Природа в русской литературной публицистике конца XIX века

Размещено на http://www.allbest.ru

Кыргызский Национальный Университет, Факультет журналистики,

Kyrgyz State National University Journalism faculty

Природа в русской литературной публицистике конца XIX века

Джумагазиева Нуржан, доцент

Djumagazieva Nurjan, docent

Основная часть

природа публицистика литература красота

Рассматривая природу в русской литературной публицистике конца XIX века, невозможно не остановиться на личности и творчестве Константина Дмитриевича Кавелина (1818-1885) - видного российского дореволюционного правоведа, историка, социолога и психолога, который, также, активно выступал в печати как журналист и публицист. Наиболее активно, как публицист, он сотрудничал в 1870-х гг. с журналами «Вестник Европы» и «Неделя», где нашли своё место такие его работы, как: Наш умственный строй, Идеалы и принципы, О задачах искусства. В этих и других работах окружающая действительность в целом, отражалась им в призме собственной философской системы.

В её основе находится слияние западной и российской философских традиций. Так, из немецкой классической философии он заимствовал понимание роли философии как критической совести культуры и подход к рассмотрению различных форм человеческой деятельности как выражения «человеческого». Важное место в философско- эстетической системе Кавелина занимали элементы философии Просвещения, что нашло своё отражение, с одной стороны в рационализме, критицизме и сциентизме, но в тоже время в утверждении высоких идеалов свободы и других гуманистических ценностей. Реализация этих позиций осуществлялась посредством обоснования позитивного и прогрессивного потенциала научного знания, признания тесного взаимодействия личности и внешней естественной и социальной среды, утверждение генеральной роли человеческого разума в организации среды развития общества.

Генеральными чертами русской философской традиции, органично вошедшими в философско-эстетическую систему отражения окружающего К.Д. Кавелина, выступают антропоцентризм, персонализм и этичность. Антропоцентризм в системе Кавелина занимает место фундаментального методологического принципа отражения окружающего. Персоналистичность в системе Кавелина выражается фокусировкой внимания на духовном мире личности. Наконец, утверждение реальности морального сознания и автономности этических суждений личности позволяют сделать вывод об этической составляющей в его философско-этической системе.

В этих условиях, обосновывается ведущая роль нравственности личности в отражении условий бытия и окружающей действительности. В центре этого процесса находится человек, с одной стороны, как носитель сознания, но, в тоже время, субъект, находящийся в тесном взаимодействии с окружающим. Важной специфической чертой здесь выступает идеальность сознания, где созданный им мир выводит человека за пределы его личного существования. Исходя из этого, отражение окружающего мира, определяется такими категориями как: «впечатление», «представление», «идеал». В системе этих категорий «впечатление» познающего субъекта фиксирует наличное бытие его самого и того, что его окружает. Поэтому, по мнению Кавелина природа должна отражаться такой, каковая она и есть, практически фотографически, стремясь наиболее точно передать её реальное бытие, а не субъективные суждения и размышления писателя или художника с впечатлением от природы связанные.

В этих условиях, К. Кавелин, в работе «О задачах искусства» формулирует четкие требования к отражению окружающего, которые заключаются не столько в точном соответствии представлениям о нем, но и в развитии духовности, эволюции психических практик людей в сторону добра и правды. Поэтому в отражении окружающего - и природы, и социума - необходимо ясно определить цель, открыть настоящие пути, указать и разработать средства ее достижения -- вот, в чем он видел, в этом вопросе задачи искусства и творчества. Создавать творения, которые вызывают в людях представления со всею живостью и правдою реальной действительности, очевидно, есть только одна сторона искусства в отражении окружающего, другая -- возбуждение чувств, стремлений, настроений, где оно соприкасается с верованиями, политическим и общественным строем, наукой, этикой. Все они, как и искусство, существуют для человека, имеют значение и смысл только по отношению к нему, потому что выражают только его представления и понятия об окружающем мире и его отношениях к окружающему миру.

Несколько позже в видном журнале «Вопросы философии и психологии» Вл. Соловьёв опубликовал статью «Красота в природе». Основой природной красоты он, в этой статье, предлагает понимать свет, понимаемый как первичная реальность идеи в её противоположности весомому веществу. Основным источником света является солнце - выражение спокойного торжества, вечной победы светлого начала над хаотическим смятением, вечного воплощения идеи во всём объёме материального бытия. В свою очередь, сияющая красота неба в ясный полдень так же отражается им как торжество света, но уже достигнутое, не в действии, а в невозмутимом неподвижном покое. В этом же ракурсе облака, озарённые солнцем, северное сияние, радуга спокойное море, отражающее небо все эти явления прекрасны, так как в них материя оказывается в некоторой степени просветлённой, то есть воплощает в себе идеальное начало, принесенное солнечным светом.

