Пореформенная Россия в романе И.А. Гончарова "Обрыв"

По своему художественному методу Гончаров -- романист-психолог. Высочайшим достижением психологического творчества у Гончарова является образ Обломова. Но сквозь психологию здесь явственно проступала социология. Она позволяла Добролюбову и литературоведам делать из текста «Обломова» существенные социально-исторические выводы. (Особенность таланта Гончарова сказалась и в «Обрыве». Так, например, сквозь сложную, противоречивую, путаную психику Райского начинает четко_ проступать характерная социальность образа)

В«Обрыве» социальная тема раскрывается часто через бытопись. Здесь вольно или невольно проявляется тот «стихийный реализм», который присущ Гончарову. Сказывается и тот гуманизм, который был свойствен лично Гончарову и воспитывался в нем влияниями Белинского и «натуральной школы».

Мы проследим социальную тематику, как она сказалась в бытописи крепостной усадьбы Малиновки.

Гончарова в критике упрекали в замалчивании крестьянской темы. И сам он готов был согласиться с этим. В предисловии к очеркам «Слуги старого века» (1888) Гончаров писал: «Мне нередко делали и доселе делают нечто вроде упрека или вопроса, зачем я, выводя в своих сочинениях лиц из всех сословий, никогда не касаюсь крестьян, не стараюсь изображать их в художественных типах пли не вникаю в их быт, экономические условия и т. п. Можно вывести из этого заключение, может быть, и выводят, что я умышленно устраняюсь от „народа", не люблю, то есть „не жалею" его, не сочувствую его судьбе, его трудам, нуждам, горестям, словом -- не болею за него. Это, де, брезгливость, барство, эпикуреизм, любовь к комфорту; этим некоторые пробовали объяснить мое мнимое равнодушие к пароду». Гончаров отвечал: «... я не знаю быта, нравов крестьян, я не знаю сельской жизни, сельского хозяйства, подробностей и условий крестьянского существования...»[5,67]. Но тут же Гончаров замечает, что он многократно изображал дворовых, дворню, крепостных слуг. Не говорю об очерках «Слуги старого века»: в этих очерках Гончаров пишет о слугах «вольных» или, хотя из крепостных, но живущих в условиях городского быта (и именно у самого Гончарова). «Слуги, дворовые люди, особенно прежние крепостные-- тоже „народ"»,--говорил он. Мы можем сейчас же к этому добавить, что обобщающее, типизирующее творчество Гончарова действительно раскрывало в усадебной дворне характерные и существенные черты народного быта.

Следует еще сказать, что Гончаров преуменьшал свои познания в жизни крестьян. Он сам сообщает и своих воспоминаниях, что в отрочестве прожил два года в заволжском имении княгини Хованской (обучаясь в школе местного священника вместе с соседними дворянскими детьми), а мальчик он был наблюдательный и впечатлительный. Его мать управляла крепостными отставного моряка Трегубова, жительствовавшего в доме Гончаровых в Симбирске и воспитывавшего молодого Гончарова; в усадьбе Гончаровой, конечно, толпились постоянно трегубовские крестьяне. В студенческие годы в поездках в Москву и из Москвы -- на каникулы в Симбирск, при медлительных и долгих переездах на лошадях по земледельческим краям России, Гончаров не мог не наблюдать крестьянского быта и труда. Позднее, став чиновником особых поручений при симбирском губернаторе и разъезжая со своим начальником по губернии, Гончаров опять сталкивается с крестьянской жизнью.

На упреки критики в холодности в отношении к крестьянству Гончаров с достоинством возражал: «Сознание человеческого долга к ближнему, без сомнения, живет в сердце каждого развитого человека, -- ив моем также, -- тем более долга в отношении „меньшой братии". Я не только не отрекаюсь от этого сознания, но питаю его в себе и -- то с грустью, то с радостью, смотря по обстоятельствам, -- наблюдаю благоприятный или неблагоприятный ход народной жизни»[9,162].

Исследователь Гончарова обязан указать, что судьбы крестьянства занимали мысль писателя с первых страниц повести «Счастливая ошибка» (1839), напечатанной только посмертно, Гончаров помещает диалог между молодым богатым барином и стариком-управляющим. Барин, раздраженный своей любовной неудачей, без всяких оснований приказывает сдать в солдаты двух парней, а невесту одного из них -- на крепостную фабрику; в ответ на донесение сельского старосты о бедственном состоянии мужиков (по случаю неурожая) дает распоряжение: «Вздор! чтобы нынешний же год все до копейки было взыскано, а не то... понимаешь?». В таком резком очерке крепостничество не изображалось ни в «Обыкновенной истории», ни в «Обломове».

В «Обыкновенной истории» создана целая идиллия любви между камердинером Александра Адуева Евсеем и Аграфеной Ивановной, ключницей его матери, богатой помещицы. Идиллия написана с чутким проникновением в душевную жизнь этой пары крепостных слуг. Как было обычно в жестоком крепостническом быте, барыня, по своим расчетам, не допустила формального брака Евсея и Аграфены, и они вынуждены были жить как невенчанные любовники. Когда, по воле барыни, Евсею приказано было сопровождать барина в Петербург, своеобразно горячо проявилась их взаимная любовь. Прощаясь, Евсей говорит Аграфене:

«Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля, так... эх!..».

Тепло описано горе Аграфены Ивановны при расставании и радость при встрече с Евсеем по возвращении его из Петербурга (через восемь лет!). Заботился ли молодой барин Адуев о быте Евсея в Петербурге, не сказано, но упомянуто, что когда Адуев-старший неожиданно зашел утром на квартиру Адуева-младшего, то в передней увидел спящего на полу Евсея.

В «Обломове» тепло упомянута няня Илюши. Но несравнимо значительнее фигура прославленного Захара -- поднимающийся до символа образ крепостного слуги, развращенного, душевно изуродованного рабской неволей в обломовском быту.

Как видим, высказывания о крестьянстве в ранних произведениях Гончарова обильны и очень благожелательны; они хорошо подготовили Гончарова к социально-бытовым картинам крепостной Малиновки.

В «Обрыве» Гончаровым создан целый ряд портретов и характеристик крепостных слуг, и это в совокупности своей слагает комплексный образ многолюдной помещичьей, усадебной дворни, т. е. того же крепостного «народа».

