Константы "русскости" и эволюция русского культурного сознания в книге Эжена-Мельхиора де Вогюэ "Русский роман"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Константы «русскости» и эволюция русского культурного сознания в книге Эжена-Мельхиора де Вогюэ «Русский роман»

В.П. Трыков, Московский педагогический государственный университет

В статье исследуется структура образа русских в книге французского писателя и дипломата Эжена-Мельхиора де Вогюэ (1848-1910) «Русский роман» (1886), выявлено влияние биографического метода и культурно-исторической школы на конструирование образа у Вогюэ. Доказано, что фильтрами репрезентации «русскости» в книге явился, с одной стороны, «неомистицизм» Вогюэ, формировавшийся в рамках «католического возрождения» во Франции на рубеже XIX-XX вв., а с другой - «французский стандарт», традиционный для французской культуры идеал меры и рациональности. Определен статус Вогюэ во французском дискурсе о России как писателя, противопоставившего стереотипным представлениям о русских «варварах», «рабах» и «азиатах» сложный образ русских, синтезирующий как положительные (мистицизм, синтетизм, доброта и человечность), так и отрицательные (склонность к крайностям, отчаянию, нигилизму, недостаток уравновешенности и рациональности) черты русского характера и миросозерцания, впервые предложившего рассматривать русскую литературу как нравственный и эстетический образец, на который следует ориентироваться писателям Запада. Вместе с тем показана ограниченность историзма Вогюэ, его склонность к мифологизации «русской души».

Ключевые слова: «русскость», «русская душа», биографический метод, культурно-историческая школа, «католическое возрождение», «неомистицизм», «Русский роман» Э.-М. де Вогюэ.

Constants of “russianness” and evolution of the Russian cultural consciousness in the Eugene-Melchior de Vogue's book “The Russian Novel”

V.P. Trykov, Moscow State University of Education

This article examines the structure of the image of Russian in the book of the French writer and diplomat Eugene-Melchior de Vogue (1848-1910) “Russian novel” (1886), the influence of the biographical method and the cultural-historical school on the construction of an image from Vogue. It is proved that the filters of the representation of the "russianness" in the book was, on the one hand, “neomysticism” of Vogue, formed in the framework of the “Catholic Renaissance” in France in the XIX-XX centuries, and on the other, “the French standard”, traditional French culture ideal of proportion and rationality. Defines the status of Vogue in the French discourse about Russia as a writer, opposing the stereotypical notions of the Russian "barbarians", "slaves" and "Asians" complex image Russian, synthesizing both positive (mysticism, synthetism, kindness and humanity) and negative (tendency to extremes, despair, nihilism, lack of balance and rationality) features of the Russian character and worldview for the first time proposed to consider the Russian literature as a moral and aesthetic specimen, which should be oriented writers of the West. However, shown the limitations of historicism, Vogue, his penchant for mythologizing of the “Russian soul”.

Key words: “russianess”, “Russian soul”, biographical method, cultural-historical school, “catholic revival”, “neomysticism”, “The Russian Novel” by E.-M. de Vogue.

Существенный вклад в формирование образа России и русских в западном сознании на рубеже XIX-XX вв. внес французский дипломат и литератор Эжен-Мельхиор де Вогюэ (1848-1910). Парадокс, но о писателе, с искренним интересом и доброжелательностью писавшем о России, способствовавшем популяризации русской литературы во Франции и за ее пределами, в отечественном литературоведении почти ничего не написано. Более того, самая известная книга Вогюэ «Русский роман» (1886) никогда полностью не переводилась на русский язык, в то время как «Россия в 1839 году» Астольфа де Кюстина, литератора, мягко говоря, без особой симпатии относившегося к нашей стране, удостоилась многочисленных изданий, сначала в сокращенном варианте, а в 1996 г. в издательстве имени Сабашниковых вышел ее полный двухтомный перевод. Эту несправедливость по отношению к Вогюэ хотелось бы, хотя бы отчасти, исправить в настоящей статье.

Ближайшей и наиболее проницательной предшественницей Вогюэ в изучении «русской души» была Жермена де Сталь. Французский литературовед Шарль Корбе писал: «Мадам де Сталь добилась большого прогресса в постижении русского народа. Она чувствовала его душу. Однако она смотрела на Россию извне. Она не увидела и не почувствовала ее изнутри. Между тем нельзя полностью понять народ, глядя на него извне. Новое отношение к русским, которое она привнесла в литературу, было намного более важным, чем то, чего еще недоставало писательнице, но нужно будет ждать еще очень долго, прежде чем появятся французы, интуитивно открытые русской душе» [Corbet, 1967, р. 109-110]. Одним из таких французов, несомненно, оказался Вогюэ, проживший в России шесть лет и знавший страну изнутри.

В предисловии к своей книге «Русский роман» (1886) он писал, что хочет «раскрыть тайну этой загадочной страны - России» [Vogue, 1886, р. X]. Несмотря на название, книга «Русский роман» задумывалась Вогюэ не как литературоведческое исследование. Замысел был значительно шире, о чем свидетельствуют и некоторые структурные особенности книги. Кроме глав о четырех крупнейших русских романистах (Гоголе, Тургеневе, Толстом, Достоевском), она содержит разделы о средневековой русской литературе, о Пушкине и романтической поэзии. Вогюэ не ограничивался задачей дать обзор основных фигур и этапов развития русского романа, но искал в литературных памятниках разных эпох истоки «тайны» русской души.