Другим предметом отражения являются в системе отражения природы В. Соловьёва - воды. Посредством их он отражает основной, после света, элемент - жизнь «игра или свободное движение частных сил и положений, объединённых в индивидуальном целом». В движениях вод он выделял две основных разновидности: свободная игра и грозная борьба. С первой разновидностью философ отождествлял текущую воду - ручей, горная река, водопад, а со второй - волнующееся море и грозу.

В свою очередь царство растений, по мнению философа, было первым воплощением света в живом. Именно в растениях свет впервые проникает в материю и сливается с ней в неделимое целое - жизнь. Поэтому растения в целом красивее, чем животные, и степень эстетического развития совпадает со степенью морфологического развития. У животных такого совпадения не наблюдается. В животном царстве, по его мнению, красота еще не есть достигнутая цель, органические формы существуют здесь не ради одного своего видимого совершенства, а служат также, и главным образом, как средство для развития наиболее интенсивных проявлений жизненности, пока наконец эти проявления не уравновешиваются и не входят в меру человеческого организма, где наибольшая сила и полнота внутренних жизненных состояний соединяется с наиболее совершенной видимой формой в прекрасном женском теле, этом высшем синтезе животной и растительной красоты. Высшие животные - семейство кошачьих, олени, лани, серны, птицы, по мнению философа являются - стройной силы, гармонического соотношения частей и свободной подвижности целого и поэтому не только снаружи, но и всем своим существом воплощают идею жизни.

Наивысшим воплощением идеи жизни является «создание человека, то есть той формы, которая вместе с наибольшею телесною красотою представляет и высшее внутреннее потенцирование света и жизни, называемое самосознанием. Уже в мире животных [...] общая космическая цель достигается при их собственном участии и содействии чрез возбуждение в них известных внутренних стремлений и чувств. Природа не организует и не украшает животных как внешний материал, а заставляет их самих организовывать и украшать себя. Наконец, человек уже не только участвует в действии космических начал, но способен знать цель этого действия и, следовательно, трудиться над ее достижением осмысленно и свободно. Как человеческое самосознание относится к самочувствию животных, так красота в искусстве относится к природной красоте».

Несколько позже, в порядке полемики с Вл. Соловьёвым, В.В. Розанов в книге «Природа и история» опубликовал статью «Красота в природе и её смысл». Давая наиболее общие подходы к пониманию красоты окружающей природы В. Розанов выражает её как преображенную органическую энергию. В этом ракурсе, в мире животном и растительном красота форм, цветов, звуков, нарастает: по мере возрастания сложности организации, к моменту спаривания и у пола, деятельно спаривающегося, - одинаково является там, где пульс биения органической жизни повышается, где tonus пульсации особенно напряжен.

Отталкиваясь от этого, для Розанова, природа есть сумма фактов её частных проявлений. В свою очередь, прекрасное в живой природе есть отблеск радости носимой в ней жизни, тогда как отвратительное в ней есть содрогание приближающейся смерти. Собственно жизнь он рассматривает как достижение органическими формами, одушевленной материей, своего вечного источника, который, оставаясь бесконечно далёким, некогда возжёг искру этого особенного существования на пустынной земле, и чем далее проходило время - она все разгоралась на ней, вбирая в себя безжизненные элементы, которые лежали вокруг, и преображая их в формы все более живые и все более прекрасные по мере того, как великий источник жизни становился ближе. Вот почему так напрасно ищут начала органической жизни: оно не в прошедшем, а в будущем, оно наступит, и его нужно ожидать, а там, где его ищут обыкновенно, - лежит только его конец. Он теряется в безжизненной неорганической природе; и где, в каком месте, в какое время она впервые и незаметно шевельнулась под действием безгранично далекого луча, на нее павшего, шевельнулась как никогда раньше и по совершенно особенным законам, связь с которыми никогда уже не утратила потом.

Проявление красоты в природе отмечено, по мнению В. Розанова, одною особенностью - замечено, что, будучи выраженной в чем-нибудь одном, она уже не выражается в другом. Так, птицы с красивым оперением не обладают даром пения, а имеющие этот дар - скромно окрашены. Если всякая красота является потому, что она нужна, полезна для своего обладателя, то почему одному виду красоты не прибавляться к другому, почему с улучшением оперения не возрастать и звонкости голоса? Если переживать своих соперников должны особи, наилучше приспособленные к привлечению самок, то их особенно должны переживать те, у которых к одному виду красоты начинает присоединяться и другой.

