"Предел кровавому поприщу": мотив возмездия в повествовании А. Иванова "Вилы"

Размещено на http://www.allbest.ru/

«Предел кровавому поприщу»: мотив возмездия в повествовании

А. Иванова «Вилы»

Петр Андреевич Гончаров, Павел Петрович Гончаров

ФГБОУ ВО «Мичуринский государственный аграрный университет»

Аннотация

Исследована жанрообразующая функция мотива возмездия в документально-публицистическом повествовании А.В. Иванова «Вилы». Актуальность исследования обусловлена вниманием современного литературоведения к историософской и социально-политической проблематике в русской прозе, необходимостью исследования произведений новейшей литературы в ее наиболее ярких проявлениях. Целью данного исследования является попытка определения специфики главных «несущих конструктов» повествования А. Иванова «Вилы» в аспекте доминирующих мотивов произведения. Ведущим способом достижения поставленной цели является сравнительно-исторический метод, дополненный сравнительно-типологическим, интертекстуальным и мифопоэтическим подходами к произведению литературы. В результате проведенного анализа установлено, что в документально-публицистическом повествовании А. Иванова «Вилы» главным жанрообразующим мотивом произведения, организующим всю его структуру от названия до «историй» главных и второстепенных действующих лиц, оказывается мотив возмездия, производные от него и связанные с ним мотивы, оригинально интерпретированные автором. Сделан вывод, что воспроизведенный и трансформированный Ивановым-художником мотив метафизического, трансцендентного возмездия «всем за все», вопреки предельной обобщенности этого мотива, помогает писателю осмыслить и передать противоречивую сложность исторических событий и участвующих в нем исторических персонажей. Область применения результатов работы - исследования по новейшей литературе, преподавание литературы в высшей и общеобразовательной школе.

Ключевые слова: А. Иванов; «Вилы»; мотив возмездия; сюжетостроение; Пугачев; казачество

Abstract

“Limit to the bloody field”: retribution in the narrative of A. Ivanov “Pitchfork”

Petr A. GONCHAROV, Pavel P. GONCHAROV

Michurinsk State Agrarian University

The research investigates the genre-forming function of the motive of retribution in the documentary and journalistic narrative of A.V. Ivanov “Pitchfork”. The relevance of the study is due to the attention of modern literary criticism to the historiosophical and social and political problems in Russian prose, the need to study the works of modern literature in its most striking manifestations. The purpose of this work is to try to determine the specificity of the main “bearing constructs” of the narrative of A. Ivanov “Pitchfork” in the aspect of the dominant motives of the work. The leading way to achieve this goal is the comparative and historical method, supplemented by comparative and typological, intertextual and mythopoetic approaches to the work of literature. As a result of the analysis, it was found that in the documentary and journalistic narrative of A. Ivanov “Pitchfork” the main genre-forming motive of the work, organizing its entire structure from the title to the “stories” of the main and secondary actors, is the retribution motive, derived from it and related motives, originally interpreted by the author. It is concluded that the motive of metaphysical, transcendental retribution “to all for everything” reproduced and transformed by Ivanov the artist, despite the extreme generality of this motive, helps the writer to comprehend and convey the contradictory complexity of historical events and historical characters involved in it. The field of application of the work results are researches on the latest literature, teaching literature in higher and secondary schools.

Keywords: A. Ivanov; “Pitchfork”; retribution motive; plot-building; Pugachev; Cossacks

Вилы - обычное орудие созидательного крестьянского труда, которое в обстоятельствах, сопряженных с народным гневом, превращается в опасное оружие, в орудие простонародного возмездия. «Вилы в бок» в русском фольклоре - не нуждающаяся в комментариях метафора. В солдатском жаргоне 1980-1990-х гг. «вилы» также наряду с «веревками», «вешалками» - именование предстоящих реальных тягот армейской службы для молодых солдат-призывников. В арго и сленге некоторых социальных групп вилы - «высшая мера наказания» («ему дали вилы»); «выражение досады, раздражения» [1, с. 60]. «Вилы» частично созвучно давно укоренившимся в фольклоре и литературе понятиям «красный петух», «дубина народной войны». Название документально-публицистического повествования «Вилы» (2016)

А. Иванова о пугачевском восстании заключает в себе все эти и дополнительные коннотации, связанные с выработанной писателем собственной концепцией и русской истории и пугачевского бунта. Склонность к названиям, заключающим в себе не только суть, но и эмоциональную оценку изображаемого явления, вероятно, является одним из отличительных свойств выработанного писателем стиля. Ближе всего к «Вилам» (хронологически - тоже) оказывается здесь «Ненастье», но невдалеке и названия других ивановских произведений: «Общага-на-Крови», «Блуда и МУДО», «Псоглавцы», «Сердце пармы» и т. д.

Целью данной статьи является попытка определения специфики главных «несущих конструктов» повествования А. Иванова «Вилы» в аспекте доминирующих мотивов произведения. Ведущим способом достижения поставленной цели должен стать сравнительно-исторический метод, дополненный сравнительно-типологическим, интертекстуальным и мифопоэтическим подходами к произведению литературы. На наш взгляд, в документально-публицистическом повествовании А. Иванова «Вилы» главным жанрообразующим мотивом произведения, организующим всю его структуру от названия до «историй» главных и второстепенных действующих лиц, оказывается мотив возмездия, производные от него и связанные с ним мотивы, оригинально интерпретированные автором.

