Аргумент от молчания: этический контекст работы с языком у Целана и Беккета

Размещено на http://www.allbest.ru/

Аргумент от молчания: этический контекст работы с языком у Целана и Беккета

Е.Б. Крюкова

Федеральный научно-исследовательский социологический центр РАН, Социологический институт РАН (Санкт-Петербург)

Аннотация: в статье высказывается идея, что эксперименты с формой, которыми отличается современная художественная литература, обусловлены стремлением писателей и поэтов найти новый способ выражения на том языке, который скомпрометировал себя в этическом плане, став свидетелем и соучастником вершившейся в ХХ в. истории. Такое пристальное внимание к поэтическому слову обязано не в последнюю очередь «лингвистическому повороту», который изменил инструментальное отношение к языку и придал ему статус онтологической реальности. Сформулированная Витгенштейном оппозиция между языком и молчанием, где последнее маркирует сферу невыразимых ценностей, получает необычное преломление в послевоенной литературе. На примере поэзии Целана и драматургии Беккета показано, как молчание, понимаемое в качестве отрицательного модуса языка, начинает играть важную роль в организации смыслового континуума текста.

Ключевые слова: этика, язык, литература, Пауль Целан, Сэмюэл Беккет. витгенштейн язык молчание целан беккет

Abstract: thearticlesuggeststhattheexperimentswiththeform, whichdistinguishmodernfiction, arecausedbythedesireofwritersandpoetstofind a newwayofexpressioninthelanguagethathascompromiseditselfethically, sinceitwas a witnessandaccompliceofthehistorythattookplaceinthetwentiethcentury.Suchcloseattentiontothepoeticwordisduenotleasttothe “linguisticturn”, whichchangedtheinstrumentalattitudetothelanguageandgaveitthestatusofontologicalreality. Wittgenstein'soppositionbetweenlanguageandsilence, inwhichsilencemarksthesphereofunspeakablevalues, isunusuallyreflectedinpost-warliterature. ThearticledrawsonthepoetryofCelanandthedramaofBecketttoshowthatsilence, understoodas a negativemodeoflanguage, beginstoplayanimportantroleinorganizingthesemanticdimensionof a literarytext. Keywords: ethics, language, literature, PaulCelan, SamuelBeckett.

Не существует... истории речи, но есть история безмолвия, о которой повествует каждое слово.

Эдмон Жабес

Взаимосвязь языка и этики была артикулирована в качестве собственно философской проблемы Людвигом Витгенштейном, который в своей ранней теории предложил онтологию, опирающуюся исключительно на чистые структуры грамматики. Неординарность его подхода состоит в том, что моральные вопросы вдруг оказываются вынесены за пределы мира и языка: где есть место утвердительному высказыванию, выстроенному в соответствии с неумолимыми законами логики, там, согласно Трактату, человеческий разум бессилен схватить и удержать моральные истины. Однако это не значит, что в подобной системе координат царит хаос нравственного релятивизма. Как раз наоборот: помещение ценностей в метаязыковое измерение позволяет Витгенштейну сохранить за ними абсолютный статус и уберечь от спекулятивных манипуляций речи. Если всему случайному, что происходит в мире, подобает та или иная языковая форма, то сфере абсолютного отводится молчание. Такая «апофатическая» этика являет собой альтернативу традиционным, «ка-тафатическим» учениям о нравственности.

Хотя сам Витгенштейн не раз находил ответы на моральные дилеммы личного характера именно в художественных текстах, в частности, в произведениях Толстого и Достоевского, поэтическое слово как таковое никогда специально не попадало в фокус его рассмотрения. Во-первых, потому, что оно представляет собой пространство фиктивного, наиболее отдаленное от научного дискурса. Во-вторых, поскольку выступает такой же картиной факта, как и предложение обыденного языка, и, стало быть, аналитика художественного высказывания избыточна по определению. А в-третьих, потому, что автор «Логико-философского трактата» не допускал мысли, что литература может быть напрямую соотнесена с феноменом молчания.