Таким образом, полиформнность прекрасного в одном индивидууме должна бы встречаться особенно часто, чего не обнаруживается. Напротив, раз органическая энергия нашла себе выражение в чем- либо, если она вылилась в одну определенную форму красоты, - ее не останется уже для создания еще и другой формы, потому что на каждой ступени органического мира, во всяком отдельном виде животного или растения, эта энергия находится в постоянном, определенном количестве; и она может возрасти только на следующей его ступени, в дальнейшей фазе его развития.

Таким образом, окружающая природа и её красота отражаются у Розанова как проявление жизненной энергии, воплощенное в вечных формах прекрасного. Смотря на природу, как на вечно завершающееся, пишет он, мы радуемся, созерцая, как формы ее бегут вверх, мысленно поднимаемся за ними и любим их тогда, наслаждаемся ими; если же они бессильно опускаются вниз, что-то враждебное против них поднимается в нас, мы оставляет их и ненавидим, не находя в себе сил даже к состраданию. Сострадание отсутствует здесь, быть может, потому, что в отвратительном мы всегда и верно угадываем присутствие чего-то смертного, относимся к нему как к временному в высшей степени; напротив, все прекрасное исполнено залогов жизни, и мы не ошибаемся, когда называем его (по соотношению с достигаемому) вечным.

Часто обращался в своих публицистических работах к отражению окружающей природы А. Амфитеатров. Наиболее публицистическими его книгами были сборники статей «Сибирские этюды» (1904), «Легенды публициста» (1905), «И черти и цветы» (1913). Первая из перечисленных работ - «Сибирские этюды», представляет собой путевые заметки, впечатления и переживания автора от поездки по Сибири. Практически сразу эта книга открывается описанием климатических перипетий бесснежной зимы в Сибири: «Никого и ничего. Чёрный мрак глубокой ночи. Скрипят ставни, стонут болты у ставень. Мёрзлая песочная пыль, проклятие бесснежной зимы, свирепо бичует бревенчатые стены».

Тема зимы, холодного и мрачного времени, очень часто отражается в рассматриваемой книге, вот как автор характеризует предчувствие её холодной сентябрьской ночью: «Прямо в лицо мне светил умирающий месяц сентябрьского ущерба и дышала острым холодом первоморозная сухая ночь». Яркое описание, со слов кучера даётся им и зимней буре в тайге: «застала нас в тайге страшенная буря... И извольте видеть оказию: ветер, хотя и сиверкий, одначе не так, чтобы уже оченно крепкий, а древа мычет туда-сюда хлыстами, ровно лозы, -- так и гнёт в полроста!.. Нет-нет, да и загрохотит по тайге: это, стало быть, которую-нибудь стволину с корнем выворотило, либо переломило пополам «оследь», а бревнина падает и соседей крушит. Одну махину, -- вот как вас перед собою вижу, -- в двух саженях свалило, не дальше. Потом я нарочно ходил смотреть. что она молодого леса накосила. бугор великий встал! У нас так никогда не бывает: в Россее древо на кореню крепко, а здесь оно стволом превосходит, а корнем слабо держит. Никогда в Россее таких буреломов не видано: ровно по тайге не гроза, а сам лесовой ходит!».

Наиболее удачны, у Амфитеатрова, комплексные описания сибирской природы вообще, где объединяются и географические (ландшафтные, водные) и иные формы отражения окружающей природы: «.Мы сидели у костра на высоком берегу Енисея. Темнело. Розовые снега Саян на далёком юге сперва полиловели, потом посинели и, наконец, вовсе исчезли, слившись с быстрою темнотою наступающей ночи. Дольше всех гор-соседей рдел отражениями вечернего солнца развалистый красавец Борус. Когда и его очертания расточились в воздухе, -- словно весь свет погас над землёю, кроме нашего робкого костра, да дрожащего красного столба, что протянулся от него на сердито ропщущий, полноводный Енисей. Я не знаю реки, более мощной и грозной в разливах -- поздних, не поддающихся расчёту ни своего времени, ни своей энергии. Это -- скорее ежегодные наводнения, чем половодья. Река, затопив свои острова, расширяется, как море, и стремится от Саянских ущелий вниз по Сибири водопадом на четыре тысячи вёрст. Город Минусинск находится в пятистах верстах от своего губернского Красноярска вверх по Енисею. Туда от нас пароход сносило в двадцать и даже в пятнадцать часов, оттуда к нам он полз трое с половиною, а то и четверо суток: таково противодействие могучего и быстрого течения! Выше нас пароходы уже не ходили: не для кого, да, и Енисей не пускает... Дальше к югу идут лишь редкие сёла, заимки, енисейские пороги, таинственные посёлки раскольничьего Белогорья, почти неизведанный Ус и, наконец, китайская граница. Где проходит последняя, с точною определённостью знает только Бог. Там -- Сойотия, любопытный инородческий край, заселённый племенем, которое считается подданным русской или китайской державы.».