Условимся, что под мотивами здесь, как и в предыдущей нашей работе о прозе А.В. Иванова [2], имеются в виду обозначенные А.Н. Веселовским «неразлагаемые далее элементы низшей мифологии и сказки» [3, c. 301], причем «признаки общности и повторяемости» [3, с. 305] являются для нас одинаково важными. Известно, что В.Я. Пропп определил мотив как «неразлагаемую единицу повествования» [4, с. 15]. Прежде всего в этом значении (первоэлемент, с помощью которого строится конкретное произведение словесного искусства) понятие «мотив» нами используется здесь и далее. мотив повествование иванов

В отличие от других произведений А. Иванова, получивших серьезные отклики [5-9], «Вилы» не получили сколько-нибудь значимого анализа в критике и литературоведении и лишь попутно затрагиваются в отдельных рецензиях и статьях, посвященных другим произведениям этого автора [10-11]. Между тем, как нам представляется, «Вилы» являют собой важный этап в становлении и эволюции историософии писателя, в развитии создаваемой им оригинальной жанровостилевой системы.

Для А. Иванова сам пугачевский бунт и многие его последствия уже и есть возмездие многим его «действующим лицам». В изображении писателя пугачевский бунт является возмездием империи, ее высшей бюрократии, «элите», дворянству за нежелание совершенствовать правление, за косность, несправедливость в отношении казачества, крестьянства, заводских рабочих, иных «низших сословий», а также в отношении башкир и других «инородцев». «Созревание элиты в России запоздало, потому что для дворянства не было стимула исполнять свою миссию. Дворянству и без миссии было комфортно: страна лидировала на мировых рынках, деньги текли рекой. Несовпадение целей элиты и нации - извечная драма России. В расцвете царствования Екатерины потребность нации в элите оказалась куда выше, чем потребность элиты в нации. И в этот зазор эволюций прорвался буран казачьей пугачевщины» [12, с. 18]. Наполнение текста рассуждения понятиями ХХ-ХХІ веков (элита, миссия, мировые рынки, нация, эволюция, комфорт и т. п.) не представляется в данном случае стилистическим анахронизмом. Хотя понятийный исторический анахронизм здесь усмотреть можно - глобализация в XVIII веке вряд ли достигла такого уровня, что можно рассуждать о «мировом рынке». Но в целом это скорее попытка горького прозрачного намека, трагической аллюзии, сближения ситуации конца XVIII столетия с социально-политическими реалиями современной эпохи.

Заметим, что возложение ответственности за политические провалы на «элиту» стало общим местом современной литературы вне зависимости от направления мыслей составляющих ее писателей, от изображаемой эпохи. Так, «государственник» З. Прилепин, в истолковании О.В. Нарбековой и С.В. На- черной, близок к мысли о том, что «нам надо совершить усилие и сменить сегодняшнюю элиту» [13, с. 341]. Забегая вперед, заметим здесь, что и А.В. Иванов, видимо, не был бы против, если бы два с половиной века тому назад «сменили» и все другие составляющие народ России сословия. Ибо ни одно из них не оценило в полной мере «идею свободы», а приняло навязанную недостойной «элитой» «идею империи».

У «элиты», по логике современной социологической мысли, непременно есть «лидер». В качестве такого «лидера» российской элиты А. Иванов видит Екатерину II. В отличие от Пугачева, Михельсона, Панина, Салавата Юлаева и других Екатерина Великая не становится в ряд главных героев повествования, это скорее скрытый за другими персонажами «лидер», функция которого, однако, оказывается значимой - и как лидера элиты, и как провоцирующей бунт исторической фигуры. В изображении А. Иванова пугачевский бунт есть возмездие и Екатерине II - за узурпацию власти, за свержение законного государя (именно поэтому появляется его «двойник» - самозваный «государь Петр Федорович»).

Интересно, что почти два столетия назад, на неостывшем еще пепелище недавней пугачевщины, А.С. Пушкин, законно примеряя мантию стремящегося к объективности ученого-историка, о самозванстве Пугачева повествует безоценочно. И, вероятно, не только потому, что пишет историю: «незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III, что слухи о смерти его были ложны» [14]. Пушкинский «самозванец» - якобы живой Петр III - преподносится читателю как явление экстраординар-ное, но вполне достоверное, без всякого намека на сверхъестественную трансформацию. Намек на метаморфоз будет явлен читателю в «Капитанской дочке» (буран, во время которого происходит знакомство главного героя с «вожатым»), но в «Истории Пугачева» Пушкин избегает отсылок к инфернальному. В «Истории Пугачева» Пушкин пытается сохранить научную объективность, в «Капитанской дочке» дает волю фантазии, и это выглядит в наши дни как эталон различных повествовательных стратегий.

В документально-публицистическом повествовании «Вилы» А. Иванов пытается соединить две трудносоединимые сферы: документально-историческую и публицистиче- ски-художественную. Результатом такого соединения далеко не всегда оказывается феномен в полном смысле этого слова художественного произведения. Для А. Иванова «удвоение», явление самозваного двойника, равно явлению нечистой силы, затем этот мотив будет писателем развит в «Тоболе» (две абсолютно похожие друг на друга сестры-остячки). Но то, что в рамках романа на историческую тему выглядит как украшение и усложнение сюжета (мотив двойничества), в рамках документально-публицистического повествования выглядит как инородное тело.

Заметим здесь, что определенную долю «самозванства» придает «матушке-государыне» и А.С. Пушкин. «Императрица изъявила казанскому дворянству монаршее благоволение, милость и покровительство, и в особом письме к Бибикову, именуя себя казанской помещицей, вызывалась принять участие в мерах, предпринимаемых общими силами» [14]. Вероятно, в этом «благородном» самозванстве Екатериной II руководила не только сословная, но просто человеческая солидарность с уничтожаемым дворянством, отсюда ее попытка ассоциировать себя с «региональной элитой» Урала и Поволжья, попытка основательная, но от того не менее «самозваная», произвольная. Во времена, близко отстоявшие от пугачевщины, знаток народного просторечия и устной традиции

В.И. Даль давал следующее определение самозванцу: «Самозванец <...> принявший чужое имя или звание, утаившийся под видом иного человека, выдающий себя за кого-либо иного. Все бывшие на Руси возмущения происходили от самозванцев, которым часть народа верила, или от заступничества народа за мнимо истинного и законного государя». Характерно, что здесь же приводится определение понятию «самозваный», в котором мы не находим отрицательных коннотаций: «Самозваный церк. влекомый к чему призванием своим» [15, с. 133]. Однако «призвание» соблазнять волей, привилегиями, справедливостью, счастьем через кровопролитие, иными мнимыми или реальными благами вряд ли имеется в виду в приведенных нами далевских определениях.