Вот подробно охарактеризован Егорка, лакей Райского, герой людской, девичьей и всей дворни, щеголь, гитарист, озорник, наглый, циничный, распущенный. О нем Гончаров пишет: «Он своего дела, которого, собственно, и не было, не делал... главное его призвание и страсть -- дразнить дворовых девок, трепать их, делать им всякие штуки». У двери в комнату Райского он проделал щель, чтобы подсматривать, чем занят барин, и зазывал к этим наблюдениям дворовых девок. В образе Егорки читатель воспринимал черты развращенного барского лакея, знакомые по произведениям Тургенева.

В какой грубости нравов жила дворня Малиновки, читатель узнает из рассказанного Гончаровым эпизода с тяжелобольным дворовым Мотькой: «До Райского и Марфиньки долетел грубый говор, грубый смех...

-- А что, Мотька: ведь ты скоро умрешь! -- говорил не то Егорка, не то Васька.

-- Полно тебе, не греши! -- унимал его задумчивый и набожный Яков.

-- Право, ребята, помяните мое слово, -- продолжал первый голос, -- у кого грудь ввалилась, волосы из дымчатых сделались красными, глаза ушли в лоб, -- тот беспременно умрет... Прощай, Мотинька: мы тебе гробок сколотим да поленцо в голову положим...

-- Нет, погоди: я тебя еще вздую... -- отозвался голос, должно быть, Мотьки.

-- На ладан дышишь, а задоришься! Поцелуйте его, Матрена Фаддеевна: вон он какой красавец: лучше покойника не найдешь. .. И пятна желтые на щеках: прощай, Мотя...

-- Полно бога гневить! -- строго унимал Яков. Девки тоже вступились за больного и напали на озорника».

Характеристика распущенных нравов помещичьей многолюдной дворни, не занятой производительным трудом, восполняется в «Обрыве» образом Марины, «фрейлины» Веры. С заметным преувеличением Гончаров говорит о ее бесконечных любовных похождениях, но, верный реалистической правдивости, он восполняет и исправляет свои зарисовки содержательными, ценными чертами. Оказывается, что Марина -- разносторонне одаренный человек. «В дворню из деревни была взята Марина девчонкой шестнадцати лет. Проворством и способностями она превзошла всех и каждого и превзошла ожидания Бабушки. Не было дела, которого бы она не разумела; где другому надо час, ей не нужно и пяти минут. Другой только еще выслушает приказание, почешет голову, спину, а она уж на другом конце двора, уж сделала дело, и всегда отлично, и воротилась. Позовут ли ее одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, па кухне ли помочь; в нее всю как будто вложена какая-то молния, рукам дана цепкость, глазу верность... Она вечно двигалась, делала что-нибудь... И чиста она была на руку: ничего не стащит, не спрячет, не присвоит, не корыстна и не жадна... Татьяна Марковна не знала ей цены...»[18,170].

Итак, перед нами образ щедро одаренного природой человека. И если бы барыня Бережкова, которая «не знала цены» Марине, посмотрела на нее не как на «крещеную собственность», а как на полноправного и равноправного человека, Марина, даже в условиях крепостной России, могла бы подняться на уровень творческого труда, как это и случалось в те времена с крепостными актерами, живописцами, музыкантами, техниками. (Этого не случилось. Хуже того, Марина попала в такие тягостные бытовые условия, которые возмущают современного советского читателя и о которых автор, Гончаров, говорит с объективным спокойствием. Мариной увлекся пожилой крепостной Савелий, управлявший у Бережковой всеми делами но имению. Когда Савелий, полюбив Марину, женился на ней, она и «не думала меняться... Не прошло двух недель, как Савелий застал у себя в гостях гарнизонного унтер-офицера...». Савелий взял вожжи и «начал отвешивать медленные, но тяжелые удары по чему ни попало». «Дворня с ужасом внимала этому истязанию... Но этот урок не повел ни к чему. Марина была все та же, опять претерпевала истязание и бежала к барыне или ускользала от мужа и пряталась дня три на чердаках, по сараям, пока не проходил первый пыл». Савелий «падал духом, молился богу, сидел молча, как бирюк, у себя в клетушке...». «Сгинуть бы ей проклятой!»--мрачно говорил он. При встрече с Райским он просит отправить Марину в полицию, или хоть в Сибирь сослать, «в рабочий дом», или плетьми ее высечь. Характерно это перечисление: отправить в полицию, в Сибирь сослать, «исправительное» учреждение -- рабочий дом, плетьми высечь. Напомним, что помещики по закону (подтвержденному правительством неоднократно) имели право без суда и следствия ссылать в Сибирь провинившихся крепостных. Гончаров подробно рассказывает о семейной драме Савелия и Марины. Драма осложнялась тем, что Савелий, при всем озлоблении, непреодолимо любил Марину, дарил ей гостинцы, не жалел средств на наряды. Побои довели Марину до тяжелого заболевания, и тогда же Савелий отвез ее в городскую больницу. Характерно отношение к семейной неурядице Савелия со стороны барыни, Татьяны Марковны. После одного дикого избиения Марины, когда та прибежала жаловаться помещице, Бережкова сказала присутствовавшему при этом Райскому: «Вот посмотри, каково ее муж отделал!.. А за дело, негодяйка, за дело!». Опасаясь уголовного исхода, Татьяна Марковна готова была сослать Марину в дальнюю деревню.

Гончаров с уважением и приязнью относится к бабушке Бережковой, но не скрывает ее жестокого, «деспотического» хозяйствования. Оно проявлялось многообразно.

Вот характеристика крепостной девочки Пашутки, исполнявшей при Бережковой роль казачка. «Обязанность ее, когда Татьяна Марковна сидела в своей комнате, стоять плотно прижавшись в уголке у двери и вязать чулок, держа клубок подмышкой, но стоять смирно, не шевелясь, чуть дыша, и по возможности не спуская с барыни глаз, чтоб тотчас броситься, если барыня укажет ей пальцем, подать платок, затворить или отворить дверь, или велит позвать кого-нибудь». «Ей стригут волосы коротко и одевают в платье, сделанное из старой юбки, но так, что не разберешь, задом или наперед сидело оно на ней; ноги 'обуты в большие не по летам башмаки». Только когда барыня уезжала в город, Пашутка решалась покинуть свой пост в углу комнаты и осмеливалась поиграть с котом Серко. Из носовых платков она «свивала подобие кукол и даже углем помечала, где быть глазам, где носу». Не пишет Гончаров, чтобы строгая барыня когда-нибудь приласкала девочку-казачка или дала ей что-нибудь сладенькое. Только добродушный Райский, заходя к Татьяне Марковне, то ласково погладит Пашутку, то даст ей яблоко. Кот Серко да подобие самодельной куклы -- вот все, чем располагала девочка-казачок в своей крепостной неволе. Она оторвана от забав дворовой детворы. О школе и помину нет. Гончаров еще добавляет: «Такие девочки не переводились у Бережковой. Если девочка вырастала, ее употребляли на другую, серьезную работу, а на ее место брали из деревни другую (т. е. отнимали у семьи,) на побегушки, для маленьких приказаний»[6,90]

Около кабинета барышни рядом с девочкой Пашуткой, несла свою крепостную службу старая женщина Василиса. Ей теперь уже под семьдесят лет, а взята она была на службу (горничной) молодой девушкой. И вот с тех пор и до старости она словно прикована к работе в барском доме. Теперь она экономка, пользуется доверенностью и благосклонностью барыни, но личной жизни у нее нет, нет связи ни с семьей, пи с односельчанами, ни с дворней. В свободные минуты она сидит на высоком стуле и безучастно смотрит в окно--неподалеку от маленькой Пашутки, торчащей в углу.

Василиса «не то что полная, а рыхлая», разбухшая «от вечного сидения в комнате женщина», молчаливая, но вечно что-то шепчущая, «со впалыми глазами». Она «неохотно расставалась со своим стулом и, подав барыне кофе, убравши ее платья в шкаф, спешила на стул, за свой чулок, глядеть задумчиво в окно на дрова, на кур и шептать. Из дома выходить для нее было наказанием; только в церковь ходила она, и то, стараясь робко, как-то стыдливо пройти через улицу, как будто боялась людских глаз... Когда кто приходил посторонний в дом, она никогда не могла потом сказать, кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда не могла...». В этом одиноком, отъединенном существовании, на протяжении десятилетий, живой человек словно костенел и замирал.

В «Обрыве» бытописатель, реалист и гуманист создал еще более мрачный образ, лаконичную, но сильную характеристику крепостной Улиты. Эта женщина «была каким-то гномом: она гнездилась вечно в подземельном царстве, в погребах и подвалах, так что сама вся пропиталась подвальной сыростью. Платье ее было влажно, нос и щеки постоянно озябшие, волосы всклочены и покрыты беспорядочно смятым бумажным платком. Около пояса грязный фартук, рукава засучены. Ее всегда увидишь, что она или возникает, как из могилы, из погреба, с кринкой, горшком, корытцем, или с полдюжиной бутылок между пальцами в обеих руках, или опускается вниз, в подвалы и погреба, прятать провизию, вино, фрукты и зелень. На солнышке ее почти не видать, и все она таится во мгле своих холодильников: видно в глубине подвала только ее лицо с синевато-красным румянцем, все прочее сливается с мраком домашних пещер». С родными, жившими близко в деревне, она не встречалась месяцами. В праздники весь дом смотрел нарядно, лишь Улита в эти дни погружалась в холодильники еще глубже, не успевая переодеться, чтобы не быть непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Так человек терял связь с людьми, с обществом. Подземельное царство, подвальная сырость, тьма, холодильники, пещеры, наконец, могила -- вот куда загнали человека, утратившего человеческий образ.

Как стало очевидно из вышеизложенного в главах о Малиновке Гончаров создал ряд портретов-характеристик, исполненных мастерски. Таковы, например, характеристики Марины, Пашутки; образы Василисы и особенно Улиты в их обобщенной характеристике получают черты трагизма. Создание таких образов -- большая, бесспорная заслуга романиста. Но не единственная!

Сказанным выше не исчерпывается все, что написано Гончаровым в «Обрыве» о крепостных. К тому, что сказано о малиновской дворне, присоединяется характеристика лекарки из городской слободы; невежественная Меланхолиха, с ведома барыни Бережковой, лечила дворню Малиновки и часто калечила своих пациентов.

Вот еще один эпизод. Гуляя по городу, Райский «набрел на постройку дома, на кучу щенок, стружек, бревен и на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников. Большой каравай хлеба, накрошенный в квас лук, да кусок красноватой соленой рыбы -- был весь обед. Мужики сидели смирно и молча, по очереди опускали ложки в чашку и опять клали их, жевали не торопясь, но смеялись и не болтали за обедом, а прилежно, и будто набожно, исполняли трудную работу. Райскому хотелось нарисовать эту группу усталых, серьезных, буро-желтых лиц, эти черствые, загорелые руки, с негнущимися пальцами, крепко вросшими, будто железными ногтями, эти широко и мерно растворяющиеся рты и медленно жующие уста, и этот -- поглощающий хлеб и кашу -- голод. Да, голод, а не аппетит: у мужиков не бывает аппетита. Аппетит вырабатывается праздностью, моционом и негой, голод -- временем и тяжкой работой». Следует в полную меру оценить ту «изобразительность», с какой нарисована эта жанровая картина. Здесь словесное искусство Гончарова идет плечо в плечо с крестьянским жанром у лучших передвижников. И опять скажу, что здесь обнаружилось не только живописное мастерство Гончарова, но и его гуманная мысль. Городских плотников Гончаров настойчиво называет тоже мужиками. Он, наверно, прав, поскольку и деревенские мужики отправлялись в отхожие промыслы. Как и плотников, Гончаров мужиками называет крепостных лесовода-барина Тушина, занятых работами по лесному хозяйству, сплаву леса на плотах, перевозке лесных материалов к заграничному транспорту. В генеалогии Райского, имевшейся в первой редакции романа и потом изъятой, упоминается крепостной гарем. В эпизоде с «грехом» Бабушки тоже упоминается крепостной гарем у графа.