Во второй из упомянутых нами книг «Легенды публициста» А. Амфиртеатров также обращается к своему сибирскому опыту для придания большей выразительности и остроты повествованию: «Окна были белые. Сколько градусов мороза трещало на дворе, невозможно было определить; между стеклом и градусником лёг толстый ледяной слой». В свою очередь покой и примирение связывается им с водяной гладью: «А, когда станем на горе, покажем Александру Ивановичу водную равнину и скажем: Вот идеал примирения всех партий и картина истинного городского благоустройства. Тихо, чисто, прозрачно и даже зеркально.»

Наконец, наибольшей поэтичности Амфитеатров достигает в последнем из трех упомянутых сборников «И черти, и цветы». В ней описывая перипетии происходившего в начале века в Российской Империи. Он сравнивает душу русского человека с мечущейся птицей: «Конец мятущейся души,--буйной, пленной птице подобно, колотившейся об углы и проволоки житейской клетки,--в «тоске жизни», тщетно искавшей, чтобы кто-нибудь умный и добрый, просвещенный и любящий пригрел ее теплом, приласкал лучом человеческой ласки... Напрасно... И -- в конце концов --замерзшая, полу ослепшая в холодной безучастной тьме, израненная, состарившаяся, полубезумная птица бросилась к первой попутной печурке, которая задышала на нее теплом, не обращая внимания на то, что грязь в печурке невообразимая, и воняет из неё чёрт знает чем. Прильнула к мелькнувшей в глаза ей светлой точке, не разбирая, что светится-то скверная гнилушка на темном болоте...».

Наконец, И. Анненский в «Книге отражений» проводит подробный разбор способов отражения красоты в произведениях русских писателей, где стремится вывести парадигмальные подходы к отражению красоты вообще, выраженной в символах.18 Обращаясь, преимущественно к поэтической стороне литературного творчества, он выводит поэзию «из мечтательного общения человека с жизнью. Отсюда понятно, что идея красоты не может оставаться в ней одной чистою идеей. Красота обращается в чувство и в желание поэта и живет в поэзии как нечто гораздо более конкретное, сложное и, главное, более узкое, чем в словаре, чем в мысли».19

Отправным моментом в его анализе, безусловно, является творчество А.С. Пушкина. В этом направлении, обращаясь к строкам стихотворения «Брожу ли я средь улиц шумных», Анненский выводит отображение Пушкиным природы как равнодушного всеобъемлющего естества, точащего сияние своё на могилу поэта. Поэтому, природа, как высшая красота живет своей особой и притом непонятною и чуждою нам жизнью и что тем более нужна она мне, тем менее я ей нужен.

В свою очередь, анализируя воплощение красоты в поэзии Лермонтова, автор также прибегает к сравнениям с природой. Концепция красоты у Лермонтова характерно разнится от пушкинской. В этой поэзии, наоборот, красота, как одна из форм жизни, являлась прежде всего вызовом. Символы Лермонтова вообще кажутся тревожными, и почти всегда в них таится угроза и вызов сильному или хотя бы только отважному врагу. Парус зовет бурю, Казбек грозит человеку, Мцыри борется с барсом.

Для Гоголя красота, да и природа, близки к несчастью. Любовь, по словам Анненского, не давала Гоголю особого наслаждения. На его, гоголевской, красоте и, действительно, лежит какой-то отдаленно-дразнящий, но вместе страдальческий отпечаток - олицетворения осиленной и сдавшейся красоты-муки. Так же и с природой, где широкий разлив чудного Днепра мгновенно меняется ужасом буйства начавшейся грозы, где катятся водяные холмы, черный лес шатается до корня, дубы трещат и молния, изламываясь между туч, разом осветит целый мир. Красота и природа, утверждает Анненский, никогда не только не давали, но и не обещали Гоголю счастья. Напротив, он любил их лишь осиленной и смотрящей скорбно, а не то красота становилась даже только призрачной, такая, чтобы и локонов было не отличить от завитков дыма.21