Устроенный самозванцем бунт завершился для его предводителя казнью. Жестокость этой казни вряд ли превосходит жестокость самого Пугачева, обрекшего на уничтожение все дворянское сословие империи. Казнь Пугачёва в изображении А. Иванова есть возмездие ему за самозванство, за соблазнение малых сих правами, свободой, справедливостью, привилегиями.

А. Иванов, не принимая «кровожадности» и Емельяна, и его противников, далек от однозначного истолкования и Пугачева, и его казни. «Над современной Болотной площадью в Москве <...> содрогается последний отчаянный крик Емельяна Пугачева: «Прости, народ православный!» В чем каялся великий русский грешник? В своей дерзости? Или в своем поражении?» [12, с. 364]. Упоминание «современной Болотной площади» делает повествование на историческую тему вполне современным, приближает его к актуальным социально-политическим проблемам и процессам.

Характерно, что А.С. Пушкин в «Примечаниях к главе осьмой» «Истории Пугачева» проводит параллель между казнью Пугачева и Разина, создавая прозрачную аллюзию на трагическую повторяемость событий в русской истории: «Подробности сей казни разительно напоминают казнь другого донского казака, свирепствовавшего за сто лет перед Пугачевым почти в тех же местах и с такими же ужасными успехами» [14]. Этот намек развит А. Ивановым, он нарочито сближает пугачевщину с событиями начала ХХ века - с революцией и гражданской войной, давая, вероятно, понять, что события подобного рода готовы стать трагической закономерностью катастрофической истории России.

А. Иванов вслед за Пушкиным делает Михельсона предметом авторской привязанности и одновременно орудием возмездия Пугачеву, да и всем виновникам и участникам бунта. В этом видится явное дыхание новейшей общественной и литературной эпохи, как в свое время у С. Есенина в его симпатиях к Хлопуше - примкнувшему к восставшим каторжнику, посланному убить самозванца. Пристрастия «властителей дум» часто оказываются обусловлены общественными настроениями эпохи, а не наоборот.

Возмездие в повествовании А. Иванова адресовано и всему русскому народу, точнее - «простонародью»: яицким казакам, русским крестьянам, уральским рабочим, даже части священнослужителей - «попам». А. Иванов заявляет о себе как о человеке верующем, но «невоцерковленном» [11]. Антиклерикальные пристрастия А. Иванова в образе «попов»-бунтовщиков реализовались в повествовании «Вилы» предельно ярко. «Губернатор Денис Чичерин в письме генералу Деколонгу желчно объяснил истоки бунта: «Все-му причиною пьяные наши попы» <...> Неукротимый поп Антонов из Курганской слободы <...> за чином атамана сгонял под Оренбург к Пугачеву, вернулся и взбаламутил три слободы. Бунтовских попов и вправду оказалось много: каждый пятый из пойманных мятежников» [12, с. 192]. Пугачевщина и последовавшая за ней расправа в осмыслении А. Иванова есть возмездие пугачевцам, да и всему народу за легковерие, за легкомыслие, за сомообольщение, за отдание себя соблазну, за предание себя в волю соблазнителей.

В своем документально-публицистическом повествовании А. Иванов считает для себя возможными и геополитические обобщения и инвективы. Пугачевщина для России в целом - возмездие за традиционно несправедливое устройство общества, государства. Последнее придает повествованию упреждающе-пророческое звучание на фоне противоречий и напряжений современного общества. «Пугачевщина была бунтом нации против бесчестной знати» [12, с. 153]. Правда, и в этом горьком признании современный прозаик вряд ли чувствует себя первооткрывателем проблемы. А.С. Пушкин в «Истории Пугачева» так воспроизводит эпизод допроса «казака Зимовейской станицы»: «Маврин допросил самозванца. Пугачев с первого слова открылся ему. «Богу было угодно, - сказал он, - наказать Россию через мое окаянство» [14]. Характерно, что эту трагическую сентенцию Пушкин вкладывает в уста Пугачева. В отличие от А.С. Пушкина А. Иванов и «приговоры», и размышления по их поводу «доверяет» лишь себе.

Мотив рокового возмездия предельно актуален для всего творчества А. Иванова. Он (переплетаясь с созвучным, но неравным ему мотивом заурядной человеческой мести) составляет фабулы «Ненастья» и «Тобола», является сюжетообразующим в «Общаге-на-Крови», в «Сердце пармы», в романе «Блуда и МУДО», в ряде глав «Ё-бурга», в других произведениях. В «Вилах» этот мотив достигает трансцендентного звучания и наивысшей силы из-за темы и материала и, вероятно, из-за апокалиптической концепции истории. В самом понятии «возмездия» в отличие от «мести» живо представление о превосходящей, стоящей уровнем выше силе, возвращающей злодею зло, им ранее совершенное. Вероятно, эту возвышенность, некую «над- мирность» придает осмысляемому А. Ивановым феномену и форма слова его обозначающего, содержащая в себе старославянскую морфему «воз», сближающую его с такими понятиями, как воздаяние, вознесение, воскресение, восстание, возмущение и т. п.