Отдельные образы исполнены в целостном идейно-композиционном замысле. Из них слагается собирательный, комплексный социальный образ Малиновки, помещичьей усадьбы, крепостного гнезда. Тургенев, враждебно настроенный против «Обрыва», писал Анненкову (январь 1869 г.), еще не дочитав романа до конца: «... отдыхаешь, как попадешь в дом к Татьяне Марковне и в уездный город... Там есть вещи хорошие...». В. П. Боткин, тоже не одобрявший «Обрыва», писал Фету (июнь 1869 г.):

«А между тем, однако ж, какой талант, какая изобразительность описании!»[3,56].

Талант и «изобразительность», а также давние и настойчивые размышления о судьбах русского крестьянства помогли Гончарову охватить обобщающей социально-исторической мыслью единичные и дробные явления крепостной Малиновки, типизировать их. И читатель легко связывает их с той многозначительной формулой, какою автор определяет образ самой помещицы Бережковой. Она «любила повелевать, распоряжаться, действовать». Она управляла имениями, «как маленьким царством, мудро, экономично, кропотливо, по деспотически и на феодальных началах»[3,58].

Свяжет читатель образ крепостной Малиновки и с речью Райского, обращенной к большой петербургской барыне Беловодовой. Противопоставляя паразитический быт помещиков тяжкому труду и бедственной жизни крепостного крестьянства, Райский говорит Беловодовой: «А если бы вы знали, что там, в зной, жнет беременная баба... Да, а ребятишек бросила дома -- они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи... А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтобы добыть хлеба, буквально хлеба -- утолить голод с семьей, и между прочим внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе... Вы этого не знаете: „вам дела нет", говорите вы...»[5,102].

Мысли о бедственном положении крестьян не раз занимали Райского. В своих дилетантских живописных этюдах он пытался изобразить эту жизнь. «Глядел и на ту картину, которую до того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, дурно спала ночь": На тупую задумчивость мужика, на грубую и тяжелую его работу -- как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет на руках и соху и лошадь вместе -- или как беременная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи»[5,89]. Все это напоминает читателю крестьянскую тематику Некрасова и художников-передвижников, в частности «Бурлаков» Репина.

Вывод к второй главе

Итак, вторжение капитализма в русскую жизнь влекло за собой не только перегруппировку общественных классов, но и глубокое изменение всей национальной психологии. Капитализм не только не отрицал барство, он отрицал и архаическую технику крепостного хозяйства, а вместе с ней и архаическую патриархальную психику русского человека всех классов и всех состояний. Он вступал в русскую жизнь с новой техникой, с машиной и паром, которые повышали темп общественной жизни, требовали и культивировали во всяком человеке подвижность, предприимчивость, знание. Ритмический и быстрый стук паровой машины разрушал сонливую и вялую жизнь натуральной Руси, повышал напряжение труда и энергии, ускорял передвижение вещей и людей, сокращал расстояние, сближал деревню с городом, города и страны друг с другом. Новый порядок вещей требовал и нового человека, умеющего считать время минутами и секундами, быстрого на подъем, способного соразмерить скорость своих движений с темпом машины, знающего, что за пределами его города находится не тридесятое царство, понимающего, что такое давление пара и что такое рычаг. Человек, не обладавший этим качеством и сохранявший патриархальный склад психики, приспособленный к медлительному ритму докапиталистического хозяйства, становился отсталым человеком. И таких отсталых людей было много во всех классах общества. Были они и среди крепостных крестьян, и среди помещиков, и среди горожан. Обломов и является как раз таким отсталым человеком, и притом, несомненно, городского происхождения. Его характер--плод столкновения патриархального города с городом капиталистическим. Вся его жизнь укладывается между двух граней: Обломовской--старомодной, но богатой усадьбой патриархального дореформенного города и Петербургом--проводником новых веяний капиталистической жизни.

Из Обломовки вынес Илья Ильич свою пассивность, свою неспособность к планомерной работе, которая развилась в нем до исключительных размеров. «Там все дышало первобытной ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью». Атмосфера медленной неторопливой докапиталистической жизни взрастила и выхолила в них эту лень и трудовую недисциплинированность, которая являлась национальной чертой и еще до сих пор дает знать о себе в русском человеке.

Не следует, однако, упускать из виду, что национальная черта имеет у Обломова характерную специфическую окраску. Обломовка -- это не крепостное гнездо, не крепостная деревня, а городская усадьба, и это обстоятельство имеет в данном случае большое значение. Инерция обломовцев--это не инерция раба, неохотно работающего из-под палки, инерция, к которой примешивается оттенок раздражения и злобы; это не инерция барина, освобожденного даровым трудом от хозяйственных забот, инерция, к которой примешивается более или менее смутное чувство неправоты и раскаяния. Обломовская инерция свободна и непринужденна, она -- чистый продукт медлительного темпа докапиталистической жизни и значительной имущественной обеспеченности. Их склонность к инерции не омрачается ни барским окриком, ни глухим раздражением, а развивается на просторе, обращаясь в ясную, безмятежную лень. Их безмятежный покой не тревожит уязвленная совесть крепостника, и оттого покой и лень становятся здесь светлым культом. «Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни нравственными разрушительными ударами и недугами. Добрые люди понимали ее не иначе как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и, между прочим, трудом». Этими особенными условиями обломовщины объясняется и та душевная уравновешенность, тот несокрушимый органический оптимизм, с которым проходят свой жизненный путь гончаровскнс герои. Свое жизнерадостное настроение они вынесли из Обломовки вместе с ясной ленью.

Из Обломовки вышла и такая черта психики гончаровских героев, как гражданский индифферентизм. Жизнь обломовцев стоит далеко от того основного социального конфликта, которым питается гражданская мысль эпохи. Крепостное право--вот исходный и конечный пункт всех социальных исканий той норы. Вполне понятно, что вопрос о крепостном нраве должен был живо интересовать всех, кого это право непосредственно касалось, т. е. помещиков и крестьян. Социальный конфликт рабов и их владельцев уже с раннего детства наводил мысль на общественные вопросы. Но в Обломовке этот конфликт совсем отсутствует, сводясь к узенькой семейной форме столкновений купленной прислуги с господами. Из своего гнезда обломовцы не выносили ни любви, ни ненависти к крепостничеству, а полное равнодушие и индифферентизм к этому жгучему вопросу эпохи. Пульс социальной жизни бился лихорадочно, заставляя гореть головы тех, кто слышал его, но он был слишком далеко от обломовцев и не отдавался в детских ушах Ильи Ильича.

Не было в жизни обломовцев и другого могучего фактора гражданского воспитания, игравшего, несомненно, немалую роль в жизни лишних людей, именно традиции гражданской деятельности. Традиция эта жила в каждой помещичьей семье, потому что до XIX века это был единственный политически дееспособный и признанный к гражданственной деятельности класс. Печорины и Рудины с детства слышали рассказы об общественных деяниях их предков. Обломовцы не могли слышать ничего подобного, потому что их класс еще не принимал активного участия в гражданском строительстве.

Мысль здесь совсем глохла, и душенная жизнь сводилась к работе воображения и чувству. Но и воображение-то это должно было летать не очень далеко, и чувство сводилось к чисто семейственному нежничанью и благодушию, проистекающему от особенного рода душевного расслабления на почве беспечальной сытости.

Таковы были психологические воздействия старомодной Обломовки. Если бы устои этой обломовской жизни не были расшатаны, то все указанные психологические черты находились бы в полной гармонии с ней, и психика Ильи Ильича Обломова была бы как нельзя более гармонична, объединивши и бережно сохранивши в себе эти черты. Из него вышел бы хороший человек старозаветной Обломовки, вполне здоровый и жизнеспособный. Он жил бы всей полнотой жизни, доступной ему по условиям времени. Жил бы, как жили его деды и отцы, которые чувствовали себя как рыба в воде в обстановке патриархальной простоты и примитивности жизни, которые, но словам Гончарова, «другой жизни и не хотели, и не любили бы». Им бы жаль было, если бы обстоятельства внесли перемены в их быт, какие бы то ни было. Их загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра. Но условия изменились, и старозаветно-обломовские устои рухнули.

Начиналась эра капитализма, открывавшая перед 06ломовкой новые перспективы. Значение дворянства и поместного класса падало; жизнь открывала широкую дорогу для горожан, для третьего сословия и особенно для его верхов, к каким и принадлежали обломовцы. Открывались новые возможности, а следовательно, и ставились новые задачи. Место одряхлевшего поместного класса должны были занять они, в свои руки взять руководство общественным строительством. Жизнь много давала обломовцам, а «кому много дано, с того много и взыщется». Жизнь воззвала к обломовцам новым призванием, и от них теперь зависело--стоять на высоте призвания или быть ниже его, использовать возможность новой, более полной и' могучей жизни или зарасти мохом в тесном мирке дряхлеющей 06ломовки.

Чтобы стоять на высоте своего нового призвания, нужно было привести свою психику в гармонию с изменившимся социальным положением класса, нужно было освободиться от многого, что было вполне разумно и хорошо в докапиталистическом обломовце, и приобрести много такого, что в условиях старой обломовщины было бы и бесполезно и даже нехорошо. Для выполнения той исторической миссии, которая вставала вместе с капитализмом перед зажиточным слоем третьего сословия, психологические черты старой 06-ломовки, о которых я говорил выше, совсем не годились, представляли вредный балласт, от которого нужно было избавиться. Теперь, чтобы стать положительным, передовым героем своей среды, необходимо было и серьезное образование, и гражданское сознание, и энергичная подвижная природа.

Обломовцы смутно, инстинктом, как это всегда бывает, почувствовали это, беспокойно зашевелились и начали ориентироваться в новом положении и приспособляться к нему.

Умственная неподвижность, выхоленная патриархальными пуховиками обломовского дома, отсутствие нравственной тревоги и пытливости делали для Ильи Ильича университетские науки чем-то чужим, даже враждебным, насильно ворвавшимся в его мирную жизнь.

Если Обломов представлял из себя очень упорный и плохо поддающийся университетской обработке материал, то и тогдашний университет представлял из себя плохой аппарат для воспитания обломовской души. Хотя дореформенный университет и был всесословным, но он вовсе не был бессословным и обслуживал по преимуществу дворянскую молодежь, поскольку, конечно, он не был просто официальной школой правительственных чиновников. То, что не было проникнуто казенным духом, было пропитано духом романтизма, отвечая порывам и стремлениям прогрессивной дворянской среды. Философский, гражданский и эстетический романтизм--вот с чем прежде всего пришлось столкнуться пробуждающемуся к новой жизни обломовцу.

Взращенный на совсем иной почве, чем Обломовка, романтизм многими сторонами должен был остаться вне понимания гончаровского героя. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что герой этот чувствовал себя в университете так же, как посланные Петром в науку за границу дворянчики: все ново, чуждо, многое привлекает, еще больше непонятно, многое усваивается и перенимается, хотя без понимания, поверхностно, приноровляясь к иному уровню.

Глава 3 Пореформенная Россия в романе И.А.Гончарова «Обрыв»

3.1 Отношение И.А. Гончарова к пореформенной России

Историки-русисты создали ряд ценных работ по социально-экономической истории России середины XIX в., т. е. в том круге исторических явлений, в каком созидался роман «Обрыв».

«Обрыв» зарождался, созревал, перерабатывался и завершался в условиях промышленного переворота в России 40--60-х годов. Переворот этот проник в Россию с Запада, из Англии, где он начался еще в XVIII в. Еще тогда Англия начала свой переход в промышленности от мануфактуры к фабрике. Здесь знаменательно было введение в производство ткацкого станка в 1785 г. Быстрый рост машиностроения мощно содействовал росту капитализма. Рост фабричного производства ускорял объединение крестьян, развитие рабочего класса. Быстро росли города. Промышленный оборот усиливался постройкой железных дорог (первая--1825 г.), развитием мореплавания. Купцы-торговцы вытеснялись промышленниками-фабрикантами. Рост промышленности быстро сказался и на социальной жизни.

Что касается России, то следует отметить быстрый рост промышленного переворота в ней начиная еще с 30-х годов[12,17]. Еще тогда началось развитие пароходства. Первая железная дорога была построена около 1851 г., и затем железнодорожное строительство бурно росло. Новые пути сообщения открывали широкую дорогу продуктам сельского хозяйства за границу. Возрастало использование машин в промышленности, а затем и машиностроение в самой России (еще до отмены крепостного права). Оброчные крестьяне заполняли города, увеличивая кадры фабричных рабочих, деформируя помещичье хозяйство и подвергаясь эксплуатации фабриканта и помещика одновременно. Обострялись социальные антагонизмы; росла эксплуатация женского и детского труда. Необычайно усилился рост городов и промышленных поселений.