Переходя к прозаикам его современности Анненский обращается к творчеству Тургенева, Достоевского и Толстого. Для первого Красота - самая подлинная, природная власть. Красота, как и природа, по словам Анненского у Тургенева обезволивает, обессиливает, если не оподляет мужчину тем наслаждением, которое она обещает. И это уже не простое обещание сделать счастливым, а тургеневское осознание красотой своей власти, даже более - наглость властной красоты. Власть видел в красоте и Достоевский, но это была для него уже не та пьянящая власть наслаждения, для которой Тургенев забывал все на свете, а лирически приподнятая, раскаянно-усиленная исповедь греха. Красота Достоевского то каялась и колотилась в истерике, то соблазняла подростков и садилась на колени к послушникам. То цинически-вызывающая, то злобно-расчетливая, то неистово-сентиментальная, красота почти всегда носила у Достоевского глубокую рану в сердце; и почти всегда или падение или пережитое ею страшное оскорбление придавали ей зловещий и трагический характер. Наконец, у Толстого красота определилась в качестве хитрого врага. Но настоящая истинная красота у Толстого - должна быть непременно скромной, как фиалка, и прятаться под большими полями шляпы. Красоте в жизни, по его мнению, полагается лишь одна минута надежды на счастье, пока шляпа с большими полями и пенсне ученого склоняются над так и не названным грибом.

Рассматривая упоминавшиеся нами выше первые издания, содержавшие материалы публицистического характера относительно Кыргызии, обратимся к «Киргизской хрестоматии» А. Алекторова. В ней содержится большое количество текстов для перевода с киргизского языка (русский алфавит) на русский для содействия обучения последнему. Среди текстов, представленных в книге, а всего их ровно 100, около трети занимают целенаправленно отражающие окружающую природу. Они достаточно просты и в тоже время увлекательны по своему содержанию. Так, среди таких текстов можно назвать: Лошадь и бык, Волк и лисица, Белка и волк и многие другие. В них достаточно просто, но в тоже время точно отражены свойства каждого зверя, птицы или природного явления. Также следует отметить закономерную для такого рода литературы дидактичность изложения, что позволяет констатировать наиболее полное воплощение, в такого рода текстах, модели наиболее активно использовавшейся в журнале Нива. В свою очередь, работа К. Крафта «Из киргизской старины». Книга разделена на два раздела, где в первом приведены документы и газетные статьи из «Тургайских ведомостей», а во втором различные рассказы, басни и сказки из киргизского фольклора, такие как: Мышь и змея, Осел и суслик, Лягушка и муравей. Они носят морализаторский характер, в условиях чего отражение природы в них выполняет подчиненную роль донесения до читателя морального пафоса произведения. Тем не менее, можно констатировать, что именно с этих произведений кыргызская публицистика и началась, получив своё непосредственное развитие в советскую эпоху.

Выводы

Подводя итог проведенному рассмотрению, следует констатировать, что в российской публицистике последней четверти XIX века сформировались и последовательно реализовывались следующие модели отражения окружающей природы:

1. Философская;

2. Географическая;

3. Поэтическая.

При этом, следует констатировать, что, в большинстве случаев, отражение имело чисто подчиненный инструментальный характер и не было самоцелью для автора-публициста. Ярким примером этого является творчество авторов журнала «Отечественные записки», которые использовали в своих публицистических произведениях образы окружающей природы для обострения обличительного пафоса посредством контраста, где чистота естественной окружающей природы помогает оттенять серость и запустение тогдашних социальных нравов и административной политики. Идентично, в журнале «Нива», отражение окружающей природы выступает дидактическим, развивающим читателя средством, где основным предметом отражения являются диковинные представители животного мира из далеких уголков Земли, такие как «Гигантская африканская бабочка» или «Чудовищные крокодиловые черепахи». Основное назначение такого отражения - увлечь читателя, сообщить ему интересную, экзотическую информацию, чем повысить интерес к изданию. Дидактический характер, как было показано выше, носили и первые киргизские издания, где публицистически отражались элементы окружающей природы.

Использованная литература и источники

1. Амфитеатров А. В. Легенды публициста. -- СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905.

2. Амфитеатров А. В. Сибирские этюды. -- СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904.

3. Амфитеатров, А. В. И черти и цветы. -С.- Петербург :Книгоиздательство - Типо-Литография «Энергия», 1913.

4. Анненский И. Книги отражений. Москва: Наука, 1979.

5. Кавелин К.Д. Идеалы и принципы // Неделя, 1876, №36.

6. Кавелин К.Д. