Христианские коды финала книги "Сестра моя — жизнь" Б. Пастернака

Размещено на http://allbest.ru

ХРИСТИАНСКИЕ КОДЫ ФИНАЛА КНИГИ «СЕСТРА МОЯ -- ЖИЗНЬ» Б. ПАСТЕРНАКА

О.А. Мальцева

Балтийский федеральный университет имени И. Канта

Аннотация: в данной статье анализируются христианский образы и мотивы в последних стихотворениях книги Б. Пастернака «Сестра моя -- жизнь. Лето 1917 года». Раскрывается их смыслообразующая роль в лирическом сюжете о духовных исканиях героя, осознающего свой поэтический дар как нелёгкую дорогу пророческого служения. Особое внимание уделяется интертекстуальным связям произведений Пастернака с классикой мировой и отечественной литературы.

Ключевые слова: Б. Пастернак, лирический сюжет, духовные искания, библейские мотивы, интертекстуальность.

Abstract: in the present article Christian images and motifs in the last poems of the Pasternak's book “My Sister, Life. Summer 1917" are investigated. The author reveals their meaning-forming role in the lyrical story about the spiritual quest of the hero, who realizes his poetic gift as a difficult road of prophetic service. Special attention is paid to the intertextual connections between the Pasternak's works and the classics of world and native literature.

Keywords: B. Pasternak, lyrical plot, spiritual quest, biblical motifs, intertextuality.

пастернак стихотворения христианский образ лирический

В исследовательской литературе относительно финала пастернаковской книги стихов «Сестра моя -- жизнь. Лето 1917 года» можно встретить высказывания, в которых констатируется некоторая непоследовательность в позиции художника. «Анализ первой стихотворной книги Б. Л. Пастернака,-- пишет, например, О. Евдокимова,-- не позволяет нам согласиться с принятой в пастернаковедении точкой зрения о едва ли не абсолютном доверии поэта жизни <...>. В качестве одного из примеров, подтверждающих нашу позицию, назовем завершающее книгу «Сестра моя -- жизнь» стихотворение «Конец», противопоставленное основному ее корпусу» [1, 10]. Я. Гордин утверждает, что в этой книге «сюжет драматический, напряженный с тяжким поражением героя в финале» [2, 213]. Исследователь вступает, таким образом, в противоречие с распространенной точкой зрения на общий пафос книги как «атмосферу свежести и освобождения» [3, 66], гармонии и «чуда преображения мира и человека» [3, 67] -- точкой зрения, которая находит свое подтверждение в словах самого автора об отразившейся в книге «заразительной всеобщности» общественного подъема, «сказочного настроения» [4, 453].

Угол зрения на книгу, который был задан самим поэтом, представляется нам наиболее важным в вопросе интерпретации произведения: «Я видел лето на земле, как бы не узнававшее себя, естественное и доисторическое, как в откровенье. Я оставил о нём книгу. В ней я выразил всё, что можно узнать о революции самого небывалого и неуловимого» [5, III, 524], «лето 1917 г. было летом свободы» [5, VII, 668]. Недосказанность, воспринимаемая здесь чуть ли не как табу на называние объекта, который определяется словами «неуловимый», «небывалый», может объясняться, на наш взгляд, вложенным в него сакральным смыслом: «Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал Меня исцелять сокрушённых сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господнее благоприятное» (Лк. 4:18-19). Думается, что в поэтической книге Пастернака речь идёт, таким образом, о внутренней свободе, о революции в сфере человеческого духа.

Заметим, что Пастернак действительно никогда не скрывал своих христианских взглядов на мир и на человека, включая сферу его творческой деятельности. Известны высказывания поэта о том, что «надо так работать, чтобы получилось чудо, чтобы вообще не верилось, что это результат работы человека, а казалось чем-то нерукотворным» [6, 221], что сила, давшая книгу «Сестра моя -- жизнь», была безмерно больше него [7, 308], что «для меня нет искусства без присутствия Святого Духа» [5, V, 274]. В данном контексте представляется закономерной попытка рассмотреть прежде всего библейский реминисцентный слой «спорного» финала книги «Сестра моя -- жизнь». При этом в своём исследовании мы предполагаем не ограничиваться анализом только упомянутого стихотворения «Конец», а вовлечь в орбиту своего внимания его контекстуальные взаимосвязи с двумя «соседними» стихотворениями, поскольку, как отмечает Л. Л. Горелик, «образы Пастернака переходят в его творчестве от произведения к произведению, обогащаясь новыми оттенками», и «проблематика более отчётливо раскрывается во взаимодействии произведений» [8, 139].