Однако, по мнению Вогюэ, наиболее полным ее выражением стал именно роман. «В русском романе и только в нем читатель найдет историю России последних пятидесяти лет», - утверждал Вогюэ [Там же, р. X]. При этом под «историей России» Вогюэ понимал les evolutions morales («нравственное развитие»), ту эволюцию, которую претерпела «русская душа» в XIX в. под влиянием исторических обстоятельств и различных идей: «Не очень заботясь о правилах литературной композиции, я должен был собрать все, что служило моему замыслу: биографические факты, личные воспоминания, исторические и политические экскурсы, без чего нельзя было бы понять нравственной эволюции этой сокровенной страны» [Vogue, 1886, р. X].

«Русскую душу» Вогюэ будет искать и в личностных, психологических особенностях русских писателей, в каждом из которых, по мнению Вогюэ, будет отражаться какая-то ее черта, и в персонажах, созданных их воображением и воплощающих характерные черты русского народа, и в своих личных впечатлениях от увиденного в России. Осмысливая свой метод, Вогюэ писал: «Наше любопытство направлено на писателя как человека. Познав в писателе человека, мы приблизимся к постижению тайны расы. Признанный соотечественниками писатель предстает перед нами как хранитель, которому народ на какое-то время доверил свою душу. Чего хочет народная душа в данный момент? Какова историческая роль ее хранителя? В какой мере он подготовил ее последующие изменения? Вот что я попытаюсь изучить в произведениях Гоголя» [Vogue, 1886, р. 71].

Таким образом, Вогюэ взял на вооружение методологию сразу двух школ французского литературоведения: биографический метод Ш.-О. Сент-Бёва, стремившегося в своих литературных портретах «найти в поэте человека», и принципы культурно-исторической школы (И. Тэн, Ф. Брюнетьер), для которой литература всего лишь документ, свидетельство о «расе», «среде» и «моменте», социокультурном и нравственно-психологическом состоянии нации, выражение ее духа.

Доминантой «русскости» у Вогюэ становится «мистицизм», который писатель считал «существенным элементом русской души» [Там же, р. 30]. Нигде на страницах книги Вогюэ не разъясняет, какой смысл он вкладывает в это понятие. Так, проявлением мистицизма у Гоголя стал отказ писателя от искусства в пользу религии, его глубокая озабоченность религиозными вопросами, прежде всего в «Выбранных | местах...». Однако религиозность - лишь одна, и вовсе не обязательная, составляющая русского «мистицизма». Этой гоголевской открытой религиозности и защиты церкви Вогюэ не обнаруживает, например, у И.С. Тургенева, которого, тем не менее, считал «воплощением главных качества русского народа» [Там же, р. 148]. У Ф.М. Достоевского «мистицизм» проявляется в иррациональном культе страдания, свойственном, по мысли Вогюэ, всем русским, которые «ищут страдания ради него самого, как способа искупления грехов» [Там же, р. 228].

По мнению Вогюэ, поздний Л.Н. Толстой разочаровался в возможностях разума, отказался от пантеизма, который, в сущности, «есть еще одна попытка рационального объяснения мира» [Vogue, 1886, р. 288] и был «очарован мистицизмом, который давно подстерегал его беспокойную душу; нигилист вдруг припал к стопам Бога, какого Бога, мы скоро увидим» [Там же, р. 283]. Проявление «мистицизма» Вогюэ видит в широком распространении франкмасонства в русском образованном классе эпохи Александра I. Для многих представителей тогдашней русской элиты «мистицизм» был «смутным протестом души против негативной философии энциклопедистов, торжества рационализма», - утверждает Вогюэ [Там же, р. 31]. Показательно, что Вогюэ отказывает Пушкину в чести быть выразителем «русской души» прежде всего на том основании, что в творчестве поэта «нет и тени мистицизма», а «религиозное чувство для него всего лишь поэтическое средство» [Там же, р. 48].

Таким образом, обобщая, можно заключить, что «мистицизм», в трактовке Вогюэ, - особая душевная настроенность, когда чувство, интуиция, воображение, вера превалируют над разумом. Одновременно это и утверждение доминирующего положения иррационального начала в системе ценностей, и признание чего-то, что выше отдельной личности, некоего условного Бога. Русским свойственен «вкус к абсолютному» (le gotit de I'absolu), утраченный, как полагал Вогюэ, Западной Европой под воздействием просветительской идеологии с ее культом Разума и самоопределяющейся личности [Там же, р. XIX].

В своей критике Просвещения Вогюэ выступает продолжателем традиции французской консервативной мысли (Л. Бональд, Ж. де Местр, Ф. Брюнетьер и др.), критиковавшей просветителей, которых Жозеф де Местр в своих «Четырех неизданных главах о России» презрительно называл «отвратительной сектой» [Местр, 2007, с. 42]. Вогюэ более сдержан: он называет французских просветителей родоначальниками «нового сознания» (I'esprit nouveau), но столь же критичен, как и его предшественник. Правда, Вогюэ, в отличие от Ж. де Местра, волнуют не политические, а культурные и эстетические последствия торжества просветительской идеологии. «Новое сознание», утратившее «вкус к абсолютному», основанное на культе Разума и индивидуума, привело к кризису в культуре. С «новым сознанием» у Вогюэ связана семантика «дробности», «мелкости», «ничтожности» и «падения».

Современность - «эпоха микробов». «Науки передали управление вселенной атомам» [Vogue, 1886, р. XV]. «...Анализ физических и нравственных явлений расчленил и, так сказать, раскрошил прежний фундамент; объяснение географических и исторических потрясений, а также трансформаций человеческой души внезапными и простыми факторами, действовавшими как проявления высшей силы, было вытеснено представлением о постоянной эволюции ничтожных и непонятных сущностей. Двинувшись по этому склону, современный дух неминуемо катится под откос» [Vogue, 1886, р. XV]. Холодный, бездушный аналитизм, в котором Вогюэ упрекал современный ему французский роман, - следствие и репрезентация общего кризиса европейской культуры в литературной сфере.

