в повести «Отцы и дети» // Тургеневские чтения. М., 2006. Вып. 2. С. 154-165.

9. Жилякова Э.М. Шотландские страницы: Эхо Вальтера Скотта в русской литературе XIX в. Томск, 2014. 290 с.

10. нчаров И.А. Собрание сочинений: в 8 т. М., 1980. Т. 6. 520 с.

References

1. Scott, W. (1963) Sobranie sochineniy [Collected Works]. Vol. 12. Moscow; Leningrad: Gosudarstvennoe izdatel'stvo khudozhestvennoy literatury.

2. Oryol United State Literary Museum (oGlMT). Fund 1. List 3. File 325 / 1904. Scott, W. (1832) The Pirate. Paris: Baudrys collection of ancient and modern British novels and romances.

3. Gray, T. (1803) Stikhotvoreniya Greya: c prisovokupleniem kratkogo izvestiya o zhizni i tvoreniyakh Greya, i mnogikh istoricheskikh i basnoslovnykh primechaniy [Gray's Poems: With the addition of brief information about the life and works of Gray, and many historical and fabulous notes]. Translated from English by P. Golenishchev-Kutuzov. Moscow: [s.n.].

4. Volkov, I.O. (2019) Ivan Turgenev as a translator of William Shakespeare. Imagologiya i komparativistika - Imagology and Comparative Studies. 11. pp. 97-120. (In Russian). DOI: 10.17223/24099554/11/4

5. Turgenev, I.S. (1978-1986) Sochineniya [Works]. Moscow: Nauka.

6. Turgenev, I.S. (1982 - cont.) Polnoe sobranie sochineniy ipisem [Complete Works and Letters]. Moscow: Nauka.

7. Gutman, D.S. (1976) Turgenev i Val'ter Skott [Turgenev and Walter Scott]. In: O traditsiyakh i novatorstve v literature [On Traditions and Innovation in Literature]. Ufa: Bashkir State University. pp. 83-93.

8. Plimak, E.G. (2006) “Potaynye” syuzhety I.S. Turgeneva. Ten' Termidora v povesti “Ottsy i deti” [I.S. Turgenev's “secret” plots. Shadow of Thermidor in the story “Fathers and Sons”]. In: Petrash, E.G. (ed.) Turgenevskie chteniya [Turgenev Readings]. 2. Moscow: Russkiy put'. pp. 154-165.

9. Zhilyakova, E.M. (2014) Shotlandskie stranitsy. Ekho Val'tera Skotta v russkoy literature XIX v. [Scottish Pages. The Echo of Walter Scott in Russian Literature of the 19th Century]. Tomsk: Tomsk State University.

10. Goncharov, I.A. (1980) Sobranie sochineniy [Collected Works]. Vol. 6. Moscow: Khudozhestvennaya literatura.

Размещено на Allbest.ru