Итак, в стихотворении «Любить,-- идти,-- не смолкнул гром...», где для лирического героя любить -- значит «идти» и «топтать тоску, не знать ботинок» [5, I, 159], прослеживается библейская аллюзия -- на эпизод из Книги Бытия (3:15) о том, что человеку, изгнанному из Эдемского сада, надлежит «поражать <...> в голову» змея, а змей будет «жалить его в пяту» (заметим, что в стихотворении об утраченном рае с характерным названием «Тоска» впервые в книге «Сестра моя -- жизнь» звучит демонический мотив в образе змея: «ехидной вползает в ямы» [5, I, 116]). Действительно, герой поражает («топчет») этого древнего «змея», когда проходит сквозь испытания («зло»), не «тоскуя», а следуя евангельскому учению о любви:

<...> платить добром

За зло брусники с паутиной.

Пить с веток, бьющих по лицу,

С дороги сбиться в поцелуях.

Как с маршем, бресть с репьём на всём [5, I, 159].

(ср.: «<...> смотрите, чтобы кто кому не воздавал злом за зло; но всегда ищите добра и друг другу и всем», 1Фес. 5:15). В образе лирического героя звучит пафос блаженной радости, довольства и любви ко всему, что есть в жизни, в том числе и к невзгодам. В связи с этим представляется уместным отметить наблюдение А. Газизовой о том, что в творчестве Пастернака действительно присутствует характерная «весёлость и доброта»: «Обстоятельства истории и личной жизни устраивались так, чтобы получился образец трагического мироощущения, но он не получился» [9, 33].

Тернистый путь лирического героя сквозь лес представляет собой контаминацию, с одной стороны, дантовского образа леса как символа земной жизни («Событья лет, как шишки ели» [5, I, 159]), а с другой стороны, библейского образа «узкого пути, ведущего в жизнь, и немногие находят его» (Мф. 7:14). Подобно тому, как в финале «Божественной комедии» Данте появляется образ Вечного Света, к которому взгляд рассказчика «жадно был <...> воздет», и любви, «что движет солнце и светила» (перевод М. Л. Лозинского) [10, 505], у Пастернака итогом пути «любящего» героя тоже становится знание о «солнце», которое «старше» всего сущего и образ которого ассоциируется с образом Христа, поскольку именно «в Нём была жизнь, и жизнь была свет людей» (Ин. 1:4):

Тех звёзд и тех телег с овсом,

Той Маргариты и корчмарши [5, I, 159].

Другими словами, для лирического героя любовь становится путём познания Творца. В приведённых строчках автор устанавливает также интертекстуальную связь с гётевским произведением и тем самым указывает, по-видимому, на то, что лирический герой, как и Фауст, проходит испытания и делает свой выбор, а именно -- в пользу того, что является образом и подобием Творца и поэтому в итоге «выбьется из мрака Мне в угоду» (перевод Б. Л. Пастернака) [11, 14].

Важный этап на жизненной «дороге» лирического героя тот, где, сделав выбор, он должен соответствовать ему, отсюда мотивы очищения от греха и крещения в 4-й строфе. Герой-поэт говорит здесь о том, как пришлось «терять язык» [5, I, 159], что является явной отсылкой к библейско-пушкинской традиции, ср.: «<...> я человек с нечистыми устами <...>, И коснулся уст моих, и сказал: вот,<...> беззаконие твоё удалено от тебя, и грех твой очищен» (Ис. 6:5-7); «И вырвал грешный мой язык, / И празднословный и лукавый» [12, 385]). Другими словами, герой «теряет» свою грешную природу, которая давала демонам-«валькириям» право на него, как Мефистофелю на Фауста (заметим, что Мефистофель у Гёте копал для героя могилу, соответственно у Пастернака появляются «валькирии», то есть, согласно переводу с древнеисландского языка, «выбирающие мёртвых»). Теперь лирический герой переживает «сошествие Корчмы» [5, I, 159] -- что является своеобразной метонимией Духа Святого, от которого ученики Христа были, словно «напились сладкого вина <...> Они не пьяны, как вы думаете <...>. Но это есть <...> от Духа Моего» (Деян. 2:23-17); иначе говоря, герой получает теперь новый язык, «как бы огненный» (Деян. 2:3). Именно с мотивом Крещения Духом связаны, как нам представляется, возникающие здесь образы «жара» и опаления («топит») жизни («мачтового леса») в горючем воздухе-Духе («в эфире»).