Промышленный переворот в своем быстром и глубоком движении так преобразовал русскую жизнь, что и литература глубоко изменилась. И вот, прежде чем перейти к литературе, необходимо подчеркнуть, что экономический переворот глубоко преобразовал и социальную структуру русского общества, а в результате и литературу.

Так, параллельно росту самого промышленного переворота совершалось его теоретическое осмысление в статьях Белинского, у других авторов в «Отечественных записках», в «Современнике» -- вообще в русском обществе. Суждения Белинского были освоены и обогащены Чернышевским и Добролюбовым, а также Герценом и Огаревым; о них существует обширная специальная литература[23,281].

Но следует сказать, как отразился экономический кризис на социальной структуре русского общества сороковых и позднейших годов и на взаимоотношениях классовых и социальных групп, его составлявших.

«Правящим сословием» было дворянство. В своих государственно-юридических правах оно было сорганизовано еще в XVIII веке, со времен «Жалованной грамоты» дворянству 1762 г. Однако оно не было однородно по своему экономическому и социальному положению; была огромная разница между графом Шереметевым, собственником двухсот тысяч крепостных, этим своего рода владетельным герцогом и мелкопоместным захолустным дворянином; это сказалось и на политическом поведении разных групп дворянства. Реакционная дворянская верхушка стала во враждебное отношение к промышленному перевороту. Она стояла за крепостной строй как в юридическом, так и в экономическом отношении. Штабом воинствующего крепостничества стал журнал «Москвитянин». В 1841 г. в нем была напечатана характерная статья Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы». Автор провозгласил пресловутую формулу: «гниение Запада». Запад умирает; необходим разрыв с ним. Шевырев принимает и пропагандирует тройственную формулу, предложенную графом Уваровым: православие, самодержавие, народность (под которой разумелось крепостное право). Эта формула была глубоко архаична и политически, и экономически;

Дворянские публицисты-крепостники, в том числе и их идеологический передовой отряд -- славянофилы, в своей публицистике и практике по крепостному вопросу опирались на содействие царского правительства, поддерживая его репрессивные мероприятия в данной области. Но такова была сила вещей, что широковещательные теории о гниении Запада, о незыблемых «византийских», древних началах самодержавно-дворянского государственного строя отступали и отмирали под ударами реальной жизни. «Отражая потребности капиталистического развития России, славянофилы выступали за развитие торговли и промышленности, за строительство железных дорог и применение машин и наемного труда в сельском хозяйстве и промышленности... После 1861 г. славянофилы принимали деятельное участие в развитии капиталистического хозяйства России. Во всех этих мероприятиях славянофилы защищали и отстаивали интересы буржуазии и интересы помещиков, стремившихся приспособиться к условиям капиталистического хозяйства»[25,303].

Здесь, необходимо упомянуть о Гончарове. Он никогда не был славянофилом, хотя и сближался с ними в вопросах религии и государственного строя.

Гончаров стоял за модернизацию дворянского сельского хозяйствования. В «Обрыве» против демократического разночинства он выдвигает как падежную силу представителя «нашей партии действия», помещика Тушина, лесовода и экспортера.

Но необходимо оговориться, что если крупное дворянское землевладение сравнительно легко приспосабливалось к нарастающему экономическому перевороту после «освобождения» крестьян, то мелкопоместные дворяне (частью и средние), долгими десятилетиями жившие в условиях натурального хозяйства и не располагавшие материальными средствами к модернизации земледелия, переживали бытовое потрясение. Для них началось «оскудение». Началось бегство из дворянских гнезд в города, в разночинство, чтобы искать применения накопленных в крепостной усадьбе культурных средств: знание иностранных языков, художественной литературы, искусств и т. п. Именно из этой среды поставлялись кадры «лишних людей» -- разночинской интеллигенции. Тяга в город выбросила из деревенской усадьбы в столицу даже Илюшу Обломова.

Промышленный переворот, как в его развитии на Западе, так и в его русском варианте, пересоздал коренным образом и промышленный класс. В своих зачатках это пересоздание восходит к XVIII в., еще к реформам петровского времени, когда прочное положение стали занимать русское торговое купечество и организаторы уральской горной промышленности. К концу века Фонвизин уже писал характерное рассуждение «О торгующем дворянстве». В первой трети XIX в. русское купечество, во многих своих разновидностях, занимало видное место в хозяйственной жизни страны. Показательно, что оно уже пробивалось и в русскую печать[5,162].

Гончаров создает образ дворянина-заводчика Адуева-старшего, и это было заслугой писателя и новшеством в литературе. Другой новизной было то, что Гончаров писал об английском купце, о колониализме и о всемирной торговле во «Фрегате „Паллада"» (отд. изд. 1858 г.). Напомним еще образ коммерсанта Штольца в «Обломове». Окрепло у Гончарова убеждение в спасительности блока буржуазии и дворянства; эта концепция, несомненно, складывалась у Гончарова в течение долгих лет, еще со времен службы в Департаменте внешней торговли.

В связи с вышесказанным следует здесь добавить. Выходец из торгового сословия, сын симбирской купчихи, Гончаров не сберег в своей долгой жизни близких связей с торговым купечеством; явственно его отчуждение от этого сословия.

К буржуазии столичной он относится сочувственно. Но странно: в статьях Гончаров ни разу не употребляет термина «буржуазия», подменяя его псевдонимами. Между тем за долгие годы, с 40-х по 70-е, Гончаров и как читатель, и как цензор, конечно, отлично знал, как писали другие о буржуазии, западной и русской. Ведь еще в 40-х годах, когда Гончаров самоопределялся как писатель, он знал и помнил, что писалось, например, о буржуазии во французской романистике и публицистике, в частности, у Ж. Санд. Гончаров отлично знал и помнил, что писал о французской буржуазии и ее антагонизме с рабочим классом Белинский.