Рационализму Запада, наследовавшего просветительскую традицию, а вместе с ней склонность к анализу и всем разновидностям дробности, обособленности, Вогюэ противопоставил свойственный, по мнению писателя, русским «мистицизм» и его интеллектуальную проекцию, особенность русского склада мышления - синтетизм, умение видеть мир как единство. Высшим проявлением этой русской черты стал гений Л.Н. Толстого: «Толстой, этот тончайший аналитик, пренебрегает первой операцией анализа, столь привычной для французского гения; мы хотим, чтобы романист сначала произвел отбор, чтобы он вычленил персонажа, событие из множества существ и предметов, чтобы затем сделать этот отобранный объект предметом изучения. Русский, которому в высшей степени свойственно ощущение всеобщей взаимозависимости (la dependance universelle) не решится разорвать тысячу связей, которые связывают человека, действие, мысль в единую цепь бытия; он никогда не забывает, что все связано со всем» [Там же, р. 295].

Вогюэ осмысливал русскую литературу в широкой философской перспективе, видел в ней весомый аргумент в споре о природе человека, его месте в мироздании и отношениях с Богом. Писатель полагал, что все современные ему литературные и эстетические разногласия суть проявления этого идейного конфликта эпохи, одной стороной которого выступают современные последователи просветителей, отстаивающие культ Разума, свободной, самоопределяющейся личности и нравственный релятивизм, а другой - «неомистики», верящие в существование Абсолюта и единых нравственных норм [Там же, р. XIII]. Вогюэ был одним из таких «неомистиков», тех, кто стоял у истоков «католического возрождения» во Франции. Жан Кальве в монографии «Католическое возрождение в современной литературе» (1927) характеризует Вогюэ как «серьезного и вдумчивого писателя», критика современной жизни и нравов, «вдохновлявшегося самым подлинным и искренним христианским чувством» [Calvet, 1927, р. 136]. Оттого так импонировал Вогюэ «мистицизм» русских, в котором писатель видел противоядие против западного рационализма и его крайнего выражения - современного ему позитивизма. Вогюэ полагал, что русский роман в этом споре века, в этом «великом процессе» над рационализмом и позитивизмом, выступил с более вескими аргументами, чем те, что выдвигал Запад [Vogue, 1886, р. XIII].

Следствием мистической настроенности русских становятся как некоторые лучшие их качества, так и недостатки. К первым, несомненно, относятся человечность, доброта, способность к состраданию. В «Мертвых душах» Гоголя под налетом сарказма Вогюэ ощущает «чувство евангельского братства», «любовь к униженным и сочувствие к страждущим» [Там же, р. 117]. Всем русским романистам свойственно «милосердие, более-менее активное у Тургенева и Толстого, исступленное у Достоевского, доходящее до мучительной страсти» [Там же, р. XLV]. В этом отношении, полагает автор «Русского романа», все они «остаются христианами» [Там же, р. XLV]. И.С. Тургенев «воплощал в себе главные качества русского народа: наивную доброту, простоту и смирение» [Там же, р. 148]. По мысли Вогюэ, Ф.М. Достоевского привлекли в кружок Петрашевского «мистицизм», «сострадание», которые «он смог извлечь из политической доктрины социалистов» [Там же, р. 218].

Эти качества русских находят свое выражение не только в личностях писателей, в их психологических особенностях, но и в их творчестве, в подходах к изображению человека: «...Русские писатели ... никогда не разоблачают открыто, они ничего не доказывают, не разглагольствуют; они просто изображают, не делая никаких выводов, и взывают более к состраданию, нежели к осуждению <...> Это в высшей степени национальная черта» [Там же, р. 163-164].

«Русскость» проявляется и в персонажах, созданных воображением русских романистов. Таков Макар Девушкин, сохранивший под бесцветной оболочкой «сердце ребенка, такое простодушное, такое преданное, . столь свято-глуповатое в своем возвышенном самопожертвовании!» [Там же, р. 210]. Таков и солдат-охранник в «Записках из Мертвого дома», сочувствующий участи ссыльных. Это и тургеневские девушки, ставшие «прототипами всех героинь русского романа» со свойственной им «душевной грацией, сильной волей, честностью и душевной чистотой» [Там же, р. 169].

К наблюдениям над поэтикой русского романа и его типажами Вогюэ присовокупляет рассказ о некоторых эпизодах из российской действительности, свидетелем которых он стал. Так, например, Вогюэ рассказывает о том, как однажды в Орле он был свидетелем гражданской казни у позорного столба. Когда повозка стала увозить осужденных по окончании наказания, присутствующие устремились за ними, осыпая несчастных монетами, провизией и выражая им свое сочувствие [Там же, р. 164].

Суммарный образ русских, каким он сложился во французской литературе до Вогюэ, - «варвары», «рабы», «азиаты», «еретики», стоящие на более низкой ступени цивилизации, по сравнению с народами Западной Европы; храбрые и стойкие воины, представляющие угрозу для Европы, угнетатели Польши [см. Строев, 1999; Ощепков, 2010; Lortholary, 1951; Mansuy, 1912; Corbet, 1967]. В лучшем случае часть французской элиты (преимущественно монархисты) видела в российском самодержавии оплот порядка и стабильности, столь выгодно отличавшихся от «анархии» и «хаоса», царящих, по их мнению, в современной им Франции [Мильчина, 2004], но никогда русские не рассматривались как нравственный образец, на который должна ориентироваться «цивилизованная» Европа. Вогюэ впервые акцентировал человечность русских, считал их хранителями христианских заветов человеколюбия, милосердия, сочувствия к падшим.

Вместе с тем писатель видел и отрицательные следствия русского «мистицизма». Недостаток «рациональности» в русском психотипе приводит, по мнению писателя, к «разбалансировке» между разумом и чувством, волей и инстинктивным побуждением у русских, зачастую к склонности к крайностям и отсутствию самоконтроля. Эту особенность русских Вогюэ выводит, в частности, на основании следующей цитаты из «Детства. Отрочества. Юности» Л.Н. Толстого: «Вспоминая свое отрочество и особенно то состояние духа, в котором я находился в этот несчастный для меня день, я - весьма ясно понимаю возможность самого ужасного преступления без цели, без желания вредить, но так - из любопытства, из бессознательной потребности деятельности. Бывают минуты, когда будущее представляется человеку в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свои умственные взоры, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не будет и прошедшего не было. В такие минуты, когда мысль не обсуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты, я понимаю, что ребенок, по неопытности, особенно склонный к такому состоянию, без малейшего колебания и страха, с улыбкой любопытства, раскладывает и раздувает огонь под собственным домом, в котором спят его братья, отец, мать, которых он нежно любит» [Толстой, 1987, с. 173-174].

Показательно, что эти размышления героя толстовского романа, имеющие отношение к отрочеству, характеризующие чувства ребенка в определенный момент его душевной жизни, Вогюэ неоправданно генерализирует, переносит на всех русских. Его комментарий к этому пассажу построен на оппозиции двух типов сознания - русского и французского, противопоставленных друг другу по признаку сбалансированности душевной жизни, соотношения в них рационального и иррационального, инстинктивного побуждения и действия: «Чистое ребячество, скажут мне. Да, для нас (французов - В.П.), чьи умы лучше устроены и в которых эти зародыши кошмара почти никогда не пробиваются к жизни и не становятся действием, но не для русских умов, в которых эти приступы безумия часто завершаются соответствующим поступком» [Vogue, 1886, р. 290-291].

Следствием этой «разбалансировки» становится свойственная русским меланхолия, и ее крайняя степень - «отчаяние», чувство, которое Вогюэ называет «национальной болезнью» русских [Там же, р. 291]. Показательна в этом отношении оппозиция Пушкина и Гоголя, конструируемая Вогюэ на страницах «Русского романа». Гармоничному Пушкину Вогюэ противопоставляет меланхолического Гоголя. Вогюэ не признавал Пушкина выразителем «русской души» не только потому, что отказывал ему в глубоком мистическом и религиозном чувстве. Пушкинское «совершенное равновесие» (equilibre parfait), его «веселость» (gaiete) не соответствовали представлению Вогюэ о русскости. С точки зрения французского писателя, первым национальным русским прозаиком является Н.В. Гоголь, «и в главном, и в частностях - исключительно русский» [Там же, р. 130]. В произведениях Гоголя «Россия наконец узнала свой дух и свой облик» [Там же, р. 71]. По мысли Вогюэ, у Гоголя нарушено равновесие между двумя началами его личности и творчества - веселостью, столь отчетливо проявившейся в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», и меланхолией, окрашивающей более поздние произведения писателя [Там же, р. 104]. Молодому Гоголю удается преодолеть меланхолию и отчаяние в результате поездки в Германию и посещения Любека. Только контакт с Западом придает герою душевные силы, и он возвращается на родину с верой в себя и готовностью преодолеть все невзгоды и препятствия на его пути к успеху. Самобытность Гоголя-писателя, по мнению Вогюэ, в значительной степени определялась тем, что он наблюдал и изображал повседневную жизнь своих, казалось бы, ничем не примечательных персонажей «с печалью, которая является столь существенным элементом русской души» [Там же, р. 94]. Вогюэ полагал, что меланхолия и отчаяние были ведомы не только Гоголю, но и Тургеневу, Достоевскому, Толстому [Там же, р. 291].

Отчаяние охватывает и многих героев русских романистов. Так, например, персонажей Достоевского Вогюэ характеризует следующим образом: «Большую часть этих натур можно подвести под общий тип, которому свойственна крайняя импульсивность, отчаяние (I'otchatanie), состояние души и ума, для обозначения которого я тщетно пытался найти подходящее слово в нашем языке [Vogue, 1886, р. 227]. Впоследствии, в главе о Л.Н. Толстом, Вогюэ продолжит тему и предпримет попытку раскрыть смысл слова отчаяние: «Действительно, чтобы перевести это слово, следовало бы соединить двадцать других: безнадежность, фатализм, жестокость, аскетизм, и еще, Бог весть, какие» [Там же, р. 291].

Частными симптомами этой «болезни» русских становятся внезапные перемены настроений (ces attaques de caprice) у героев Достоевского [Там же, р. 227], сладострастное наслаждение в своем унижении, которое они зачастую испытывают [Там же, р. 227-228], парадоксальное сочетание «набожного смирения» со склонностью к преступлению, быстрота и спонтанность принимаемых в России решений. «Внезапность - характерная особенность всех начинаний в этой стране» [Там же, р. 33]. Иными словами, русские - народ импульсивный, противоречивый, склонный к крайностям.

Вогюэ был не первым во французской литературе, кто писал об этих особенностях русских. Ксавье де Местр в своей повести «Кавказские пленники» (1815) создал образ русского солдата Ивана, сочетавшего искреннюю веру в Бога с жестокостью. Ж. де Сталь в книге «Десять лет в изгнании» (1821) писала о русских: «Нации этой присущи свойства самые противоположные» [де Сталь, 2003, с. 209]. Писательница отмечала своего рода гигантоманию русских: «Народ этот - исполин во всем, обычные мерки в России не в ходу. Я не желаю тем самым сказать, что русским вовсе неведомо ни подлинное величие, ни постоянство, однако дерзость их воображения не знает пределов, колоссальное в их стране берет верх над соразмерным, отвага - над расчетливостью, и если они не достигают цели, то лишь потому, что оставляют ее далеко позади» [Там же, с. 207]. О страстности и необузданности русских в 1811 г. писал и Жозеф де Местр: «...Если желание русского человека запереть в крепость, он поднимет ее на воздух. <...> Нет человека, который желал бы так страстно, как желает русский» [де Местр, 2007, с. 38].

Однако оценка русской страстности и противоречивости у Ж. де Сталь и Ж. де Местра различна. Для Жермены де Сталь в них заключено некое очарование. Писательница видит в них свидетельство незаурядности русского народа и залог его великого будущего. Русский народ «тер>; пелив и деятелен, весел и задумчив. Характер его соединяет в себе контрасты самые разительные, предвещающие великие свершения, ибо противоположными свойствами обладают, как правило, существа "" выдающиеся, толпа в большинстве своем однообразна» [де Сталь, 2003, с. 203]. Взгляд Ж. де Сталь на Россию и русских определяет в значительной степени романтический культ страсти и вкус к контрастам [Ощепков, 2010].

Для Ж. де Местра необузданность русских, этого «самого неспокойного, самого неистового и смелого народа» [де Местр, 2007, с. 38], таит в себе опасность для российской государственности и даже в перспективе революционный потенциал, что пугало убежденного консерватора и ярого монархиста, каковым был автор «Четырех неизданных глав о России» (написано в 1811 г., опубликовано в 1859 г.).

Вогюэ был продолжателем традиции Ж. де Местра: неуравновешн- ность русских, их склонность к «отчаянию» пугает писателя, воспринимается им как «национальная болезнь» [Vogue, 1886, р. 104]. Эта болезненность проявляется в психологическом облике Гоголя и Достоевского - в «нервической аффектации, осложненной ипохондрией» у первого [Там же], в эпилептических припадках, нервной возбудимости, частых лихорадках - у второго.

В биографическом нарративе о русских писателях Вогюэ снова акцентирует моменты душевного кризиса, болезни, преждевременной смерти. Ранняя смерть Пушкина, Лермонтова, Гоголя осмысливается Вогюэ как иллюстрация его тезиса о «национальной болезни» русских¹. «В возрасте, когда другие начинают свое дело, он (Гоголь - В.Т.) свое завершил; быстрое изнашивание русского человека одержало победу и над ним. Таинственный рок висел над всеми писателями его поколения. Пуля и удар шпаги, нервное расстройство или чахотка, если не несчастный случай, или эта необъяснимая апатия, поражавшая их в возрасте, когда им еще не было сорока. Эта скороспелая и расточительная Россия обращается со своими детьми так же, как со своими растениями: она делает их прекрасными, великолепными, торопит их расцвести, но не дает им созреть и замораживает их в полном расцвете. О ней, о ее сыновьях и их идеях можно сказать то же, что написал один философ некоей бедной, но одаренной женщине: “Вы заранее обречены, потому что в Вас отсутствует равновесие между Вашим сознанием и Вашими поступками”» [Vogue, 1886, р. 129].

Эта психологическая «неуравновешенность» русских, их склонность к меланхолии и крайностям имеет свою литературную проекцию, проявляется в том, что Вогюэ считал «погрешностями» стиля русских писателей. Все эти «погрешности», так или иначе, были, с точки зрения французского литератора, следствием нарушением чувства меры. Так, |

Вогюэ не разделяет восторгов русских читателей «Вечерами на хуторе близ Диканьки» и признается, что его это произведение оставило равнодушным, поскольку в нем, по мнению французского литератора, грубовато фарсовое начало [Vogue, 1886, р. 82]. Неудачу романа «Новь» И.С. Тургенева Вогюэ видит в нарушении равновесия, той гармонии между наблюдением и оценкой, которую он так высоко ценил в таланте Тургенева. Результатом стало окарикатуривание представителей высших классов русского общества [Там же, р. 187].

Высоко оценивая творчество Достоевского, масштабы личности и таланта писателя, Вогюэ отказывает ему в гениальности на том основании, что гений должен обладать двумя высшими качествами, которых нет у Достоевского, - чувством меры (la mesure) и универсальностью (Tuniversalite). Первое качество заключается в способности «подчинять свои мысли, выбирать между ними» [Там же, р. 267]. Второе - в умении видеть жизнь в различных ее проявлениях, изображать ее, не сгущая красок, не нарушая все того же, столь ценимого французом, равновесия. Достоевский изображал преимущественно мрачные стороны действительности: «Он как путешественник, который объездил весь мир и восхитительно описал все, что увидел, но путешествовал он только ночью» [Там же].

Упреки в отсутствии чувства меры заслужил и Л.Н. Толстой. Вогюэ отмечает длинноты в его «Детстве. Отрочестве. Юности»: «Любопытная книга, но местами затянутая, неинтересная; Диккенс выглядит лаконичным рядом с русским писателем» [Vogue, 1886, р. 288]. Вогюэ считал вполне оправданным снятие во французском издании «Войны и мира» финальных историософских пассажей, поскольку «ни один читатель не смог противостоять тому ненужному утомлению, которое они вызывают» [Там же, р. 315].

В главе о Толстом это отсутствие баланса, неуравновешенность осмысливается уже не как стилистическая особенность русской литературы или психологическая черта персонажей русского романа, но как состояние духа всей современной России: «.. .Это новая Россия, погрузившаяся во тьму в поисках своего пути, равнодушная к требованиям нашего вкуса и зачастую непостижимая для нас. Не требуйте от нее самоограничения, к которому она менее всего способна, не ждите концентрации на чем-то, подчинения какой-то доктрине; она стремится лишь к тому, чтобы запечатлеть в литературе тот нравственный хаос, который она претерпевает» [Там же, р. 279-280].

Таким образом, Вогюэ в оценке разных явлений русской жизни и культуры последовательно и неуклонно руководствуется одним критерием - «стандартом» французского вкуса - чувством меры, выступая в этом отношении наследником «золотого века» французской литературы и его ярчайших представителей П. Корнеля, Ж. Расина, Ж.-Б. Мольера, Н. Буало, Ларошфуко и др. Любопытно, что крайности мистицизма так же неприемлемы для Вогюэ, как и крайности рационализма: «Языков и Жуковский были стерилизованы мистицизмом, в который они погрузились», - полагает автор «Русского романа» [Vogue, 1886, р. 57].

Вогюэ был не единственным французским литератором, почувствовавшим эту «неуравновешенность» русского духа, проявившуюся в литературе. Мода на русских, возникшая во Франции на рубеже XIX-XX вв., была в штыки воспринята частью французской литературной элиты. Об угрозе чистоте французской литературы и основам французского духа заговорили Ф. Брюнетьер, Ж. Леметр и др. [Ласкина, 2014, с. 292-293].

Братья Гонкур «обиделись» на Вогюэ по другой причине: они полагали, что он приписал их заслуги русским. Констатируя в своем «Дневнике» за 1888 г. несомненный успех русского романа во Франции, они далее с плохо скрываемой ревностью и досадой отмечали, что принадлежащая им (а также Флоберу и Золя) заслуга создания особого типа романа, повествующего о «реальной жизни людей, взятой с ее печальной, человеческой, не поэтической стороны» [Гонкур, 1964, с. 445], несправедливо приписывается Достоевскому и Толстому. «И вот человек, нашедший этот ловкий способ отвлечь внимание от нас, человек, который так непатриотически помог чужестранной литературе воспользоваться расположением и восхищением, да, восхищением, принадлежащим нам по праву, - г-н де Вогюэ» [Там же, с. 445-446].

Однако для Вогюэ те положительные уроки, которые могла извлечь французская литература и французское общество из опыта знакомства с русским романом, были важнее амбиций отдельных французских литераторов и определенно перевешивали опасения, связанные с возможным негативным влиянием. Для Вогюэ русский роман мог стать своего рода «прививкой» человечности и милосердия, которые, как считал автор «Русского романа», утрачивала рационалистическая, позитивистская, все дальше уходящая от христианских ценностей культура Запада.

Вместе с тем некоторые явления духовной жизни России второй половины - конца XIX в. вызывали тревогу французского писателя. Речь прежде всего о нигилизме, проявления которого, оставаясь верным своим принципам исследования «русской души», Вогюэ обнаруживает в личностях и произведениях русских писателей. Так, Вогюэ констатировал, что Тургенев первым диагностировал зарождающуюся болезнь, Достоевский запечатлел ее в образах «Бесов», Толстой имел личный опыт нигилистических переживаний и нигилистического отношения к жизни. Глава о Толстом называется «Нигилизм и мистицизм. - Толстой». Здесь тема нигилизма становится центральной, хотя начата она была еще в предисловии к «Русскому роману».

В кратком экскурсе в русскую историю, открывающем книгу, Вогюэ впервые упоминает о нигилизме, трактуя его как «наследственную болезнь, имеющую давние корни, - это склонность славянского духа к той негативистской доктрине, которую сегодня мы называем нигилизмом, и которую отцы индуизма именовали нирваной. Если мы хотим как следует понять Россию, нужно вспомнить все, чему она научилась у Древней Индии» [Vogue, 1886, р. 3]. Вогюэ полагал, что индуистская религиозно-философская традиция, наряду с христианством, оказала существенное влияние на нравственные и религиозные представления русского народа. Славянский дух, по мысли Вогюэ, унаследовал не только откровение любви к ближнему, но прежде всего «радости уничтожения» (les joies de I'aneantissement) [Там же, р. 4].

Следуя концепции «расы», «среды» и «момента» И. Тэна, Вогюэ утверждает далее, что нигилистический импульс, зародившейся в славянской душе под воздействием индусского элемента, получил свое развитие, попав в специфическую «среду», в силу особого драматизма русской истории. «Я не знаю народа, который пережил бы большие исторические потрясения, чем русские» [Там же, р. 6]. Вогюэ констатирует, что западноевропейские народы развивались в гораздо более благоприятных условиях: после нашествия варваров и отражения ислама у них было почти двенадцать веков относительной стабильности и мира. «В России напротив, история, казалось, зарезервировала пространство для радикальных экспериментов» [Там же]. Одним из таких «радикальных экспериментов» оказался и «русский нигилизм» второй половины - конца XIX в.