Писатели ХХ в. доказали, что это вполне осуществимо. Правда, не за счет выдвижения на передний план того, что сказано, а за счет внимания к средствам самой выразительности. Если в классической литературе моральное измерение было репрезентировано содержанием, то с наступлением эры модерна акцент стал смещаться в сторону формы. Новаторские практики начала века благодаря своим экспериментам придали наглядность языковой составляющей литературного произведения, что в равной мере подготовило почву для двух, на первый взгляд, полярных установок: с одной стороны, для обожествления логоса в хай-деггеровском духе, с другой -- для его обвинения во всеуравнивании и безответственности.

Предъявление моральных требований непосредственно языку, что в качестве радикального жеста редуцирует к молчанию любую реплику, с точки зрения философии, науки или здравого смысла кажется необоснованным. Но в поле литературы оно получает оправдание и легитимность. Тенденция к разрушению языка средствами самого языка мотивирована стремлением не исчерпать еще не задействованные ресурсы художественного слова, чтобы положить конец роману (Лукач) или поэзии (Адорно), а наоборот, испробовать их на предмет адекватности современной ситуации. Речь, которая то и дело прерывается молчанием, проговаривание на границе с тишиной, нечленораздельное бормотание, проваливающееся в немоту, с небывалой интенсивностью передают экзистенциальный опыт выживания на пределе человеческих возможностей. Прорехи, образуемые молчанием в вербальной ткани текста, символизируют крушение веры в логичность и разумность человеческой истории. Язык, который прежде самой связностью своего повествования внушал и подкреплял эту веру, отображает катастрофическое состояние постгуманного мира, где потерянность и отчаяние новых поколений кристаллизованы в трагизме индивидуального существования.

Языковая деформация, как ни странно, вполне вписывается в античную теорию мимесиса, поскольку зеркально повторяет те необратимые разрушения, в которые повергли Европу Мировая война, геноцид, тоталитарные режимы. Творчество Пауля Целана -- яркий пример такого буквального переложения действительности на язык поэзии. «Для выражения эпохи, -- пишет Лаку-Лабарт, характеризуя стиль его стихосложения, - хватило бы бреда-заиканья, так как заикается и бредит сама эпоха... Наступил конец всякого смысла: остался лепет, бессвязные обрывки» [1, с. 28].

Неуместность красивых речей и неизбывное стремление к прекрасному, присущее послевоенной литературе, воспроизводят извечную антиномию: нежелание пользоваться общим языком и отсутствие какой-либо другой альтернативы. В случае Пауля Целана этот парадокс еще больше усиливается, принимая масштаб личной драмы. Родной язык, скомпрометированный преступлениями гитлеровской Германии, оказывается той реальностью, с которой невозможно смириться и от которой невозможно отказаться. Поэтическую максиму Целана лаконично формулирует его друг Эдмон Жабес: «Уметь прославить слово, нас убивающее. Убить слово, спасающее и прославляющее нас. Это отношение любви и ненависти к немецкому языку привело его к тому, что к концу жизни он писал стихи, в которых можно прочесть только рваные раны» [2, с. 40]. Однако столь мучительную верность своему языку Целан хранит не только потому, что тот является индикатором его личной боли, но и потому, что выступает пространством общей памяти, достоверным свидетелем истории: «Он, этот язык, единственный, не был утрачен, невзирая ни на что. Ему выпало пройти сквозь собственную безответность, сквозь страшное онемение, сквозь тысячекратную кромешность смертоносных речей. Он прошел насквозь, и не нашлось у него ни слова для того, что вершилось. Но он сквозь это прошел. Прошел и вышел на свет, “обогащенный”, правда, всем, что было» [3, с. 363].