5-я строфа, следовательно, представляет собой тезисное перечисление этапов («событий») духовного пути в жизни героя-апостола: «широкой» дороги, духовного обновления, испытаний, сопричастности Христу. Об образе последнего свидетельствует, по нашему мнению, такая знаковая деталь-«событие», как «рыбу ели», которая связана с раннехристианской символикой: «<...> греч. слово l/Oug, “рыба” расшифровывалось как аббревиатура греческой формулы “Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель”. <...> Иисус Христос иногда называется в ранней христианской литературе “Рыбой” (ср. этот образ в катакомбном искусстве), а христиане “рыбаками” <...>» [13, 393].

В центре финальных строф стихотворения находится образ «песни» героя-поэта как метафоры его жизни:

<...> «Седой,

Я шёл и пал без сил. Когда-то

Давился город лебедой,

Купавшейся в слезах солдаток.

В тени безлунных длинных риг,

В огнях баклаг и бакалеен,

Наверное, и он -- старик

И тоже следом околеет» [5, I, 160].

С одной стороны, это жизнь в физическом теле -- видимая всем людям («городу»), которая закончится тем, что он, как и они, «тоже околеет» (подчёркнуто принципиальное сходство с животным миром). Однако, проживая свою жизнь как «песню» («пел и умирал»), то есть как дар Духа Святого, лирический герой осознаёт свою бессмертную сущность («И умирал, и возвращался»). Он видит себя совершающим путь по кругу («как бумеранг»): «Так пел я, пел и умирал. / И умирал, и возвращался / К её рукам, как бумеранг, / <...>» [5, I, 160]. «К её рукам» -- это о «сестре»- Жизни, которая, как свидетельствует сын поэта, «в понимании Пастернака, есть Божья ипостась» [14, 17]. Действительно, высказанная в стихотворении мысль вполне созвучна евангельской формуле «Я ис- шёл от Отца и пришёл в мир; и опять оставляю мир и иду к Отцу», Ин. 16:28). Таким образом, в стихотворении автор заявляет о жизненном пути лирического героя как «дороге» его духа по кругу, началом и концом которого является Творец.

Стихотворение «Послесловие» обращено к тем, кто «со слезами» остаётся в мире. Интересно, что его первоначальное название было «Осеннее» [4, 476], другими словами, если Слово, по Пастернаку, тождественно лету благодати, то «осень» -- это время, наступающее позже, время суда. Именно последним объясняется то, что образ «печали» обретает в стихотворении двойственную семантику. Прежде всего, этот образ означает печаль расплаты, и герой-поэт, наделённый пророческим даром, оказывается проводником карающего Света-«солнца» («Нет, не я вам печаль причинил. / <...> / Это солнце горело на каплях чернил» [5, I, 160]) -- карающего за то, что «вы» отдали своё сердце «пыли» и «тени»:

Это вечер из пыли лепился и, пышучи,

Целовал вас, задохшися в охре, пыльцой.

Это тени вам щупали пульс. <...>

Это -- запад, карбункулом вам в волоса Залетев и гудя, угасал в полчаса,

Осыпая багрянец с малины и бархатцев.