Мотив возмездия в «Вилах» соседствует и переплетается с мотивом рока, точнее, возмездие воплощается в образ, во многом олицетворяющий собой неотвратимый рок - «деташемент Михельсона». В пушкинской «Истории Пугачева» Михельсон присутствует во многих эпизодах и во многих случаях, и является едва ли не самым активным преследователем самозванца. «Окрестности были пусты. Михельсон ни от кого не мог узнать о стремлении неприятеля. <.> Многочисленная толпа мятежников неожиданно окружила его обоз и напала на пехоту. Сам Пугачев ими предводительствовал, успев в течение шести дней близ Саткинского завода набрать около пяти тысяч бунтовщиков. Михельсон прискакал на помощь; он послал Харина соединить всю свою конницу, а сам с пехотою остался у обоза. Мятежники были разбиты и снова бежали. Тут Михельсон узнал от пленных, что Пугачев имел намерение идти на Уфу. <.> Михельсон быстро напал на него и снова разбил и прогнал» [14]. Но подобная основанная на документах «активность» Михельсона, воспроизведенная Пушкиным-историком, не выглядит как целенаправленный литературный прием. Даже и встречи самозванца с Михельсоном не выглядят у Пушкина таящими в себе физическую угрозу: «Пугачев в первый раз увидел перед собою того, кто должен был нанести ему столько ударов и положить предел кровавому его поприщу» [14].

Несколько иначе выглядит нагнетание «вездесущности» Михельсона в повествовании А. Иванова. Вероятно, это проистекает из жанровой специфики документальнопублицистического повествования. В пушкинской «Истории», содержащей ссылки на документы и примечания к каждой из «ось- ми» глав, создается ощущение эпически уравновешенного, ориентированного на объ-ективированный научный стиль, изложения судьбы пугачевского бунта. И именование бунтовщиков «разной сволочью», имеющее место во многих фрагментах «Истории», это эпическое спокойствие нарушает мало. В отличие от А.С. Пушкина публицистическое начало повествования А. Иванова «Вилы» вполне способно вместить в себя художественный прием нагнетания, акцентирования «вездесущности» «деташемента Михельсона», что придает образу Михельсона, мотиву возмездия, осуществляемому его руками, сверхъестественные черты и свойства.

«Ни Пугачев, ни Михельсон не подозревали, что они еще много раз сойдутся друг с другом в жестоких сражениях. Не подозревали, что деташемент будет гнаться за «разбойной толпой» еще тысячи верст. Что не-большой спецотряд окажется для бунтовщиков опаснее регулярных армий. Никто не мог знать, что в конце концов на нижней Волге под Царицыном - далеко-далеко от Урала! - воинство Пугачёва разгромят не важные генералы с орденами, а вот этот упрямый подполковник» [12, с. 244]. Михельсон - олицетворенный рок и возмездие Пугачеву, его преследование методично, немногочисленная воинская команда всесильна, ибо он олицетворяет собой регулярно-неотвратимую, беспощадную силу государства. Его возмездие неизбежно, ибо он олицетворяет собой неумолимый рок.

А. Иванов делает Михельсона главным погубителем Пугачева, но здесь он следует и за действительностью, и за А.С. Пушкиным: «Мы оставили Михельсона неутомимо преследующим опрометчивое стремление Пугачева. <...> Около трех тысяч вышли навстречу Михельсону. Он их разбил и отрядил Дуве противу шайки башкирцев, находившихся не в дальнем расстоянии. Дуве их рассеял. Михельсон пошел на Осу и, 27 июня разбив на дороге толпу башкирцев и татар, узнал от них о взятии Осы и о переправе Пугачева через Каму. Михельсон пошел по его следам» [14]. Но если у Пушкина Михельсон «соседствует» с Дуве, с другими карателями, носящими иные явно иностранные фамилии, то у А. Иванова Михельсон не делит славу практически ни с кем, разве что с Паниным, пожинающим чужие плоды победы над самозванцем. Описания столкновений Михельсона с Пугачевым, разнясь в деталях, связанных с датами и географическими реалиями, в целом звучат у А. Иванова подобно рефрену: «Пугачев рвался к Астрахани, к Каспию и на Кубань. А преследовал Пугачева один лишь деташемент Михельсона. Посреди огромной приволжской степи Пугачев и Михельсон наконец нашли друг друга. Им надо было ответить на тот вопрос, который был задан еще на далеком Урале, на Лунной реке: кто кого? И судьба словно бы освободила пространство для ответа, для главной битвы [12, с. 549-550].

Обладая немецкой фамилией, Михельсон олицетворяет в повествовании А. Иванова, помимо прочего, роковую же безликость, «удаленность» и отчужденность от русского народа российской бюрократической системы, да и всего государственного устройства. Вероятно, и поэтому фамилия и деяния Михельсона созвучны прозвищу и функции главного персонажа романа «Ненастье» - тоже (вряд ли по совпадению?) «немца». Герман Неволин - полное имя главного героя, нескладного, не по-русски дисциплинированного, но по-русски совестливого, бывшего воина-«афганца». Ему достается возможность совершить возмездие по отношению к главному злодею «Ненастья» - Виктору Басунову. Но он, как и захвативший самозванца Михельсон, казни не совершает, он только подводит злодея к ней, предает злодея в руки тех, кто тоже олицетворяет собой неотвратимый рок.

С другой стороны, «судьба», рок - явления иномирные, инородные по отношению к изображаемому материалу. Представление о сверхъестественной силе судьбы, рока изначально присуще сознанию русского человека: «От судьбы не уйдешь. Никто от своего року не уйдет» [16, с. 40], - суждения подобного рода во множестве запечатлены не только В.И. Далем. А.Н. Афанасьев после многочисленных и убедительных экскурсов в мифологию утверждал: «<.> славяне, подобно другим индоевропейским племенам, признавали судьбу таинственным, всемогущим существом, с царственною над всем миром властию и с божественным характером. Они называли ее Судом божиим» [17, с. 186].