Это «богатство» языка необычного свойства: оно заключается не в прибавлении нового, а, скорее, в вычитании старого. Не только пышные фразы, но и отдельные вокабулы обнаруживают при вербальной ревизии Целана свою обманчивость и текучесть. Имя утратило собственную исходную незыблемость и перестало быть онтологическим топосом вещи. Слова то соединяются в причудливых симбиозах, то распадаются на части. Громоздкие неологизмы, составленные из разных лексем, соседствуют в поэзии Целана с исчезающими на глазах образами, от которых остаются порой лишь отдельные звуки:

Да будет

вплело себя

в канат змеино-сводно-главый:

в тот узел

(тот встречно-, контр-, тот сдвоенно- и тысячноспле- тенный

узел), возле которого

почти по карнавальному глазастый

звезд выводок,

похищенных пучиной,

бу-, бу-, бубнил

всё по складам, за буквой буква [4, с. 133].

Или другой пример:

Твой вопрос -- твой ответ.

Твое пенье -- что постигло оно?

Глубокоснежье,

убоежье,

у-о-е [5, с. 206].

В анатомировании, которому поэт подвергает речь, одновременно обретает некие зримые очертания и философская рефлексия языка. У Целана языковая деятельность напрямую соотносится с моральным измерением. Этический подтекст его лирики обусловлен пониманием стихотворения как границы между тем, что может быть сказано, и тем, что не поддается никакому выражению. Верлибр, адресованный другому поэту - Рене Шару, - Целан озаглавил «Argumentum e silentio» (1954), намекая тем самым, что лирическое высказывание свидетельствует об истине не тем, что оно проговаривает, а тем, о чем умалчивает:

Твоё оно, Ночь,

это пролетевшее-над-звездой, это морем-пропитан - ное

до-краёв,

твоё оно - умолкшее,

но кровь в себе не остановившее,

даже когда ядовитое жало слоги пронзило.

Твоё оно - это умолкшее слово [6, с. 77].

Жест, которым поэт возвращает Ночи онемевшее слово, может быть прочитан как символический акт жертвоприношения. В этом молчании заключено для Целана очень многое: и доязыковая тьма, предшествовавшая появлению речи, и свидетельство о неописуемых ужасах, и мир мертвых, которые своей немотой вторгаются в мир живых, и Бог, отвернувшийся от людей.

Argumentum e silentio, «доказательство от молчания», своей отрицательной силой напоминает другой логический прием -- reductioadabsurdum, «доведение до абсурда». Это еще один способ, каким литература реагирует на трагические вызовы ХХ в. Сэмюэл Беккет, непревзойденный мастер абсурда, в своих драмах и романах создает художественный универсум, в котором властвуют нонсенс и неразбериха. Зрителя и читателя приводят в замешательство не только ситуации, в которые попадают его герои, или их странное поведение, но и сам язык, который здесь словно бы отказывается выполнять свою посредническую роль. С одной стороны, фразы, какими обмениваются беккетовские персонажи, заимствованы из повседневной практики и почти узнаваемы, с другой -- они удивительным образом не порождают ожидаемого смысла. Так выглядит типичный диалог, который ведут между собой действующие лица пьесы:

Х а м м. Ты когда-нибудь видел мои глаза?

К л о в. Нет.

Х а м м. И тебе ни разу не хотелось, пока я сплю, снять с меня очки и взглянуть на мои глаза?

К л ов. Это веки поднимать? (Пауза.')Нет.

Х а м м. Я тебе их как-нибудь покажу. (Пауза.) Они, наверное, уже совсем белые. (Пауза.) Который час?

К л о в. Как всегда.

Х а м м. Ты смотрел?

К л о в. Да.

Х а м м. Ну и сколько?

К л ов. Ноль.

Х а м м. Хорошо бы дождь [7, с. 124].

Из-за подобного диссонанса, возникающего в пространстве слов, никогда нельзя быть уверенным ни в том, что на самом деле происходит, ни в том, как правильно было бы это трактовать. Однако бессмыслица, которая разворачивается в произведениях Беккета, не оставляет читателя равнодушным, поскольку хороша знакома ему на уровне интуитивных чувств и иррациональных ощущений:

К л о в. Ты веришь в загробную жизнь?

Х а м м. Моя жизнь такова от рождения [7, с. 149].

Э с т р а г о н. И чего мы только с тобой не выдумаем, лишь бы верить, будто и вправду существуем, а, Диди? [8, с. 91]

Озадаченность и растерянность, в которую приводят художественные тексты Беккета, сродни той, в которой обнаруживает себя любой человек, силящийся найти объяснение событиям реального мира. Теодор Адорно по причине достигаемого эффекта причисляет Беккета к подлинным писателям-реалистам. Немецкий философ обращает внимание на то, как важно удерживать себя в состоянии активного непонимания, ибо именно оно является наиболее адекватной реакцией на недавние исторические катаклизмы: «Темнота абсурда -- это темнота прошлого, присутствующего в новом. Ее необходимо интерпретировать именно как темноту, а не подменять ясностью и светом смысла» [9, с. 43].

Примечательно, что «темнота», сгущающаяся в произведениях Беккета, образует и фундамент творчества Целана. «Позавчера я написал стихотворение, - сообщает он своей жене Жизели Лестранж. - Оно вполне удалось, так, мне кажется, разве что - недостаточно “темное”, недостаточно “тамошнее”» [10, с. 583-584]. Герметичность его лирики сама составляет парадокс, поскольку, нуждаясь вДругом, отчаянно ищет читательского отклика и в то же время сохраняет дистанцию непонимания. Это энигматическое свойство поэзии Целана остается той притягательной силой, которая породила и продолжает порождать вокруг каждого его стихотворения множество толкований. Еще при жизни автору не раз приходилось слышать упреки в том, что его не поддающиеся дешифровке стихи словно бы обращены к мертвым. Целан, всегда болезненно воспринимавший критику, отвечал, что они адресованы живым, которые не склонны забывать своих мертвецов: «Темнота стихотворения = темнота смерти. Люди = смертные. Именно поэтому стихотворение, будучи тем, что хранит память о смерти, относится к человечнейшему в человеке» [11, с. 439]. В той же тональности выдержано и самое знаменитое произведение Беккета «В ожидании Годо» (1952). Дать слово тому, кто его лишен, вскрыть хрупкость человеческого существования, добраться до инобытия языка, тонущего в невыразимом, - такова этическая программа беккетовского абсурда.

Э с т р а г о н. Все эти мертвые голоса.

В л а д и м и р. Похожие на шорох крыльев.

Э с т р а г о н. Листьев.

В л а д и м и р. Песка.

Э с т р а г о н. Листьев. (Пауза.)

В л а д и м и р. Они говорят хором.

Э с т р а г о н. Тихо, про себя. (Пауза.)

В л а д и м и р. Они вроде как бы шелестят.

Э с т р а г о н. Шепчут. (Пауза.)

В л а д и м и р. Нет, пожалуй, шелестят.

Э с т р а г о н. Шепчут.

В л а д и м и р. Шуршат.

Э с т р а г о н. Шепчут. (Пауза.)

В л а д и м и р. Что они говорят?

Э с т р а г о н. Рассказывают о своей жизни.

В л а д и м и р. Наверное, им мало, что они жили.

Э с т р а г о н. Они хотят с нами поделиться.

В л а д и м и р. Наверное, им мало, что они умерли.

Э с т р а г о н. Наверное, мало. [8, с. 83-84].

Шорох, шелест, шепот, в котором герои различают голоса мертвых, позволяет ощутить ценностную полновесность молчания, причем именно в пределах речи. «Умолкшее слово» не исчезает окончательно -- его следы проступают в языке как некоторые зоны отчуждения, сигнализирующие о разрыве между выражением и смыслом. Соблазнительной, едва ли не спасительной тогда выглядит мысль о том, чтобы перестать говорить, положить конец бессмысленным вереницам слов, утратившим какую бы то ни было связь с миром. Этим желанием одержимы все поздние герои Беккета. И, казалось бы, нет ничего проще, чем замкнуться в молчании, перейдя по ту сторону языка. Но подобное самоустранение предполагает и уход от ответственности. В стихотворении «Концовка» (1953), написанном за год до целановского «Argumentum e silentio», Беккет облекает свои моральные сомнения касательно отказа от речи в форму вопросов:

кто расскажет

историю старика?