Нет, не я, это -- вы, это ваша краса. [5, I, 160-161]

Образ «вашей красы», о которой в тексте стихотворения говорится, что «лето <...> сожгло ваши платья и шляпы» [5, I, 160-161], как раз и отражает мысль об этой самой «пыли» -- материальных ценностях, тленных и преходящих. Недаром тут же возникает образ «запада», который традиционно связан с образом дьявола как «сына зари», который «упал <...> с неба» (Ис. 14:12-14),-- Люцифера [15, 359]. Кроме того, сама фраза «это -- Запад, карбункулом вам в волоса / Залетев и гудя, угасал в полчаса» является непосредственной автореминисценцией из стихотворения «Памяти Демона», ср.: «Парой крыл намечал, / Где гудеть, где кончаться кошмару <...> / Но сверканье рвалось / В волосах и, как фосфор, трещали» [5, I, 114].

Таким образом, в стихотворении имеет место мысль о том, что причина «печали» этих людей -- в их подчинении демону-«пыли» и нежелании видеть Агнца-«солнца»: «Это ваши ресницы слипались от яркости, / Это диск одичалый, рога истесав / Об ограды, бодаясь, крушил палисад» [5, I, 161]. Действительно, согласно евангельскому учению, только «<...> всякий, видящий Сына и верующий в Него, имеет жизнь вечную», Ин. 6:40).

Ещё одна смысловая окраска слова «печаль» возникает в связи с образом «бурлака» -- своего рода олицетворения слов Христа о земной жизни Его последователей: «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16:33). Соответственно «бурлак» в стихотворении имеет символическую печать, оставленную на нём «солнцем», а другие -- не имеют:

Это -- круглое лето, горе в ярлыках

Сургучом отпечатало грудь бурлака

И сожгло ваши платья и шляпы [5, I, 160-161].

Образ солнечной печати в стихотворении Пастернака является своеобразным воплощением «печати Бога Живого» (Отк. 7:2-3), которой отмечены избранные Им («<...> имея печать сию: “познал Господь Своих”», 2 Тим. 2:19).

Таким образом, печаль в лирическом стихотворении Пастернака -- это неотъемлемая участь всех живущих, весь вопрос -- в выборе того, где её, эту «скорбь», понести -- здесь на земле (образ «бурлака» с «сургучом» на «груди») или вечно там, в «геенне огненной» (образ «вы» с сожжёнными «вашими платьями и шляпами»).

Этот, по сути, гамлетовский вопрос обусловливает обращение поэта в финальном стихотворении «Конец» к шекспировскому мотиву сна из знаменитого монолога: «Лучше вечно спать, спать, спать, спать/ И не видеть снов» [5, I, 161]. Ср.:

Достойно ль Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними? Умереть. Забыться

И знать, что этим обрываешь цепь

Сердечных мук и тысячи лишений,

Присущих телу. Это ли не цель

Желанная? Скончаться. Сном забыться.

Уснуть... и видеть сны? Вот и ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

Когда бы неизвестность после смерти,

<...> не склоняла воли

Мириться лучше со знакомым злом, Чем бегством к незнакомому стремиться! (Перевод Б. Л. Пастернака) [16, 72-73]

Другими словами, гамлетовский вопрос о необходимости противостояния злу задает в стихотворении Пастернака лирический герой: «сразить» демона, быть «борцом» или «покориться» ему; «спать, спать, спать, спать / И не видеть снов», то есть жить спокойно и безмятежно или, подобно Лермонтову, которому автор посвятил книгу «Сестра моя -- жизнь», быть «мятежным», просить «бури, / Как будто в бурях есть покой» [17, 272]. Мотив бури как стихии борьбы объединяет здесь обоих поэтов -- «мятежного» Лермонтова и Пастернака-«борца» (думается, что для поэта была значима также семантика его имени «Борис», восходящего к исконно русскому слову «борец»).

Соответствующий выбор героя явствует из риторического вопроса первой строфы «Время ли разгуливать?» [5, I, 161], то есть быть безмятежным, ведь пору благодати сменила осень, пора суда-жатвы («стог»), после чего наступает конец («стон»). И это внутреннее знание не дает уснуть лирическому герою:

Снова, что ни ночь -- степь, стог, стон,

И теперь и впредь.

Снится тишь и темь [5, I, 161].

