Роман Эжена Сю "Вечный жид" и его русские читатели

Разумеется, в этом мнении Лихонин был отнюдь не одинок. Его в полной мере разделяли и многие французские литераторы клерикального направления.

Между тем есть все основания считать, что для большинства русских читателей «памфлетный» идейный фон романа оказался гораздо менее важен, чем для французов -- в книге их в первую очередь привлекала занимательность сюжета. Обе выделенные нами темы оказались в глазах массового читателя второстепенными, но особенно -- вторая, «фурьеристская» [19, 248]. В этом смысле нам кажется весьма интересным анонимный текст, помещенный в десятом томе первого русскоязычного издания романа (разделение на тома здесь не соответствует авторскому). Аноним -- несомненно, выражающий точку зрения «Библиотеки для чтения» -- кратко характеризует творчество Эжена Сю и его место во французской литературе. Приводится достаточно подробный пересказ романа и обзор основных персонажей, что представляется полезным для читателей романа-фельетона (тем самым публикатор отчасти берет на себя авторские функции, ведь обычно сам Сю «напоминает уже сказанное, потому что публика, вероятно, уже что-то подзабыла» [20, 81]). Наконец, мы находим здесь следующую примечательную констатацию: «Не должно думать, что одною целью Евгения Сю была война против иезуитов. Если он преследовал с энергией неутомимого критика это общество, которого прошедшее должно заставить нас защититься от будущего; если он открыл перед целым миром сокровеннейшие извороты иезуитского лабиринта, то будьте уверены, что это не только для того, чтобы кончить свою книгу желанием уничтожения общества иезуитов. Не избирая их целью сочинения, он ввел иезуитов в свой роман потому только, что видел в них пример чудес, могущих произойти от сосредоточения индивидуальных сил, действующих по положительным, неизменным правилам. Чтобы доказать читателям, что он преследовал не химеру и не идеал невозможной, фантастической организации, он вывел наружу все чудные пружины иезуитского механизма, желая объяснить, что дух добра может извлечь из умного соединения сил человеческих, если общество иезуитов, которым поэт олицетворяет дух зла, могло достигнуть такого громадного могущества только одним энергическим и редким направлением своим к единству» [21, 4].

Во многом автор этого анонимного текста прав. Эжен Сю, начиная с ранних своих сочинений, испытывал сильную зависимость от «неистового романтизма», от характерного для этой литературной школы нагнетания ужасного, резкой антитезы добра и зла, трактованных в абстрактно-метафизическом ключе. Так происходит и в «Вечном жиде». Главный отрицательный герой романа, иезуит Роден -- прямой наследник романтических злодеев, социально не детерминированных или слабо детерминированных (как злодей Шаффи в морском романе Сю «Саламандра», 1832). При всей его демонстративно убогой, невыразительной внешности (стремясь подчеркнуть эту приземленность и обыденность, автор заставляет его постоянно грызть ногти) Роден способен творить изощренное, поистине сатанинское зло. Злу этому противостоит добро, но оно сильно уступает злу именно в степени своей организованности -- и потому большинство положительных героев романа гибнет (в «Вечном жиде» доминирует траурная интонация).

Но не в одном Родене и не в одних иезуитах тут дело. Впечатляющая картина не только социального, но и метафизического, словно бы разлитого в самой парижской атмосфере (да и не только парижской -- весьма значимые для книги эпизоды разворачиваются в Индии) зла делают этот роман Эжена Сю зловещим, в лучших своих эпизодах мастерским пророчеством в дальнейшем обрушившихся на человечество бед -- их символом становится охватившая Париж холера (здесь Сю опирается на реальные факты -- эпидемия 1832 года унесла жизни около 19000 парижан), описание которой принадлежит к самым потрясающим сценам книги. Линчевание обезумевшей толпой исполина Голиафа, ее готовность растерзать аббата д'Эгриньи даже в непосредственной близости к алтарю -- всё это сильно напоминает о кровавых расправах, имевших место как в революционные годы во Франции, так и в начале двадцатого столетия в России. В то же время документальная основа присутствует и здесь: «когда народ поверил в то, что холеру сеют отравители, на улицах разразились страшные сцены народной ярости и безумия» [22, 530].

Аттестация «Вечного жида» Клодом Витковским как «целого микрокосма» и «человеческой трагикомедии» [1, 305] не лишена оснований; не достигая характерной для Бальзака глубины социально-психологического анализа современности, Сю с большой силой воссоздает детальную панораму взаимоотношений и взаимодействий расположенных на различных социальных ярусах героев, от фабрикантов до скромных ремесленников, от аристократов до белошвеек; всем им предстоит ощутить тлетворный запах смерти, источаемый Роденом.

Эжен Сю неоднократно сравнивает своего персонажа с трупом. Роден -- выходец из мира мертвых, восставший против рода людского зомби; когда он -- первым из парижан -- заболевает чумой, с ним происходит чудовищная зримая метаморфоза, заставляющая вспомнить самые кошмарные страницы произведений Эдгара По (не столько даже «Маску Красной Смерти», сколько рассказ «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром»). Смертоносная болезнь влияет на Родена подобно магнетическому или месмерическому воздействию; вопреки ожиданиям читателя, он не умирает (здесь уже действует не столько метафизическая, сколько чисто нарративная логика: Родену предстоит погибнуть в финале романа, причем от руки отравителя Феринджи, представленного как alter ego главного злодея «Вечного жида»).

