"Влюбленный бес" А.В. Королева: опыт реконструкции

Стилистическая правка. В. В. Виноградов достаточно подробно прослеживает особенности стилистической структуры «Уединенного домика на Васильевском», доказывает ее отличие от текстов А. С. Пушкина. «Для стиля Титова характерны ритмико-синтаксические приемы плавного движения рассказа, унаследованные от Карамзина» [Виноградов 1982: 140]. Пушкин высвобождает речь:

• от книжных риторических штампов [Там же: 133];

• от официальной терминологии и фразеологии [Там же: 134];

• от славянизмов архаического типа [Там же: 134];

• от риторико-романтических элементов [Там же: 138]

• и проч.

Сопоставление фраз, написанных В. П. Титовым и А. В. Королевым, позволяет согласиться с утверждением о том, что автор «Влюбленного беса» исправил «слог и стиль плагиатора» [Королев 2013: 89]. Он упростил и уточнил высказывания, приблизился «к темпо/ритму пушкинского постава» [Королев 2013: 98]. Приведем несколько характерных примеров (см. табл. 1).

Элегическое обрамление. В начало повести А. В. Королев вводит обоснование причин, побудивших повествователя вспомнить события, которые происходили очень давно. Оно выделено графически - каждое из коротких предложений написано с красной строки:

«Недаром я ее вспомнил, сие последнее наше пристанище.

Тут, куда ни посмотришь, все картины словно бы при смерти.

И одна и та же история манит меня в эту пустошь»

[Королев 2013: 7].

В пояснительной части книги А. В. Королев подчеркивает, что А. С. Пушкину «важно обозначить этот сюжет как историю о тех, кого уже нет. Все герои давно покойники» [Королев 2013: 93], «этот же меланхоличный акцент Пушкин поставит позже прологом к тексту „Повести покойного Ивана Петровича Белкина“. <…> перед нами элегия, кладбищенская история, воспоминание» [Там же]. Думается, зачин «Влюбленного беса» больше всего напоминает фрагменты из «Станционного смотрителя»: «В самом деле, память одного из них мне драгоценна» [Пушкин 1937-1959, VIII: 98]; «Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места» [Там же: 99]; «Мысль о смерти того или другого также мелькнула в уме моем, и я приближался к станции *** с печальным предчувствием» [Там же: 99]; «Я решился посетить знакомую сторону» [Там же: 105].

Домик Веры и ее матери легко сравнить с другим:

…Почти у самого залива -

Забор некрашеный да ива

И ветхий домик: там оне,

Вдова и дочь, его Параша,

Его [Евгения] мечта…

[Пушкин 1937-1959, IV: 280]

Н.О. Лернер отметил, что «вдова-старушка с хорошенькой простушкой-дочерью, живущие в низеньком домике на окраине города, фигурируют в „Медном всаднике“ и „Домике в Коломне“» [Лернер 1913: 187]. Тот факт, что домик исчез (В. П. Титов об этом не пишет), позволяет провести аналогию между печальными судьбами Параши и Веры.

Элегические интонации доминируют и в заключении повести современного автора. Конец XVIII главы звучит как перифраз, объединяющий элегию «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» и «Памятник». Ср.:

Снова явно слышатся нотки из «Станционного смотрителя»: «Я захотел посмотреть места, где когда-то стоял уединенный домик вдовы на Васильевском острове, и однажды летом отыскал печальное сие пепелище…» [Королев 2013: 65]. Кольцевая композиция придает повести А. В. Королева особенную стройность. Необратимость движения времени, разрушение неистинного - мотивы, типичные для пушкинского творчества.

Персонификация повествователя. «Повествование в „Уединенном домике на Васильевском“ облечено в устно-литературную форму живого рассказа, который непосредственно обращен к читателям и носит глубокий субъективный отпечаток авторского „я“», - доказывает В. В. Виноградов [Виноградов 1982: 131]. Н. Л. Степанов отмечает в некоторых эпизодах произведения В. П. Титова отголоски пушкинского пародийного стиля [Степанов 1961: 28]. Но комментарии у А. В. Королева ироничнее, что делает «Влюбленного беса» более похожим на произведения знаменитого классика.