В данном контексте представляется не лишним упомянуть характерные начальные строчки из другого стихотворения книги: «Как усыпительна жизнь! / Как откровенья бессонны!» [5, I, 147].

Таким образом, система образов стихотворения включает в себя прежде всего образ бодрствующего лирического героя, который не знает сна, так как знает божественную истину. Другими словами, знает о том, что, с одной стороны, он будет, «как те» -- «из вскормленных, / <...>, страдой_южных нив» [5, I, 162], то есть среди тех «зерновых» («нив»), которые пережили страдание («страду»), но и солнечный свет («южных нив»), наподобие упомянутых выше бурлаков, и которые, согласно евангельскому сюжету (Мф. 13: 24-30), будут во время осенней жатвы отделены от «плевел». Но с другой стороны, лирический герой знает и о судьбе другой «травы» («листьев») -- задыхающихся от нехватки воз-Духа («с астмой») душ, которые пребывают в безмятежном сне, без тревожащих их снов («Снится тишь и темь»). Появление здесь «из затеми» некоего «гиганта», которому послушен зверь («Вдруг бег пса / <...> Вдруг -- гигант из затеми, / <...> / Свист и зов: тубо!» [5, I, 161]) и который находит дом запертым («Шаги. “Тут есть болт”» [5, I, 161]), связывает данный контекст пастернаковского стихотворения с сюжетом двух евангельских притч, в которых Христос возвещает о Своем Втором пришествии и говорит о необходимости бодрствовать. В одной из них речь идёт о том, что «вы будете подобны людям, ожидающим возвращения господина своего с брака, дабы, когда придет и постучит, тотчас отворить ему. Блаженны рабы те, которых господин, пришед, найдет бодрствующими <...>, ибо в который час не думаете, придет Сын Человеческий» (Лук. 12:36-37, 40). Другими словами, запертый дом в произведении Пастернака -- символ спящих душ («листьев»), обреченных на гнев Хозяина. Другая притча -- о десяти девах, среди которых «пять было мудрых и пять неразумных; Неразумные, взявши светильники свои, не взяли с собою масла; Мудрые же, вместе со светильниками своими, взяли масла в сосудах своих, И как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: ”Вот, жених идет, выходите навстречу ему” <...> Мудрые <...> вошли с ним на брачный пир, и двери затворились. После приходят и прочие девы и говорят: “Господи! Господи! Отвори нам”. Он же сказал им в ответ: “Истинно говорю вам: не знаю вас". Итак бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который придет Сын Человеческий» (Мф. 25:1-13). Таким образом, поэтическая картина разделения «рвущихся» к Нему навстречу душ («листьев») отражает мысль о неготовности к встрече, о небодрствовании последних и их опоздании:

<.> в дождь каждый лист Рвется в степь, как те.

Окна сцены мне делают. Бесцельно ведь!

Рвется с петель дверь, целовав Лед ее локтей.

Но с оскоминой, но с оцепененьем, с комьями

В горле, но с тоской стольких слов

Устаешь дружить! [5, I, 162]

Смертельный холод («лёд») «её» рук и слов (о конце «дружбы»-благодати) соотносим с евангельской формулой «истинно говорю вам: не знаю вас». Знаменательно, что оставшаяся за закрытой дверью «прель» охвачена инфернальным мотивом «оцепенения» и «тоски». Трагический смысл этой финальной сцены, подобно классической «немой сцене», призвано подчеркнуть название стихотворения «Конец», но с другой стороны, это название с семантикой «счастливого конца» распространяется на те «нивы», чей конец земного пути увенчан бессмертием.

Итак, притчевая ситуация стихотворения указывает, по нашему мнению, на местонахождение «мудрого» лирического героя -- внутри спасительного пространства дома после того, как «дверь заперли»: он наблюдает в окно за сценой отчаяния «немудрых» («Окна сцены мне делают. Бесцельно ведь!»). Такая концовка представляется закономерным завершением сквозного сюжета о духовной борьбе света и тьмы, Бога и дьявола, жизни и смер- ти за душу поэта. Совершив свой духовный выбор в пользу Жизни, он вышел из борьбы победившим смерть, но тяжелое поражение в этой борьбе многих других обусловливает пафос трагической усталости художника, самоотверженно трудившегося ради их спасения.