О «прозаической», приземленной форме иномирности и инородности по отношению к изображаемому миру «кричит» и немецкая фамилия командира «спецотряда», и (частью!) состав его «деташемента»: поляки, башкиры. «Михельсон набрал себе русских солдат-добровольцев, пленных польских шляхтичей, которые у себя на родине поднимали мятеж против российского засилья, и башкирских тарханов, которые подавляли этот мятеж» [12, с. 244]. В этом элементе сюжета тоже имеет место трансцендентный мотив двойничества, «оборотничества»: бунт самозванца подавляют те, кто сам повинен в «самозванстве» (Екатерина II) или часто выступали в качестве бунтовщиков и недругов России (немецкая фамилия командира здесь как никогда «подошла» к концепции истории А. Иванова, а о бунтах поляков и башкир против российского государства писатель не устает напоминать).

В целом «Вилы» следуют пушкинской традиции в изображении бунта, часто развивают, хотя иногда корректно, но жестко отрицают ее. Уже в аннотации к повествованию звучит отсылка к Пушкину: «Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный». Однако далее следует комментарий: «Слова прекрасные, но неверные. Русский бунт вовсе не бессмысленный. Далеко не всегда беспощадный». Представляется, что недаром в книге акцентируется деталь, что Пушкин «убрал из романа главу с этими словами» [12, с. 4]. Вероятно, А. Иванов полагает, что бунт, революция есть природное право загнанного в невыносимые условия народа, есть вынужденная попытка выжить, спасти свою жизнь в крайних обстоятельствах.

Свобода, равенство, братство, как святыни Великой французской революции, не потеряли, вопреки логике повествования, своей притягательности для автора «Вил». Живописуя ужасы бунта, А. Иванов остается под обаянием идеи свободы. Неслучайно, отвергая концепцию «воровства», истолкованную им вопреки значению слова в XVIII веке как «криминал», как «войну черни против знати», не принимая концепцию пугачевщины как «борьбу эксплуатируемых против эксплуататоров», отметая конспирологические доктрины, автор повествования «Вилы» все же пытается найти одну «все объясняющую» идею, некий «универсум», подобный, вероятно, господствовавшей в предшествующую эпоху идее «классовой борьбы».

В качестве реализации этой «универсальной», в основе своей либеральной, идеи А. Иванов пытается представить восстание на Урале и в Поволжье как «борьбу за идентичность» различных этносоциальных групп этого региона, борьбу, активированную и актуализированную самозванством Пугачева. Но, уверенно определяя идентичность как «систему ценностей» [12, с. 9], А. Иванов тут же впадает в «легкость» при характеристике «идентичности» уральского казачества: «Например, степь. В России степи - жаркое и плодородное поречье на южной границе. Наиболее эффективно осваивать эти территории могли хуторские и станичные хозяйства. Такой способ освоения сформировал социумы - казачьи войска. И у них казачья идентичность: тип жизнеустройства, характерный только для казаков» [12, с. 10]. «Система ценностей» - нечто, определяющее положение человека, группы людей, их сущностей, между добром и злом, неожиданно оказывается лишь «типом жизнеустройства», понимаемого к тому же по сути весьма приблизительно. При цитированной выше характеристике «казачьей идентичности» в воображении читателя ивановского повествования возникнет, весьма вероятно, образ пахаря, подобного Пантелею или Петру Мелеховым, но из восемнадцатого столетия, держащего под рукой, наготове оседланного коня и воинскую амуницию. В другом эпизоде повествования А. Иванов еще более категоричен: «Пугачев был казак, а казак - сразу воин и крестьянин» [12, с. 202]. - Публицистическая категоричность делает концепцию повествования логически последовательной, но уязвимой, поскольку это утверждение во многом является осовремениванием и аберрацией сознания Иванова-этнографа. К изображаемому образу жизни («сразу воин и крестьянин») русское казачество в семидесятые годы восемнадцатого столетия еще только шло. Насколько пройден был этот путь - вопрос предельно сложный. Однако существуют вещи установленные. Так, историк А.М. Дубовиков утверждает: «Экономический уклад Уральского казачьего войска отличался уникальностью. Рыболовство в нем всегда играло более важную роль, чем хлебопашество» [18, с. 64].

В этой же статье нам показалось не менее важным и иное утверждение: «Хлебопашество в Уральском войске зародилось позже рыболовства и скотоводства, долгое время оно не играло существенной роли в войсковой экономике. Несмотря на то, что во второй половине XIX века его значение существенно возросло, оно по-прежнему играло второстепенную роль. Для большинства казачьего населения оно даже не было основным хозяйственным занятием» [18, с. 65]. Поэтому делать вывод об яицком (как и донском!) казаке 1770-х гг. как «сразу воине и крестьянине» со стороны Иванова-историка - излишняя смелость. Но, вероятно, это «ведомо» Иванову-художнику: в его повествовании яицкие казаки из всего «плодородия» Южного Урала используют для своего прокормления только рыбную ловлю.

Есть и другие основания для возражений Иванову-историку. По каким-то причинам религиозно-конфессиональный фактор среди причин небывалого размаха пугачевского восстания им затрагивается лишь мимоходом. Между тем, по утверждению цитированного уже исследователя, «в Уральском войске старообрядцы составляли более 90 % казачьего населения» [18, с. 49]. К тому же без специальных исследований известно, что примкнувшие к Пугачеву башкиры исповедовали ислам.

Яицкое казачество, будучи в первой половине XVIII века сословием не столько «пахотным», сколько «служилым», которому государство за пограничную воинскую службу поставляло «прокорм» и «припас», жаждало государственного «жалованья», а по правительственным распоряжениям середины и второй половины XVIII века лишь часть их оказалась в положении «жалованных» и «полужалованных», а остальные оказались и вовсе вне государственной службы. Не это ли стало одной из причин восстания? А. Иванову анализировать эти и другие связанные с ними вопросы мешает одержимость идеями борьбы за «идентичность» и «свободу».