Простившись с гостями, Вера приходит к выводу, что Варфоломей «оказался обходительным человеком» [Королев 2013: 17]. Следует резюме: «…Короче, все вышло точь-в-точь по пословице: не так страшен черт, как его малюют» [Там же]. Читатель догадывается, что приятелем Павлуши является нечистый. В пословице актуализируется прямое значение. Изображение сознания героя и одновременно его ироническая оценка - примета, характерная для стиля А. С. Пушкина.

Графиня уверяет своего воздыхателя, что «насмешки ее над дурным французским выговором относились вовсе не к Павлу, а к другому Павлу…» [Королев 2013: 38]. Банальность принятой юношей отговорки красочно живописует его наивность. Пояснения излишни.

«Эскулап» [Королев 2013: 46] (лексема есть в произведениях поэта, но не употребляется в повести В. П. Титова), осмотрев бредящего Павла, приходит к выводу, что «медицина бессильна» [Там же], Лаврентий «возражает лекарю ассигнацией и наливкой» [Там же]. В этом лаконичном замечании явно воссоздается манера, которую сам А. С. Пушкин характеризовал как «веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться» [Пушкин 1978: 23].

Изображая пожар в домике вдовы, А. В. Королев упоминает наблюдателей:

«Не обошлось и без толпы зрителей, которые проснулись для развлечения» [Королев 2013: 59]. Вновь походя, незлобливо автор подсмеивается над людскими слабостями - как это когда-то делал А. С. Пушкин. Ниже находим сходное замечание литературно-критического характера: «Но нашу публику трудно разжалобить даже трагедиями Катенина» [Там же: 60].

Отчетливее воссоздается нравственный и интеллектуальный статус повествователя, упрочиваются его доверительные отношения с читателем.

Сокращения. Ряд подробностей из «Уединенного домика на Васильевском» А. В. Королев исключает. Например, изображение испуганной новым знакомым вдовы: «Холодный пот проступил на морщинах лица ее, седые волосы стали дыбиться под чепцом» [Пушкин 1979, IX: 356]. Возможно, писатель считает такую реакцию женщины на первый разговор с Варфоломеем слишком явным предзнаменованием грядущей беды; он предпочитает постепенно нагнетать напряжение.

Еще пример: описание изменений в убранстве комнаты графини: «„…занавесы висели сперва на лавровых гирляндах; но мне лучше показалось заменить их стрелами» - «Недостает сердец», - отвечает Павел полусухо, полувежливо» [Пушкин 1979, IX: 361]. Здесь содержится намек на будущее развитие событий: пронзенный стрелой Амура, Павел ждет любви («сердец»), а в итоге оказывается обесславленным, лишенным лаврового венца. Вероятно, А. В. Королеву такой эмблематизм показался тривиальным, а речь светской дьяволицы - чересчур прямолинейной.

В подавляющем большинстве случаев из «оригинального» текста исключаются менее объемные фрагменты. Как правило, в целях усиления динамизма и выразительности высказываний.

Исправленные и новые пейзажные зарисовки. А. В. Королев делает более энергичным начало повести. Ср.: «Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот, без сомнения, заметил, что…» [Пушкин 1979, IX: 351] - «Вчера мне случилось гулять на Васильевском острове…» [Королев 2013: 7]. В «эссе/послесловии» поясняется: В. П. Титов «пускается в длинную пейзажную опись» [Королев 2013: 77], а «…начало у Пушкина всегда хлопает как бич дрессировщика, заставляя сюжет сразу стать на задние лапы» [Королев 2013: 92].