Совершенно как рядовые обыватели, Гончаров судил о происхождении нигилизма. В 1867 г., т. е. близко к завершению работ но «Обрыву», Гончаров в своем цензорском отчете пишет:

«Причины порождения нигилизма можно, кажется, объяснить, во-первых, отчасти недостаточностью, ныне уже сознанною и пополненною, прежнего воспитания в некоторых низших военных, духовных и других учебных заведениях... а во-вторых, пропагандой как своих доморощенных агитаторов, начиная с Герцена и его заграничных изданий, так и польских эмиссаров и ссыльных, разносивших по России, вместе с пожарами, и пропаганду гибельных начал»[5,38].

В 1869 г., в «Предисловии» к законченному «Обрыву», отвергая мысль, будто Волохов--представитель «нового поколения», Гончаров пишет: «После этого и те из наших обманутых крестьян, которые поняли волю по „золотым грамотам", -- представляют народ?» (в рукописи к словам о золотых грамотах было еще добавлено: «таким образом, что воля значит вламываться в дома помещика и грабить их»)[5,131]. Грабительского характера самого «освобождения» крестьян не признавал Гончаров; глубочайший социально-экономический антагонизм между земледельцами и .землевладельцами не вмещался в его сознание.

Гончаров собирает в своих высказываниях весь инвентарь обвинений и страхов, обращавшихся в буржуазных, дворянских и мещанских кругах русского общества: падение дисциплины в военных и духовных школах, агитация «Колокола», деятельность «доморощенных агитаторов» (также польских эмиссаров и ссыльных), поджоги в городах, подложные «золотые грамоты», разгромы помещичьих усадеб крестьянами.

В связи с таким упрощенным взглядом на причины революционного движения в крестьянстве и в демократическом разночинстве и взгляд Гончарова на силу и длительность «нигилистического» движения -- тоже упрощенный. И в финале романа, и в комментариях к нему, например в «Лучше поздно, чем никогда», Гончаров твердит: Волоховы «не имеют под собою никакой почвы», волоховщина «уже исчезает с лица русской жизни»[5,67].

Пиксанов Н.К.считает, в 1869 г., когда был закончен «Обрыв», Гончаров и не предвидел размаха революционного народничества. В 1879 г., когда писалась отповедь «Лучше поздно, чем никогда», Гончаров уже вынужден был сделать оговорку: «... .широкая пропаганда коммунизма, интернациональная неразбериха. .. .оказались возможными».

В своих статьях о творчестве И.А.Гончарова, он отмечает, то, что дальнейшее революционное движение -- и прежде всего росте рабочего движения -- не укладывалось в перспективы Гончарова.[8,50]

В «Намерениях, задачах и идеях романа „Обрыв"» (1876) он писал: «...даже рабочий вопрос и тот нашел место в романе Шпильгагена „Один в поле не воин"». Но Гончаров отмахивается от таких романов: это -- «не произведения искусства, а памфлеты, фельетоны или журнальные статьи, изображающие злобу дня» (ср. письмо Гончарова к Ю. М. Богушевнчу от 8 января 1872 г.).

Общее _социальное миросозерцание Гончарова согласно теперь с ходячими взглядами на политику и текущие события. В крутом повороте назад, к «старой правде», Гончаров ориентируется на старое общество, на дворянское, на буржуазное общество, на «большинство». Именно это общество выработало и хранит «старую правду».Пиксанов Н.К.утверждает, что вместе с Верой - своей героиней, романист возвращается к тем «правилам, которыми руководствовалось большинство». В увлечении охранительной публицистикой романист не замечал, что эта апелляция к «обществу», к «большинству» становилась в противоречие с обличениями прописной морали в первой части романа, в эпизоде «Софья Николаевна Беловодова».

Гончаров вместе с Верой отверг пропаганду нового труда, какую вел Волохов. Романист свел даже учение о труде «новых людей», во главе с Чернышевским, к пустому месту. Но Гончаров всегда ценил идею труда. Труд он выдвигал как критерий оценки человека и общественных групп. В «Обыкновенной истории» он выдвигает Адуева-старшего и ценит в нем «сознание необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела, в борьбе с всероссийским застоем». Пафосом «Обломова» было обличение именно этого «всероссийского застоя», обломовщины, и восхваление деловых людей типа Штольца. Лень и безделье Райского составляют предмет сатиры в «Обрыве». После изобличения нигилистов тем настоятельнее было противопоставить в «Обрыве» их учению примеры труда «настоящего». Надо было, чтобы, победительница в борьбе за религию и мораль, Вера вышла победительницей и в борьбе за труд.

Но вот в романе, в главе VI пятой части, читаем: «Соглашаясь в необходимости труда, она винила себя первая за бездействие и чертила себе, в недалеком будущем, образ простого, но действительного дела, завидуя пока Марфиньке в том, что та приспособила свой досуг и свои руки к домашнему хозяйству и отчасти к деревне. Она готовилась пока разделить с сестрой ее труды». Итак, вот что Вера (и автор) противопоставили трактуются иначе, чем в либеральных журналах. Михайлов разделял убеждение Ж. Д Эрикур, что «свобода женщины совпадает со свободою масс», и Пьера Леру, который разъяснял женщинам: «... ваше дело общее со всеми людьми и то же дело, что и дело народа; оно связано с великим революционным делом». Салтыков раскрывал зависимость женского вопроса от основного, «мужского» вопроса -- от социального переустройства общества («Благонамеренные речи»)[6,97].

Включение в объем женского вопроса не только представительниц «образованного круга», но и женщин-работниц, связи женского вопроса с рабочим вопросом, связи женской эмансипации с освобождением трудящегося народа, включение женщин в борьбу пролетариата с капиталистами, в политическую революционную борьбу -- все это было уже ясно передовым русским деятелям и писателям 60-х годов. Но все это было или неясно, или чуждо, или враждебно Гончарову-публицисту и романисту, замечает Пиксанов Н.К.

Идейное развитие Веры из «Обрыва» прослежено Гончаровым внимательно и подробно. Говорится об ее идейных столкновениях с Волоховым, с Райским, с Бабушкой, говорится о чтении атеистических произведений Фейербаха (с комментариями заволжского попа), о религиозных настроениях Веры, наконец-- о единении с Тушиным в общем построении морального быта. И вот может показаться, что Гончаров завершил весь круг исканий русской чуткой, передовой девушки на грани 60-х и 70-х годов.