Парадоксально, но художнику сложнее пренебречь исторической достоверностью, чем автору четких, логически выстроенных концепций. Вероятно, у публициста В. Шукшина велик был соблазн увидеть в Разине крестьянские черты, но Шукшин-художник, Шукшин-«деревенщик» («Я пришел дать вам волю») этот соблазн отверг, сделав героя предводителем забывшей о сохе крестьянской голытьбы и разбойной казачьей вольницы. «Казачья идентичность», подобно идентичности дворянской, в России смогла сформироваться не столько в параллель, тем более не как альтернатива идентичности крестьянской, но лишь как часть имперского государственного устройства с четким сословным «разделением труда». Эта идентичность не могла быть исторически статичной, и чем больше казак (либо «смерд», «холоп», «однодворец», бывший «дворовый человек», «слобожанин» и т. п.) становился землепашцем, тем более он становился крестьянином - именно на этом этапе развития «казачьей идентичности» сосредоточено внимание шо-лоховского «Тихого Дона». А. Иванов в данном случае, объявляя «борьбу за идентичность» этносоциальных групп Урала и Поволжья против своеволия имперской бюрократии едва ли не единственным мотивом борьбы практически всех сословий времени пугачевского бунта, выступает не как оригинальный художник, а скорее как представитель «пермской политологической школы», с ее «теориями идентичности», с готовностью отбросившей ранее использовавшийся как универсальный мотив «классовой борьбы» и заменивший его идеей «борьбы за идентичность», по сути - за верность «ценностным ориентирам» этносоциальных групп, за собственную «самость».

Причем борьба за идентичность А. Ивановым понимается как борьба с бюрократическими извращениями всесильной государственной машины, эту идентичность попирающей. В финале повествования А. Иванов задается вопросом о причинах поражения восстания: «вечная русская загадка: отчего же у нас не получается?..» Ответ Иванова- историка однозначен: «Его одолела идея империи» [12, с. 565-566]. Далее - разъяснение: «Империя всегда объединяет разные идентичности. Но чем? Тем, что в империи ценности по идентичности всегда важнее свободы» [12, c. 566]. Если продолжить эту ивановскую мысль, то только «недооценка» идеи свободы помешала самозванцу и его «сотоварищам» сокрушить объединяющую и нивелирующую идентичности «империю» и ее недостойную власти дворянскую «элиту». Автор «Вил», вероятно, и не задумывается о том, что иное устройство государства помимо империи для России вряд ли возможно и чревато гибелью самой государственности, не говоря уже об его «элитах».

Однако даже явные сторонники глобализации, мягко отрицающие роль национального государства, и в наши дни оставляют за «элитами» функции, отрицаемые А. Ивановым. Так, А.П. Кочетков утверждает: «При всех вариантах изменения роли и функций национального государства в современном мире нельзя забывать, что государство - это уникальный исторически сложившийся политический институт, характеризующийся: а) наличием особой группы людей, осуществляющей верховную власть, делегированную ей большинством общества, и выполняющей функции управления общими делами; б) монополией на принуждение в отношении своих граждан в интересах всего общества» [19, с. 70]. «Империя» как форма государственности, нивелирующая «идентичности», отсутствие свободы («неволя»), - главные мишени и либерального направления мысли, и автора книги «Вилы».

Интересно, что борьба за «идентичность», «делегированная» А. Ивановым самозванцу Пугачеву, им же признана обреченной на поражение: «Емельян сделал ставку на идентичность: хотел дать каждому свое. Казакам - круг, раскольникам - бороду, башкирам - горы. Но от этого армия Пугачева рассыпалась на несвязанные отряды и банды» [12, с. 567]. Отрицая советские клише об обреченности всех крестьянских войн из-за их анархического «мелкобуржуазного» характера и отсутствия союза с «рабочим классом», А. Иванов готов воспроизвести их в иной форме, где сожаление об отсутствии «революционного авангарда» меняется на сожаление о слишком запоздалом понимании предводителем бунта главных либеральных ценностей: «Емельян успел понять, в чем роковая причина разброда. Из Саранска он объявил свободным любого человека в России. И символично, что памятник Емельяну Пугачеву стоит только в Саранске. Именно Емельяну Пугачеву, а не великому русскому бунту. Но в Саранске было уже поздно. Инерция идентичностей пронесла бунт Пугачева мимо победы» [12, с. 567-568]. Поче-му-то в финале повествования, вспоминая о саранском «манифесте» Пугачева, А. Иванов забывает упомянуть, что одновременно со «свободой» для крепостных самозванец звал к истреблению всего дворянства - реальной (другой не было!) «элиты» русского государства конца XVIII столетия. Может быть, потому, что это «напоминание» придает идее свободы не вполне презентабельное звучание? Да и в реализации ли самых красивых идей заключена цель жизни многих уже ушедших поколений? Так, старший совре-менник А.С. Пушкина, мудрый баснописец И.А. Крылов находит смысл сосуществования русских традиционных сословий в решении совсем иных задач: «Каждый, будь то царь или крестьянин, должен лишь умело и честно делать свое дело, и тогда великие и малые частные труды сольются вместе и совпадут с общим ходом жизни, преследующим не какую-то заранее навязанную умозрительную цель, а вполне реальную - упразднение зла и пороков ради полноты живой жизни и естественности ее проявлений» [20, с. 6]. При этом возникает закономерно мысль о том, что не навязывает ли Иванов- публицист, а если навязывает, то в какой мере, свои собственные идеи персонажам русской истории? Если да, то автора «Вил» надлежит, вероятно, отнести к числу тех мыслителей, кто, перефразируя слова знаменитого философа пушкинской эпохи П.Я. Чаадаева, «свои теории приняли за истинную политику страны» и ее деятелей [21].

Итак, создатель художественного мира «Сердца пармы», «Ненастья» и «Тобола» увидел обоснованность и ценность, правомерность многих, причем самых разных путей поиска смысла жизни человека и социума, поиска своего пути к истине. Политический публицист А.В. Иванов свою (популярную в 1990-2000-е годы) теорию борьбы за идентичность и родственную, но конфликтующую с ней, теорию борьбы за политические свободы, видимо, принял за истинные цели Пугачева на разных этапах бунта. Сведение сложного периода русской истории, как и характера неоднозначного лидера бунта, к одной-двум даже самым «актуальным» социальным идеям влечет за собой схематизм восприятия и осмысления действительности, схематизм, удаляющий от художественности.

Естественно, оснований пугачевского бунта можно отыскать множество, и мы, сознательно уклоняясь от полемики с автором «Вил», не беремся утверждать, какое из них главное. А. Иванов, следуя своей логике, настаивает на «борьбе за идентичность» как основании главном, и борьбе за «свободу» как основании, недооцененном Пугачевым. Недооценка этого основания, по логике А. Иванова, и привела к поражению восстания. Нам ближе мысль об иррациональной и беспримерной сложности мотивов (оснований, причин, поводов, целей) пугачевского бунта, среди которых трансцендентное возмездие не является факультативным.

Об истинных целях очередного русского самозванца мы можем не только догадываться - хаос и разрушение, межэтнические столкновения, угроза гибели целых сословий и государства не могут быть сведены к борьбе за идентичность, за политическую свободу или к утверждению иных либеральных ценностей. Не могут даже и две «красивых» социальных идеи исчерпывать суть целого этапа русской истории. Но воспроизведенный и трансформированный Ивановым-художником мотив метафизического, трансцендентного возмездия «всем за все», содеянное при их участии зло, вопреки предельной обобщенности этого мотива, помогает писателю осмыслить и передать всю противоречивую сложность исторических событий и участвующих в нем исторических персонажей.

Список литературы

1. Никитина Т.Г. Так говорит молодёжь: Словарь сленга. По материалам 70-90-х годов. СПб.: Фолио- Пресс, 1998. 592 с.

2. Гончаров П.А., Гончаров П.П. Много званых: мотив соблазна в романе А.В. Иванова «Тобол» // Филологические науки: Вопросы теории и практики. 2019. Т. 12. Вып. 2. С. 314-318.

3. ВеселовскийА.Н. Историческая поэтика. М.: Высш. шк., 1989. 404 с.

4. Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. М.: Лабиринт, 2001. 143 с.

5. Ершов М.Ф. Не слишком ли мутна вода в «Тоболе»? К выходу в свет нового романа Алексея Иванова // Вестник угроведения. 2017. № 2 (29). С. 158-161.

6. Зырянов А.И. Глобус, Парма и Тобол (о писателе Алексее Иванове как географе) // Географический вестник. 2017. № 3 (42). С. 43-47.

7. Казначеев С. Но мало избранных // Литературная газета. 2017. № 4.

8. Никольский Е.В. Опыт современного эпоса: роман Алексея Иванова «Общага-на-Крови» // Пушкинские чтения - 2017. Художественные стратегии классической и новой словесности: жанр, автор, текст: материалы 22 Междунар. науч. конф. СПб.: Ленинград. гос. ун-т им. А.С. Пушкина, 2017. С. 119-131.

9. Сироткина Т.А. Этнические образы ханты и манси в региональной художественной литературе // Вестник угроведения. 2019. Т. 9. № 2. С. 279-285.

10. Володихин Дм. «Мало избранных» (А. Иванов «Тобол») // Дружба народов. 2017. № 7.

11. Володихин Дм. Две России. Политика и вера в романе А. Иванова «Тобол: Мало избранных» // Дружба народов. 2018. № 5.

12. Иванов А.В. Вилы. М.: Изд-во АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. 574 с.

13. Нарбекова О.В., Начерная С.В. Осмысление российской действительности в сборнике З. Прилепина «Летучие бурлаки» // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2019. Т. 12. Вып. 2.

С. 336-342.

14. Пушкин А.С. История Пугачева. URL: https://rvb.ru/pushkin701text/08history/01pugatchev/1063.htm (дата обращения: 02.08.2019).

15. Даль В.И. Словарь живого великорусского языка: в 4 т. М.: Рус. яз., 1980. Т. 4. 683 с.

16. Даль В.И. Пословицы русского народа: в 2 т. М.: Худож. лит., 1984. Т. 1. 383 с.

17. Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: в 3 т. М.: Современный писатель, 1995. Т. 3. 415 с.

18. Дубовиков А.М. Уральское Казачье войско как военно-административная единица и историко-культурный феномен дореволюционной России // Казачество. 2015. № 9. С. 42-68.

19. Кочетков А.П. Национальное государство в условиях глобализации // Полис. Политические исследования. 2014. № 4. C. 63-75.

20. Коровин В.И. Поэт и мудрец. К 250-летию со дня рождения И.А. Крылова// Литература в школе. 2019. № 6. С. 2-8.

21. Чаадаев П.Я. Отрывки и разные мысли (1828-1850-е гг.). URL: http://az.lib.ru/c/chaadaew p j/text 0110.shtml (дата обращения: 02.08.2019).

References

1. Nikitina T.G. Tak govorit molodezh ': Slovar ' slenga. Po materialam 70-90-h godov. [So Speaks the Youth: Dictionary of Youth Slang. Based on the Materials of the 70-90s]. St. Petersburg, Folio-Press Publ., 1998, 592 p. (In Russian).

2. Goncharov P.A., Goncharov P.P. Mnogo zvanykh: motiv soblazna v romane A.V. Ivanova «Tobol» [Many are called: motive of temptation in A.V. Ivanov's novel “Tobol”]. Filologicheskiye nauki. Voprosy teorii i praktiki - Philological Sciences. Issues of Theory and Practice, 2019, vol. 12, no. 2, pp. 314-318. (In Russian).

3. Veselovskiy A.N. Istoricheskaya poetika [Historical Poetics]. Moscow, Vysshaya Shkola Publ., 1989, 404 p. (In Russian).

4. Propp V.Y. Morfologiya volshebnoy skazki [Morphology of the Folktale]. Moscow, Labirint Publ., 2001, 143 p. (In Russian).

5. Ershov M.F. Ne slishkom li mutna voda v «Tobole»? K vykhodu v svet novogo romana Alekseya Ivanova [Is not too muddy water in the “Tobol”? To the release of a new novel by Alexey Ivanov]. Vestnik ugrove- deniya - Bulletin of Ugric Studies, 2017, no. 2 (29), pp. 158-161. (In Russian).

6. Zyryanov A.I. Globus, Parma i Tobol (o pisatele Alekseye Ivanove kak geografe) [Globus, Parma and Tobol (About the writer Alexei Ivanov as a geographer)]. Geograficheskiy vestnik - Geographical Bulletin, 2017, no. 3 (42), pp. 43-47. (In Russian).

7. Kaznacheyev S. No malo izbrannykh [But few are chosen]. Literaturnaya gazeta - Literary Newspaper, 2017, no. 4. (In Russian).

8. Nikolskiy E.V. Opyt sovremennogo eposa: roman Alekseya Ivanova «Obshchaga-na-Krovi» [Experience of modern epos: works by Alexey Ivanov “Obshchaga-na-Krovi”]. Materialy 22 Mezhdunarodnoj nauchnoj konferencii «Pushkinskiye chteniya - 2017. Khudozhestvennyye strategii klassicheskoy i novoy slovesnosti: zhanr, avtor, tekst» [Proceedings of the 22 International Scientific Conference “Pushkin Readings - 2017. Artistic Strategies of Classical and New Literature: Genre, Author, Text”]. St. Petersburg, Pushkin Leningrad State University Publ., 2017, pp. 119-131. (In Russian).

9. Sirotkina T.A. Etnicheskiye obrazy khanty i mansi v regional'noy khudozhestvennoy literature [Ethnic images of the mansi and khanty in regional fiction]. Vestnik ugrovedeniya - Bulletin of Ugric Studies, 2019, vol. 9, no. 2, pp. 279-285. (In Russian).10. Volodikhin Dm. «Malo izbrannykh» (A. Ivanov «Tobol») [“Few are chosen” (A. Ivanov “Tobol”)]. Druzh- ba narodov - Friendship of Nations, 2017, no. 7 (In Russian).

11. Volodikhin Dm. Dve Rossii. Politika i vera v romane A. Ivanova «Tobol: Malo izbrannykh» [Two Russias. Politics and Faith in the Novel by A. Ivanov “Tobol: There are Few Chosen”]. Druzhba narodov - Friendship of Nations, 2018, no. 5 (In Russian).

12. Ivanov A.V. Vily [Pitchfork]. Moscow, AST Publ., Elena Shubina Editorial, 2017, 574 p. (In Russian).

13. Narbekova O.V., Nachyornaya S.V. Osmysleniye rossiyskoy deystvitel'nosti v sbornike Z. Prilepina «Letu- chiye burlaki» [Comprehension of the Russian reality in Z. Prilepin's collection “Flying Burlaks”]. Filologi- cheskiye nauki. Voprosy teorii i praktiki - Philological Sciences. Issues of Theory and Practice, 2019, vol. 12, no. 2, pp. 336-342. (In Russian).

14. Pushkin A.S. Istoriya Pugacheva [History of Pugachev]. (In Russian). Available at: https://rvb.ru/push- kin/01text/08history/01pugatchev/1063 .htm (accessed 02.08.2019).

15. Dal V.I. Slovar ' zhivogo velikorusskogoyazyka: v 4 t. [Dictionary of the Living Great Russian Language: in 4 vols.]. Moscow, Russian Language Publ., 1980, vol. 4, 683 p. (In Russian).

16. Dal V.I. Poslovicy russkogo naroda: v 2 t. [Proverbs of the Russian people: in 2 vols.]. Moscow, Publishing House “Khudozhestvennaya Literatura”, 1984, vol. 1, 383 p. (In Russian).

17. Afanasyev A.N. Poeticheskiye vozzreniya slavyan naprirodu: v 3 t. [Poetic Views of the Slavs on Nature: in 3 vols.]. Moscow, Sovremennyy pisatel Publ., 1995, vol. 3, 415 p. (In Russian).

18. Dubovikov A.M. Ural'skoye Kazach'ye voysko kak voyenno-administrativnaya edinitsa i istoriko-kul'- turnyy fenomen dorevolyutsionnoy Rossii [Ural Cossack army as a military and administrative unit and a historical and cultural phenomenon of pre-revolutionary Russia]. Kazachestvo - The Cossacks, 2015, no. 9, pp. 42-68. (In Russian).

19. Kochetkov A.P. Natsional'noye gosudarstvo v usloviyakh globalizatsii [National State in the Conditions of Globalization]. Polis. Politicheskie issledovaniya - Polis. Political Studies, 2014, no. 4, pp. 63-75. (In Russian).

20. Korovin V.I. Poet i mudrec. K 250-letiyu so dnya rozhdeniya I.A. Krylova [The poet and the sage. To the 250th anniversary of the birth of I. A. Krylov]. Literatura v shkole - Literature at School, 2019, no. 6, pp. 28. (In Russian).

21. Chaadayev P.Y. Otryvki i raznyye mysli (1828-1850-e gg.) [Excerpts and Different Thoughts (1828-- 1850s)]. (In Russian). Available at: http://az.lib.ru/cZchaadaew p j/text 0110.shtml (accessed 02.08.2019).

Информация об авторах

Information about the authors

Гончаров Петр Андреевич, доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры социальногуманитарных дисциплин социально-педагогического института. Мичуринский государственный аграрный университет, г. Мичуринск, Тамбовская область

Гончаров Павел Петрович, кандидат филологических наук, доцент, доцент кафедры педагогики и психологии социально-педагогического института. Мичуринский государственный аграрный университет, г. Мичуринск, Тамбовская область, Российская Федерация

Размещено на Allbest.ru