В «Уединенном домике…» далее следует единственный подробный пейзаж, качеством которого и недоволен А. В. Королев. Природа (природные явления) упоминается В. П. Титовым нечасто - в связи с образом главного героя: он то не может утопиться, потому что Нева «закутана <…> ледяною своей шубою» [Пушкин 1979, IX: 360], то, преследуя незнакомца, «находит себя по колена в сугробе» [Там же: 361], то взирает с саней на луну, которая «неверно светит путникам сквозь облака летучие» [Там же: 364].

«Влюбленный бес» содержит несколько пейзажей, которых нет в первоисточнике. Например, описание картины, увиденной в день Вознесенья Павлом и Варфоломеем по пути на Васильевский остров: «Солнце сияло. Ветерок играл рябью Невы. Игла адмиралтейства грозила шведу позолоченным пальцем. Колокола звали к обедне. Улицы были полны народом» [Королев 2013: 16]. (Здесь - контаминированная отсылка к «Медному всаднику» А. С. Пушкина: «Отсель грозить мы будем шведу» [Пушкин 1937-1959, IV: 274], «…светла / Адмиралтейская игла» [Пушкин 1937-1959, IV: 275].) Затем следует подробность, мало увязывающаяся с общим планом: «Даже кучер, подумав, снял свой вечный армяк и подложил под седалище» [Королев 2013: 16]. Ведение этой прозаической предметно-бытовой детали сообщает картине неожиданный ракурс. Сопряжение контрастных стилистических форм («ветерок» - «позолоченный палец» - «седалище») характерно для гетерогенного стиля А.С. Пушкина [Пильщиков, Шапир 2009: 241], особенно в случае, когда, как в процитированном фрагменте, актуализируется комическая семантика.

А. В. Королев добавляет также описания:

• прогулки на взморье («где пешеходы в шесть глаз любовались горой облаков над морем и парусами плывущей вдали эскадры» [Королев 2013: 18]);

• обстановки в вечер, когда Павел разочаровывается в графине Настасье («Луна была еще бледна, но обещала в полночь наводнение света» [Там же: 26]);

• и когда начинает ревновать Веру к Варфоломею («вдруг повалил куриным пером густой снег, луна в миг погасла и метель, воя по волчьи, затопила улицы мраком» [Там же: 28]; «Павел с досадой смотрел на улицу, где бушевала точно такая же метель, как и в душе!» [Там же: 37]);

• вид пепелища после пожара («поземка принялась белить черные головни» [Там же: 61]);

• тот же вид спустя десятилетия («все обуглил влюбленный огнь. Не пестрели цветы в палисаде. Не гудели пчелы в шиповнике. Только одни чайки вились кругом над взморьем, да паруса бороздили даль» [Там же: 65]).

Существенно развернут пейзаж, знаменующий последние часы жизни матери Веры. Сравним отрывки (курсивом нами выделены включенные А. В. Королевым дополнения):

Книжные выражения смешиваются с разговорными, вводятся просторечия. Предложения дробятся на более короткие. Появляется много деталей, делающих картины зримо-красочнее, подвижнее. Особенно значимы привнесенные коннотации искривленности («согнутость», «раздутость», «брюхатость»), отсылающие к инфернальной феминной теме. Возможно, А. В. Королев намекает на ведьмовское начало в образе умирающей вдовы (в эссе/послесловии указано: «чаша весов явно склоняется к тому, что мать ангела Веры была ведьмой» [Королев 2013: 110]).

Пейзажные зарисовки передают настроение героев, позволяют подчеркнуть динамику развития конфликта. «Солнечный майский зачин, белая ночь Петербурга, пасмурный переход к зиме, вьюга, метель, <…> наводнение мрака, после чего снежную белизну пачкает чернота пожара. Живописный подтекст рассказа - история скомканной и сожженной фаты» - так определяет символику темпоральных образов сам автор [Королев 2013: 97]. По его мнению, А. С. Пушкин заранее рассчитал последовательность сезонных изменений в повести, а записавший его рассказ плагиатор не обратил на них внимания.

Детализация описаний. Вводимые писателем частности делают повествование более ярким: «сладкий пирог» [Королев 2013: 18] и сухарь [Там же: 21] к чаю, «засаленные» [Там же: 18] карты, «обновы: новые шторы на окнах и напольное зеркало для гостиной» [Там же: 26] (которые потом сыграют фатальную роль, сделавшись причиной пожара в домике) и т. д. Характерный пример: в сцене болезни Павла В.П. Титов «забывает» про лекаря, сидящего у постели, а А.В. Королев считает нужным сообщить, что после того, как криз пошел на спад, «врач, зевая, застегнул саквояж» [Там же: 47]. В этой лаконичной зарисовке запечатлено по-пушкински много: здоровый цинизм эскулапа оправдан ситуацией, заурядный факт свидетельствует о чудесном исцелении, щелчок знаменует возвращение героя в материальный мир.

А. В. Королев признается, что основой для реконструкции послужила «Пиковая дама», поскольку «устная» повесть о бесе «была прологом к истории Германна» [Королев 2013: 110]. Это особенно заметно в первом описании гостей графини. У В.П. Титова в соответствующем эпизоде визитеры просто «…принимаются за игру…» [Пушкин 1979, IX: 361]. Современный автор заимствует из пушкинского текста образы гостей, часть из которых заняла места на диванах, а часть обступила игорные столы. Ср.: «…молодые люди сидели, развалясь на штофных диванах, ели мороженое и курили трубки. В гостиной за длинным столом, около которого теснилось человек двадцать игроков, сидел хозяин и метал банк» [Пушкин 1937-1959, VI: 235] - «Одни гости сгрудились у карточных столов в ожидании игры. Другие пили вино, усевшись на штофных диванах» [Королев 2013: 37].

В эпизоде, где воспроизводится поездка Павла на санях, управляемых возницей-скелетом, упоминание «луны во вкусе Жуковского» и скрипящего под полозьями снега становится реминисценцией к балладе «Светлана». Мотив просматривается и в повести В.П. Титова (см. работы Н. Л. Степанова [Степанов 1961], С.А. Фомичева [Фомичев 1990: 609]). Но А. В. Королев закрепляет ассоциации сравнением «…едут долго-долго, не торопятся, словно дорога ведет на кладбище» [Королев 2013: 43]. Далее во «Влюбленном бесе» появляется оригинальная подробность: лошадь мнимого извозчика «мертвенно оборотилась конским черепом» [Там же]. Дополнение делает картину более впечатляющей (вместе с иными деталями: «гробовым [звоном о кости]» [Там же], «безглазым черепом» [Там же], «клацающими» [Там же] челюстями). Оно заставляет вспомнить другой «череп коня» [Пушкин 1937-1959, II: 245] - из пушкинской «Песни о вещем Олеге».

При описании мистических эпизодов А.В. Королев явно испытывает воздействие гоголевской прозы, что не удивительно, учитывая его большой интерес к данной теме.

«Поворот в болезни» Павла происходит после «крика петушка, долетевшего с кухни» [Королев 2013: 47]: за полночь повар решает приготовить целительный бульон и вынимает птицу из корзины, - обстоятельно поясняется во «Влюбленном бесе». Ср.: «Труп опять поднялся из него синий, позеленевший. Но в то время послышался отдаленный крик петуха. Труп опустился в гроб и захлопнулся гробовою крышкою» [Гоголь 1937-1952, II: 208] - «Павел услышал крик петуха, перестал скрежетать зубами, успокоился - тень тучкой сдуло с лица, ему стало легче, он заснул мертвым сном» [Королев 2013: 47]. А. В. Королев пишет о перерождении своего героя: «перечитайте эпилог, Павел явно одержим бесом» [Королев 2013: 102]. Поэтому сопоставление молодого мужчины с панночкой из «Вия» видится нам вполне логичным.