Таким образом, в центре заключительных стихотворений цикла «Послесловие» находится образ лирического героя. Суть его личности поэта-христианина, прошедшего нелегкий путь духовного роста, раскрывается постепенно: самыми важными, вечными и нетленными являются для него ценности любви и жизни; отдавая предпочтение духовным, а не материальным «сокровищам» этого мира, лирический герой «блаженно» радуется Божьему дару жизни, даже когда его путь тернист, полон испытаний и боли, так как именно этот путь ведет его к познанию истины -- о благодати Христовой, побеждающей смерть; бодрствуя и противостоя «миру», пребывающему в духовном сне и обреченному на смерть, он обретает Божью печать избрания, а после «конца» оказывается на «пиру» жизни-бессмертия.

Двадцатисемилетний Пастернак, как известно, посвящает книгу «Сестра моя -- жизнь» Лермонтову, погибшему именно в этом возрасте. Автор тем самым подчеркивает, с одной стороны, важность в концепции книги темы физической смерти поэта, а с другой стороны,-- темы обретенной им в жизни духовного бессмертия, поскольку, как писал Пастернак, «я посвятил “Сестру мою -- жизнь” не памяти Лермонтова, а самому поэту, как если бы он еще жил среди нас, его духу» [4, 454]. Кроме того, речь идёт о сознательном уподоблении поэтом своего жизненного пути жизненной дороге своего бессмертного предшественника, определяющим же фактором в этом уподоблении выступает, согласно концепции Пастернака, наличие духа борьбы-неприятия зла в любом, даже самом замаскированном его проявлении. Недаром общим местом в поэтике и «мятежного» Лермонтова, и «борца» Пастернака выступает мотив бури как стихии борьбы.

ЛИТЕРАТУРА

2. Гордин Я. Поэт и хаос / Я. Гордин // Нева.-- 1993.-- № 4.-- С. 211-262.

3. Альфонсов В. Н. Поэзия Бориса Пастернака / В. Н. Альфонсов.-- Л.,1990.-- 368 с.

4. Пастернак Е. Б. Комментарии / Е. Б. Пастернак, Е. В. Пастернак // Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: в 11 т. Т. I: Стихотворения и поэмы 1912-1931.-- М., 2003.-- С. 421-564.

5. Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: в 11 т / Б. Л. Пастернак.-- М., 2003-2005.

6. Ивинская О. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. / О. Ивинская -- М., 1992.-- 464 с.

7. Пастернак Е. Б. Борис Пастернак: Материалы для биографии / Е. Б. Пастернак.-- М., 1989.-- 688 с.

8. ГореликЛ.Л. Ранняя проза Пастернака: Миф о творении / Л. Л. Горелик.-- Смоленск, 2000.-- 172 с.

9. ГазизоваА. А. «Синтез живого со смыслом» (размышления о прозе Б. Пастернака) / А. А. Газизова.-- М., 1990.-- 48 с.

10. Данте А. Божественная комедия, Новая жизнь / А. Данте.-- М., 2002.-- 736 с.

11. Гёте И. В. Фауст: Трагедия / И. В. Гёте.-- М., 1983.-- 470 с.

12. ПушкинА. С. Сочинения: в 3 т Т. 1: Стихотворения. Сказки. Руслан и Людмила / А. С. Пушкин.-- М., 1985.-- 736 с.

13. Мифы народов мира: Энциклопедия: в 2 т Т 1: К-Я / гл. ред. С.А. Токарев.-- М., 1997.-- 719 с.

14. Пастернак Е. Б. Верность Христу / Е. Б. Пастернак // Русская мысль.-- 1999.-- 14-20 января.-- С. 16-17.

15. Тресиддер Дж. Словарь символов / Дж. Тресид- дер.-- М., 2001.-- 448 с.

16. Шекспир У. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 8: «Гамлет» в русских переводах XIX-XX веков / У Шекспир / сост. И. Шайтанов.-- М.: Интербук, 1997.-- 672 с.

17. Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1: Стихотворения / М. Ю. Лермонтов.-- М., 1983.-- 446 с.

Размещено на Allbest.ru