Важнейшим фактором активизации нигилистического импульса, издревле существовавшего в «русской душе», Вогюэ считает идеи, проникшие в Россию в 1840-х гг. из Западной Европы. «Русские получили от Европы демократические и социалистические идеи; они набросились на них с горячностью, поскольку те отвечали всем инстинктам их | расы, всем склонностям их души» [Vogue, 1886, р. 138]. Это влияние Вогюэ оценивает неоднозначно. С одной стороны, западные идеи разбудили Россию, до того, на протяжении значительной части правления Николая I, бывшую «инертной и бессловесной», на «жесткой униформе которой не было ни одной складки» [Там же, р. 135]. Вогюэ констатирует оживление интеллектуальной жизни в России 1840-х гг., обострение интереса к социальным вопросам под воздействием западного влияния. Он с явной симпатией пишет о русских западниках: Белинском, Герцене,

Тургеневе, Бакунине¹. В то же время Вогюэ называет их «московскими якобинцами» и возлагает на них ответственность за извращение «русской души». Вот как он описывает этот процесс: русские «не заметили, что эта чужеродная примесь извращает лучшие их качества. Введенные в заблуждение трудами западных социалистов, революционеры 1848 г., хмелея от этих опусов, превратились в нравственных эмигрантов, покинувших свою родину ради бесплодной пустыни абстрактных идей и отрицания. Чужая теория заставила их потерять из виду русскую действительность.

Их декларации в защиту народа звучали фальшиво, поскольку эти московские якобинцы совершенно прониклись духом восемнадцатого века, рационалистического и безбожного; у них нет ничего общего с истинным, совершенно евангельским состраданием Достоевского и Толстого, к которому слышалось презрение в избитых фразах либеральной оппозиции. Первые - любящие реалисты. Вторые были злобными идеологами, у которых любовь к человечеству обернулась ненавистью к обществу. Именно таков, я полагаю, критерий, в соответствии с которым можно разделить русских писателей на два лагеря» [Vogue, 1886, р. 138-139]. К «любящим реалистам» Вогюэ относит Гоголя, Тургенева, Некрасова, Толстого, Достоевского.

Симпатизируя русским либералам и западникам как культуртрегерам западного влияния, Вогюэ одновременно осуждает их как последователей и проводников «безбожных», просветительских идей. Вогюэ на протяжении всей книги развивает тему западного влияния на Россию, причем в его оценках сквозит традиционное для западного дискурса о России сознание культурного превосходства. «Россия точно следовала за движением западного духа, но с отставанием в несколько столетий; ее развитие в семнадцатом веке имеет много общего с нашим в пятнадцатом столетии, но в Москве не было ни Фруассара, ни Ком- мина» [Там же, р. 16]. «В течение всего восемнадцатого века мы (французы - В.Т.) приучали русский ум подражать классикам...» [Там же, р. 32]. Если французы были учителями русских в приобщении к образцам классицизма, то немцы стали их наставниками в романтическом искусстве [Vogue, 1886, р. 32].

Вогюэ особенно часто подчеркивает влияние французских писателей на русских: Вольтера - на Пушкина, Жорж Санд и Эжена Сю - на Григоровича, Некрасова и Достоевского, Бальзака - на Тургенева и Достоевского. Многочисленны у Вогюэ литературные параллели, где «первоисточником» является французская литература: Тарас Бульба - «украинский Роланд» [Там же, р. 91], Чичиков напоминает Вогюэ Робер-Макэра, циничного проходимца-спекулянта, персонажа популярного сборника физиологических очерков «Сто и один Робер-Макэр» (1839) [Там же, р. 111]. «Кретинизм» гоголевского Акакия Акакиевича сравнивается с «кретинизмом» флоберовских Бувара и Пекюше [Там же, р. 97], а «Дневник писателя» Достоевского вызывает ассоциацию с книгой аббата де Ламенне «Слова верующего» [Там же, р. 265]. Концентрированное выражение мысль Вогюэ о «подражательности» русских и вторичности их культуры находит в метафоре России-зеркала. «Россия воспринималась нами как огромное зеркало, способное лишь отражать образы, которые мы ей внушали» [Там же, р. 67].

Правда, Вогюэ, как многие западные авторы до него, сетует на поверхностный характер усвоения русскими западной культуры: «Русские позаимствовали наши парики, но почти ничего не переняли от нашей манеры мыслить» [Там же, р. 25]. Вогюэ сожалеет, что русские поверхностно восприняли классическую культуру Запада, культуру меры, гармонии, которая могла бы помочь им преодолеть «разбалансированность» «русской души», но живо откликнулись на губительные просветительские, либерально-демократические идеи, лишь усилившие их склонность к крайностям.

На первый взгляд, Вогюэ демонстрирует исторический подход к исследованию «русской души». Она не является для французского писателя неизменной сущностью. Выделив ее константы («мистицизм», милосердие, тонкое ощущение всеобщей взаимосвязи явлений, склонность к крайностям, болезненной аффектации, отрицанию), он рассматривает ее в развитии. Было бы точнее сказать, что Вогюэ исследует не столько трансформации «русской души», сколько эволюцию русского культурного сознания под воздействием различных как исторических событий, так и культурных факторов, идей.