При упоминании Верой «Царя небесного» [Королев 2013: 52] «по лицу Варфоломея пошли судороги» [Там же], он едва «справился с корчами» [Там же]; кивнул на небо, «содрогаясь как в лихорадке» [Там же: 2]. Представляется, что и эти уточнения введены А. В. Королевым под воздействием малороссийских повестей Н. В. Гоголя. Ср. с рассказом из «Пропавшей грамоты»: «Вот, дед карты потихоньку под стол - и перекрестил <…> Гром пошел по пеклу; на ведьму напали корчи…» [Гоголь 1937- 1952, II: 190-191].

Чертыхания. У А. В. Королева на порядок больше, чем в «оригинале», экспрессивных высказываний, связанных с упоминанием черта: «черта с два» [Королев 2013: 60], «черт знает чего» [Там же: 9], «у черта на куличках» [Там же: 42]. А. С. Пушкин тоже включал подобные выражения в свои произведения: «черта с два» [Пушкин 1937-1959, VI: 212] говорит Томский в «Пиковой даме», «провались он к черту» [Там же, VIII: 183] - жена смотрителя Пахомовна в «Дубровском», «черт несет жениться» [Там же: 72] - Зурин в «Капитанской дочке» и т. д. Там чертыхания в подавляющем большинстве призваны «выявить социоязыковой облик героя» [Лотман 1995: 342], при том поэт явно ощущает «семантическую игру» [Там же: 341]. Ю. М. Лотман пишет:

«В повести Тита Космократова (т. е. Пушкина и В. П. Титова) герой кричит: „Пошлите к черту незнакомца“. Но в дальнейшем оказывается, что „незнакомец“ сам и есть черт» [Там же: 341]. И все же художественно-концептуальная функция чертыханий более характерна для гоголевского стиля. Как и в малороссийских повестях, во «Влюбленном бесе» им возвращается исконное мифологическое содержание: упоминаемые в крепких выражениях демонические герои находятся рядом, творят свои беззакония, сводят людей с правильной дороги.

В таком контексте безобидное восклицание «Варфоломей <…> лицо имел правильное, но, вот какая черта! лик его не отражал движений души, а подобно маске скрывал все истины сердца» [Королев 2013: 16] можно рассматривать как скрытую подсказку-каламбур: «черта чёрта».

Доработка образов. В характеристике Веры неоднократно появляется сравнение с голубкой («голубиная чистота сердца» [Королев 2013: 8], «как голубка» [Там же: 15], «[Варфоломей] тайно следил за нашей голубкой глазами голодного коршуна» [Там же: 17], «воркуют в углу голубки, брат и сестрица, Павел и Вера» [Там же: 19], «частые свидания с милой голубкой» [Там же: 20], «совратить чистого голубя» [Там же: 21]). А. В. Королев обращается к христианской традиции, важна религиозность и невинность героини. А. С. Пушкин использует похожий образ в балладе «Жених», написанной в «народном духе» («голубица / Красавица-девица» [Пушкин 1937-1959, II: 413]), в стихотворении «Няне». В повести В. П. Титова такого сравнения нет. Как и описания жеста «сложив руки мадонной» [Королев 2013: 53], отсылающего к «Гаврилиаде» [Там же: 107]. Еще один любопытный нюанс: после обеда Вера из «Уединенного домика на Васильевском» читает священные книги или занимается с матерью гаданием в карты [Пушкин 1979, IX: 352], а Вера из «Влюбленного беса» еще и вышивает, как Марья Кирилловна в «Дубровском» или Лиза в «Пиковой даме». А. В. Королев «позволяет» героям вести себя так, как они обычно ведут в произведениях Пушкина.

Дважды в повести «Влюбленный бес» встречается оборот «с аппетитом» [Королев 2013: 41, 47], которого нет в первоисточнике. Оба раза - при описании трапез Павла. Снова воссоздается пушкинский слог. Ср.: «ели с большим аппетитом» [Пушкин 1937-1959, VI: 210; VIII: 101], «поужинав с большим аппетитом» [Королев 2013: 50].

Любовные переживания главного героя повести облекаются в форму пейзажной зарисовки, им тем самым придаётся вселенский масштаб: «И душа его зрит черные большие влажные очи красавицы, как две луны из агата, над снежными крышами» [Королев 2013: 37]. Этого сравнения с камнем, обладающим, по представлениям толкователей, мистическими свойствами, нет в «оригинале». Зато они есть у А. С. Пушкина: «Нет, не агат в глазах у ней, / Но все сокровища Востока…» [Пушкин 1937-1959, III: 41].

Во «Влюбленном бесе» более убедительно описаны эротические томления юноши. Ср.:

«…Весь мир настоящий, прошедший и грядущий стеснился для него в лоскутке бумаги; он прижимает к сердцу, целует его, подносит несколько раз к свету. <…> „Твоя - вечно твоя“, пусть растолкует мне на опыте, что значит это слово» [Пушкин 1979, IX: 361] - «Весь мир настоящий, прошедший и будущий сжался для него в лоскут надушенной бумаги. Он прижимает его к сердцу, целует его, подносит к свету, нет ли там тайного знака, и кажется, видит в очертаниях „В“ - вечно твоя, - пышный бюст Анастасии» [Королев 2013: 35]. И маленькие победы героя, ср.: «Павел, как вежливый юноша, в ответ поцеловал жарко ее руку» [Пушкин 1979, IX: 362] - «В ответ он поцеловал жарко пальцы красавицы. Уловил ноздрями аромат записки, которая курилась в его памяти как турецкий кальян» [Королев 2013: 38].

Выразительные детали писатель использует для воссоздания образа Варфоломея.

«…Придвинув кресло, трогая карты ногтями, говорил долго и тихо…» [Королев 2013: 19] (в повести В. П. Титова отсутствует синтагма «трогая карты ногтями»). «…Отшатнулся от заданных слов, ушел к окну и, уперев горячий лоб свой в оледенелое стекло, за которым бесилась вьюга, сказал…» [Королев 2013: 32] - в «Уединенном домике…» этого фрагмента нет вовсе. Бес зовет Веру «в отечество света, дальнее, неземное, высокое» [Королев 2013: 32] (курсивом выделены дополненные А. В. Королевым слова). На сходство «Уединенного домика на Васильевском» с «Демоном» указывает С. М. Бонди [Бонди 1941: 398-399]; Л. И. Вольперт предполагает, что повесть, скорее всего, повлияла на М. Ю. Лермонтова, который именно 1829 году начал работать над своей поэмой [Вольперт 2014: 90]. А. В. Королев делает параллель между Варфоломеем и Демоном более очевидной, во многом с помощью описания его «отечества» (ср.: «Тебя я, вольный сын эфира, / Возьму в надзвездные края» [Лермонтов 1935-1937, III: 479]). Когда Вера отвергает предложение Варфоломея, принимается молиться, бес меняется: «Эта поза и сам дух ее слов преобразили жениха до неузнаваемости» [Королев 2013: 57]. Перевоплощение напоминает изменения Демона:

Но, боже! - кто б его узнал?

Каким смотрел он злобным взглядом,

Как полон был смертельным ядом

Вражды, не знающей конца,

И веяло могильным хладом

От неподвижного лица

[Лермонтов 1935-1937, III: 485].

На страницах «Влюбленного беса» появляется полноправный персонаж, который лишь вскользь, без имени, упоминается В. П. Титовым [Пушкин 1979, IX: 365]. «Верный дядька Лаврентий, посланный из деревни набожной матушкой караулить дитя» [Королев 2013: 9], похож на Архипа из «Капитанской дочки». После разгульной ночи дядька «хмуро подает шинель молодому барину» [Там же: 13], укоряет Павла за неразумность [Там же: 34]; поверив в благие намерения Варфоломея, проникается к бесу доверием [Там же: 21] и т. д. А. В. Королев пишет, что в простодушном Павле «…заметны черты будущего героя капитанской дочки Петруши Гринева, а в дядьке Лаврентии мерещится будущий дядька Савельич» [Там же: 100]. От себя добавим: простодушную, доверчивую бесприданницу Веру, спасающуюся от злодея в доме священника, можно сравнить с Машей Мироновой, которую прячет от бунтовщиков попадья.

Больше внимания современный автор уделяет образу кошки. В повести В.П. Титова она упоминается единожды: Вера в нетерпении ждет возвращения Варфоломея от «знакомого врача» [Пушкин 1979, IX: 368], слух девушки напряжен, ловит малейшие звуки, в том числе мяуканье. Во «Влюбленном бесе» кошка подает голос вторично, когда бес входит в дом [Королев 2013: 54]. Потом лежит у Веры на коленях [Там же: 55]. И, наконец, прыгает на загривок пожарному, задумавшему вынести из горящего дома труп старой хозяйки [Там же: 60]. Думается, что в этой, более развернутой, истории вновь не последнюю роль играет гоголевский подтекст. В прозе А. С. Пушкина находим «имманентный» вариант мотива: кузнец Архипа снимает с крыши пылающего сарая кошку, та «с видом торопливой благодарности» цепляется за его рукав [Пушкин 1937-1959, VIII: 168]. «Уж что-что, а мир наших меньших братьев поэт всегда замечал с теплой сердечностью» [Королев 2013: 103], - пишет А. В. Королев в эссе/заключении.

Изменения в фабуле. Значительным сюжетным отличием представляется очевидность дьявольского действа в доме чертовки, прописанная современным автором. Главный герой повести В. П. Титова не видит того, что воочию представляется персонажу А. В. Королева: «…высокий парик съехал набок, и Павел внезапно узрел, что голову обвинителя украшают острейшие витые рога… так вот что значили сии зачесанные вверх высоченные волосы. Парики скрывали чертей! А шаровары - хвосты! А под перчатками - когти! А игра идет не на деньги - на души! Человек чуть не закричал от ужаса истины, но вдруг опомнился - померещилось. Просто повздорили два чудака» [Королев 2013: 39]. Эта ситуация морока чрезвычайно важна для характеристики юноши: видит, но не верит в происходящее. Он слишком сильно ослеплен дьявольской любовью.

Самое разительное отличие - сцепление рассказанной истории с событиями 1812 года. Сначала во «Влюбленном бесе» появляется сравнение поз Варфоломея и Бонапарта: «сложившего на груди руки наполеоном» [Королев 2013: 16]. Данный прием заставляет вспомнить аналогичный и столь же важный в «Пиковой даме»: Германн «сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона» [Пушкин 1937-1959, VI: 229]. Потом в повести/реконструкции уподобляются своей невозмутимостью лица беса и банкомета «в минуты крупной игры» [Королев 2013: 17], возможно, в целях упрочения возникшей ассоциации Варфоломея с Германном (а через него - с Наполеоном). «У Титова ни слова нет о Наполеоне» [Королев 2013: 101], - пишет А. В. Королев. Сам же он трижды возвращается к этой теме. В портрете беса. Затем, когда Варфоломей, показывая свое красноречие в беседе с обитательницами домика на Васильевском острове, предсказывает кровавую битву под Москвой и последующий пожар. И, наконец, когда его предсказания сбываются, и Павел наблюдает зарево со своего балкона. «Пушкин ставит свой мистический сюжет прологом к падению Москвы в войне с Наполеоном и эпиграфом к адскому пожару, в котором сгорел город. Так подчеркнута прямая связь между частным грехопадением и его космическим следствием» [Королев 2013: 69], - убежден А. В. Королев. Он уподобляет влюбленного в российскую столицу Бонапарта: а) очарованному Верой бесу и б) плененному совершенством рассказа пушкинского гения [Королев 2013: 87] В. П. Титову - «архивному бесу» [Королев 2013: 100].