Но широкое изучение русской литературы на грани двух десятилетий обнаруживает, что круг этот писателем сужен, и притом намеренно, ибо он не мог не знать, как литератор, цензор и общественник, всей сложности социально-политической проблематики, входившей тогда в так называемый женский вопрос и проявлявшийся в женском общественном движении.

«Полное освобождение женщины» выдвигалось как одна из главных задач еще в 1861 г. в прокламации П. Г. Заичневского. «Молодая Россия»[4,56].

В той общественно-литературной борьбе, которая разгорелась у нас в годы революционной ситуации и в позднейшие между консервативными, либеральными и демократическими группами общества, большое место заняла проблема семьи.

В ломке социальных отношений, какая наблюдается в это время, особую роль сыграл рост больших городов. Здесь наряду с изобильным ростом мужских профессий наблюдаем все ускоряющийся рост разнообразных видов женского труда, женских профессий. Не говоря уже о возрастающем количестве фабричных работниц в городах, там непрерывно возникают все новые и новые виды женских профессий, женского труда. Заметную, если не самую крупную группу, здесь составил интеллектуальный груд. Учительница, актриса, врач, писательница, деятельница искусства и так далее -- вот далеко не полный перечень профессий, которых почти не было раньше. Этот рост женских профессий, как сказано, параллелен аналогичному росту мужских профессий и объясняется как ростом промышленного города, так и ломкой мелкой и средней дворянской усадьбы. Женщина, овладевая той или иной профессией, становилась более самостоятельной материально, высвобождаясь из-под зависимости от мужа и вообще семьи. Ломался и перестраивался семейный быт, а вместе с этим и мораль. Обострилась проблема так называемой свободной любви, в нарушение брачных обязательств, вне зависимости от брака.

Такая ломка сказалась сильно в разночинской среде, где материальная необеспеченность толкала женщину на поиски того или иного вида труда вне семьи. Но широкая волна женского движения захлестывала и обеспеченные дворянские и буржуазные группы населения. Отсюда и вырос так называемый женский вопрос. Этот вопрос быстро отобразился и в литературе (как и в живописи). С эпохи «натуральной школы» и особенно в 60-х годах русский роман и вообще эпос переполняются образами, сюжетами, публицистикой на тему о женском вопросе. Не останавливаясь здесь на подробностях, сошлемся на творчество Льва Толстого. «Семейное счастье», «Зараженное семейство», многие иные произведения Толстого свидетельствуют об этом. Их серия замыкается таким монументальным произведением, как «Анна Каренина».

В фатальном сужении своих общих воззрений Гончаров не чувствовал, не замечал, как «обузил», по выражению Пиксанова Н.К.[18,147] он в «Обрыве» и разрешение женского вопроса, и проблему нового труда.

Сам же Гончаров не в силах вырваться из «почтенных семейств образованного круга», делающих уступку веяниям времени и разрешающих своим дочерям получать систематическое образование на высших курсах.

Здесь необходимо досказать, что сужение, выгорание прогрессивной идейности, какое установлено выше относительно Веры, сказалось весьма характерно еще в одном отношении. В своих высказываниях об «Обрыве» Гончаров не однажды поднимает вопрос о женской эмансипации -- актуальный вопрос того времени. При этом Гончаров упоминает о Жорж Санд. Это естественно. Женские образы его романов аналогичны образам французской романистки. Сама оценка героев-мужчин устанавливается романистом при содействии героинь, как и у Ж. Санд. Так, в «Обыкновенной истории» стоимость Адуева-старшего в последнем счете определяется (точнее -- снижается) через его жену, Лизавету Александровну. В «Обломове» преуспевающий Штольц терпит моральное крушение, когда Ольга Ильинская, ныне его жена, приходит к безотрадной оценке их совместной жизни и деятельности: «Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все?.. все...». Романы Ж. Санд прежде помогали Гончарову в понимании, в оценке его собственных героинь и героев. Теперь, в ряду других проблем, переоценивается и «женская эмансипация».

В самом «Обрыве» эта оппозиция французской писательнице хотя чувствуется, однако приглушена. В «Предисловии» 1869 г. Гончаров откровеннее. Заговорив здесь об «эмансипации» и осудив «скороспелые увлечения», Гончаров продолжает: «Примером этому можно припомнить увлечение молодых людей талантом Жорж Санд... Было несколько примеров и в нашем обществе молодых пар обоего пола, „внесших в жизнь" увлекательные теории автора „Лелии" об отношении молодых людей обоего пола друг к другу. Примеры эти возбудили внимание, говор в обществе, но не нашли последователей, тем более что идеалы союзов, созданные пером блестящей писательницы, оказывались несостоятельны в практике жизни и примеры увлекшихся ее воззрениями вовсе не представляли примеров счастливых союзов, а напротив, далеко напротив!».

Как ревнитель благополучия «почтенных семейств образованного круга» Гончаров опасался, что «женская эмансипация» в духе Ж. Санд зайдет дальше, чем это было приемлемо для романиста, прежнего поклонника французской писательницы. Заканчивая «Обрыв», Гончаров уже знал, что новые французские писательницы пошли дальше самой Ж. Санд -- не в пропаганде «свободной любви», а в социальных воззрениях, в революционной пропаганде. В цитированном выше письме к М. М. Стасюлевичу от 5 ноября 1869 г. Гончаров с раздражением упрекает своего критика, Е. И. Утина, за то, что тот «прославляет Андре Лео, госпожу почти совсем бездарную, с пером скучным и вялым, за то только, что она предалась вопросу об эмансипации женщины, подбирая жалкие крохи после такого таланта, как Жорж Санд!»[15,20].

Что же ждет Веру, «самостоятельную, пытливую и смелую» Веру, на новом пути? То, о чем сама Вера думает, порвав с Волоховым, и о чем говорилось выше, -- дамская благотворительность и домашнее хозяйство вслед за Марфинькой -- это неудовлетворительно даже в глазах самого Гончарова. Оставалась еще семейная жизнь с Тушиным. Как и Штольц Ольгу, Тушин мог бы вовлечь Веру в свою хозяйственную деятельность, к которой с таким сочувствием относится сам Гончаров. Но явно, что Тушин далеко уступает Штольцу и в душевной содержательности, и в культуре, и в размахе деятельности. И наоборот: Вера сильнее Ольги, ее душевный опыт богаче, она требовательнее. Что же ждет ее?