Однако историзм Вогюэ; на поверку оказывается ограниченным и поверхностным. Если он и рассматривает эволюцию «русской души», то только под воздействием внешних факторов (восточных или западноевропейских). Внутренние факторы собственно русской действительности (изменения социальной структуры, форм правления, особенности климата и т.д.), внутренняя логика ее развития не принимаются в расчет Здесь необходимо заметить, что под воздействием широко известной к концу XIX в. концепции Ш.-Л. Монтескьё о влиянии климата на форму правления, нравы, обычаи народов, а также идей культурно-исторической школы Вогюэ констатирует роль этих внутренних факторов в формировании «русской души» (см., например, [Vogue, 1886, р. 11-12]), но игнорирует их при описании ее дальнейшей эволюции.. Так, например, Вогюэ никак не объясняет «разворот» образованных русских в начале XIX в. от французской культурной традиции к романтической немецкой литературе. В другом случае он ограничивается констатацией смены культурных ориентиров русской интеллигенции: если в 1820-х гг. ее интересовали преимущественно эстетические вопросы, «споры не касались более общих вопросов и более серьезных проблем» [Vogue, 1886, р. 60], то в 1840-х гг. ситуация изменилась, возник живой интерес к нравственным и социальным проблемам. И опять никаких объяснений. Переход от этапа культурной несамостоятельности («подражательности») к этапу самосознания и обретения своей культурной идентичности в 1840-е гг. Вогюэ связывает с фигурой Н.В. Гоголя, что отражало представления писателя о «русскости». Вопрос о том, какими причинами и обстоятельствами был обусловлен этот переход, также остается в книге Вогюэ без ответа.

В результате эволюция русского культурного сознания мифологизируется, укладывается в рамки романтического мифа о свободном творческом самоопределении гения. Эта схема из эстетики экстраполируется на проблемы культурогенеза. Вогюэ накладывает эту романтическую мифологему свободного творца, порывающего с канонами и обретающего творческую свободу, на описание процесса становления русской культурной самобытности. Размышляя о влиянии западных идей на русское сознание, Вогюэ использует библейскую мифологему искушения, соблазнения. Запад соблазнил и развратил «русскую душу» просветительскими и либерально-демократическими идеями.

Метод Вогюэ причудливо сочетает элементы историзма культурно-исторической школы с мифологизацией, которой свойственно осмысливать эмпирические факты, ориентируясь на некие вневременные модели Е.М. Мелетинский так описывал прецедентный характер мифологического мышления: «Мифологическое мышление принципиально неисторично, игнорирует историческую гетерогенность, все многократные изменения профанного эмпирического времени сводит к однократным актам творения, совершенным в трансцендентное сакральное мифическое время. Наоборот, чисто мифические прасобытия затем многократно воспроизводятся в обрядах и мыслятся образчиками, в свете которых толкуются, к которым “подгоняются” действительные эмпирические события, происходящие или могущие произойти в будущем» [Мелетинский, 2006, с. 177]..

Вряд ли можно утверждать, что Вогюэ исполнил задачу, которую ставил перед собой, - постиг «тайну русской души». Скорее, он внес свой вклад в мифологизацию России и русских на новом этапе историко-культурного развития. Как любой миф, миф Вогюэ абсолютизировал некоторые особенности русской литературы и отдельные свойства русского характера. Вместе с тем «русская душа» была впервые описана не как набор разнородных, иногда противоречивых признаков, но как некая сложная связность, доминантой которой являлся, по мнению Вогюэ, русский «мистицизм». Своеобразие Вогюэ как исследователя «русской души» заключалось и в том, что, отмечая ее болезни, странности и недостатки, писатель все-таки акцентировал то, чему Запад может поучиться у русских, - широту взгляда и гуманность, искреннее сочувствие, христианское смирение. Прежде, в 1830-40-х гг., в монархических кругах Франции Россия воспринималась как политическая модель, обеспечивавшая стабильность и порядок в стране. У Вогюэ впервые в западном дискурсе о России ее литература рассматривалась в определенном отношении как нравственный и эстетический образец, на который было бы полезно ориентироваться Западу, а русский народ как носитель подлинных христианских ценностей милосердия и любви к ближнему.

вогюэ мистицизм русскость душа

Библиографический список

1. Гонкур, 1964 - Гонкур Э. и Ж. Дневник. Записки о литературной жизни: В 2 т. М., 1964. Т. II.

2. Кокто Ж. Петух и Арлекин. СПб., 2000.

3. Ласкина, 2014 - Ласкина Н.О. «Русское нашествие» в рефлексии французской литературной критики рубежа XIX и XX вв.: к истории вопроса // «Страна филологов»: проблемы текстологии и истории литературы: Сб. ст. / Отв. ред. Роженцева Е.А. М., 2014. С. 291-296

4. де Местр, 2007 - Местр Ж. де. Сочинения. Четыре неизданные главы о России. Письма русскому дворянину об испанской инквизиции. СПб, 2007.

5. Мильчина, 2014 - Мильчина В.А. «Русский мираж» французских легитимистов в 1830-1840-е годы // Мильчина В.А. Россия и Франция. Дипломаты. Литераторы. Шпионы. СПб., 2004. С. 344-389.

6. Ощепков А.Р. Образ России во французских путевых записках XIX века. М., 2010.

7. де Сталь, 2003 - Сталь Ж. де. Десять лет в изгнании. М., 2003.

8. Строев А.Ф. Россия глазами французов XVIII - начала XIX века // Логос. 1999. № 8. С. 8-41.

9. Толстой, 1987 - Толстой Л.Н. Детство. Отрочество. Юность. М., 1987.

10. Calvet, 1927 - Calvet J. Le Renouveau catholique dans la litterature contemporaine. Paris, 1927.

11. Corbet, 1967 - forbet Ch. L'opinion frangaise fаce a l'inconnue russe (1799-1894). Paris, 1967.

12. Lortholary, 1951 - Lortholary A. Le Mirage russe en France au XVIII siecle. Paris, 1951.

13. Mansuy, 1912 - Mansuy A. Le Monde slave et les classiques frangais aux XVI-XVII siecles. Paris, 1912.

14. de Vogue, 1886 - Vogue E.M. de. Le roman russe. Paris, 1886.

Размещено на Allbest.ru