Мы отклонились от темы рецепции романа в России с тем, чтобы показать, что «Вечный жид» (пусть и тесным образом связанный с поэтикой романа-фельетона) не соответствует расхожему представлению об этой книге как бессодержательном «бульварном» сочинении. Между тем факт остается фактом: большинство отечественных читателей прошли мимо заключенной в «Вечном жиде» социальной и экзистенциальной проблематики. А ведь, по мнению Е. Ю. Сапрыкиной, в романе «дан аллегорический образ всего человечества» и «переосмыслен в духе романтической амбивалентности сам мифообразующий мотив божественного проклятия и его иску- пления»[7, 198].

Удивительно и другое: вне поля зрения наших критиков и читателей остались связанные с Россией и русскими эпизоды и персонажи «Вечного жида». Сказанное относится, в частности, к весьма нелицеприятному образу русского по происхождению героя -- укротителя диких зверей Морока (его принципиально важная роль в повествовании подчеркнута появлением персонажа на первых же страницах книги). Сатанинское начало полностью определяет собой внутренний мир этого «сибиряка» (хладнокровного и расчетливого убийцы, который ближе к концу романа заболевает бешенством и фактически сам превращается в лютого зверя). Сатанизм Морока противостоит ангеличе- скому началу сестер Розы и Бланш; но вот незадача -- они воспитывались в той же сибирской глубинке и, в силу отсутствия в окрестностях храма, остались «язычницами»; еще одна тема, которая потенциально могла бы обратить на себя взоры придирчивых отечественных аналитиков. Своего рода доброе слово в адрес русских воинов слышится от храброго солдата Дагобера: «Я предпочел бы сражаться с каре русских гренадеров, чем с дюжиной этих сутан...». Однако, насколько нам известно, русский фон «Вечного жида» остался без внимания со стороны наших соотечественников.

В результате «Вечный жид» очень скоро становится у нас своего рода символом обращенного к невзыскательной публике пустопорожнего развлекательного чтива.

К примеру, в письме И. С. Аксакова своему брату, отправленном в ноябре 1845 года из Калуги, вождь славянофилов следующим образом сетует на убогий духовный мир жителей этого губернского города: «город <...> ничего не читает, а если и читает, так только «Вечного Жида» в русском переводе» [23, 228].

Когда И. С. Тургеневу требуется охарактеризовать убогий внутренний мир одного из персонажей «Записок охотника», а именно помещика Пеночкина (рассказ «Бурмистр», 1847), писатель находит для этого следующую уничтожающую характеристику: «Одевается он отлично и со вкусом; выписывает французские книги, рисунки и газеты, но до чтения не большой охотник: «Вечного жида» едва осилил» [24, 124].

Колоритный и совершенно убийственный пример «внеидеологического» восприятия «Вечного жида» русским читателем встречается в малоизвестной повести Петра Фурмана «Парголовские тайны» (1845), представляющей собой непритязательную добродушную пародию на жанр «городских тайн». Героиня повести, купеческая дочь красавица Ев- доксия (подчеркнуто «романическое», комичное для русского уха имя!) побуждает своего избранника, не очень-то начитанного молодого аристократа Дмитрия Топилина прочитать и «Лондонские тайны» Поля Феваля (здесь, конечно, налицо определенная доля шутливой саморекламы: роман был переведен на русский язык именно Фурманом), и роман Сю: «Читали ли вы «Вечного Жида»? Там сказано: жить значит страдать!» [25, 328].

Разумеется, подобного рода банальная мораль становится своего рода последним гвоздем, заколачиваемым в крышку гроба «Вечного жида», казалось бы, навечно отлучаемого от «высокой» словесности.

Справедливости ради надо заметить, что книгой Эжена Сю в разное время увлекались и великие русские писатели, включая Достоевского, Чернышевского и Льва Толстого. Что касается Чернышевского, то, безусловно, его интерес к книге был обусловлен присутствием в ней социалистических идей. И всё же интерес этот оказался ограничен периодом 1840-х годов, когда будущий автор романа «Что делать?» вместе с Л. Н. Котляревской «упоенно читали» [26, 126] «Парижские тайны» и «Вечного жида». Позднее Чернышевский изменил своё отношение к Сю и, подобно многим критикам, весьма скептически отзывался о его даровании.

Показательно, что на кончину Эжена Сю 3 августа 1857 года отечественная пресса почти не отреагировала -- за одним существенным исключением. На страницах «Современника» был опубликован пространный и весьма сочувственный анонимный некролог, в самом начале которого фигурировали персонажи «Вечного жида» (мы цитируем электронную версию, исправляя опечатки и модернизируя орфографию): «Не один, может быть, из впечатлительных читателей просиживал во время оно ночи напролет, следя с лихорадочным волнением за приключениями Розы и Бланки и кознями ужасного Родена; не одна, может быть, слеза упала из женских глаз на страницы, содержащие в себе рассказ о страданиях очаровательного принца Джальмы и златокудрой Адриенны де Нардовилль,-- а потому мы думаем, что несколько сведений о жизни автора «Парижских тайн» и «Вечного Жида» про- чтутся не без любопытства» [27, 103].