нужды вымерит шагом? взвесит ноль на весах?

получит сумму

людских страданий?

небытие

очертит словами? [12]

Отсюда писательское кредо, которое в равной мере применимо и к лирике Целана: говорить, чтобы «очерчивать словами» то, что не может быть сказано. Если Витгенштейн видел свою задачу в том, чтобы вплотную приблизиться к границе речи, за которой располагается сфера абсолютных ценностей, то Целан и Беккет пытаются интегрировать молчание внутрь языка. И завет беккетовского Безымянного: «нужно продолжать, я не могу продолжать, нужно, я продолжаю, нужно произносить слова, пока еще есть слова» [13, с. 208], - становится своеобразным категорическим императивом послевоенной художественной литературы, которая, с одной стороны, обречена иметь дело с несовершенным языком, а с другой - не в праве от него отречься.

Литература

1. Лаку-Лабарт Ф. Два стихотворения Пауля Целана / Ф. Лаку-Лабарт //

Лаку-Лабарт Ф. Поэзия как опыт. - М. : Три квадрата, 2015. - С. 9-51.

2. Жабес Э. Память слов. Как я читаю Поля Селана / Э. Жабес // Пауль русалим : Мосты культуры ;Гешарим, 2004. - Т. 1: Диалоги и переклички.

Целан. Материалы, исследования, воспоминания / сост. Л. Надич. - М. ;Ие

- С. 39-43.

3. Целан П. Речь при получении Литературной премии Вольного ганзейского города Бремена (26 января 1958 г.) / П. Целан // Целан П. Стихотворения. Проза. Письма / под ред. М. Белорусца. - М. : Ад Маргинем Пресс, 2013. - С. 363-364.

4. Целан П. Слог боль / П. Целан // Целан П. Избранные стихотворения / пер. с нем. Н. Болдырева-Северского. - М. : Водолей, 2019. - С. 132-133.

5. Целан П. «Больше никаких гаданий на песке...» / П. Целан // Целан П. Избранные стихотворения / пер. с нем. Н. Болдырева-Северского. -- М. : Водолей, 2019. - С. 206.

6. Целан П.Argumentum e silencio / П. Целан // Целан П. Избранные стихотворения / пер. с нем. Н. Болдырева-Северского. - М. : Водолей, 2019. - С. 77-78.

7. Беккет С. Эндшпиль / С. Беккет // Беккет С. Театр : пьесы. - СПб. : Азбука, Амфора, 1999. - С. 122-169.

8. Беккет С. В ожидании Годо / С. Беккет // Беккет С. Театр : пьесы. - СПб. : Азбука, Амфора, 1999. - С. 21-121.

9. Адорно Т. Эстетическая теория / Т. Адорно. - М. : Республика, 2001. - 527 с.

10. Из переписки Пауля Целана [1944--1970] / П. Целан // Целан П. Стихотворения. Проза. Письма / под ред. М. Белорусца. - М. : Ад Маргинем Пресс, 2013. - С. 499-706.

11. Целан П. Материалы к «Меридиану» / П. Целан // Целан П. Стихотворения. Проза. Письма / под ред. М. Белорусца. - М. : Ад Маргинем Пресс, 2013. - С. 446-458.

12. Беккет С. Концовка / С. Беккет // Беккет С. Стихотворения. 19301989. - М. : Текст, 2010. - С. 173.

13. Беккет С. Безымянный / С. Беккет // Беккет С. Безымянный. Мэлон умирает. - М. : АСТ, 2013. - С. 5-208.

Федеральный научно-исследовательский социологический центр РАН, Социологический институт РАН (Санкт-Петербург)

Крюкова Е. Б., кандидат философских наук, старший научный сотрудник

FederalCenterofTheoreticalandAppliedSociologyoftheRussianAcademyofSciences, SociologicalInstituteofthe RAS (St.Petersburg)

Kriukova E. B., CandidateofPhilosophy, SeniorResearchScientist

Размещено на Allbest.ru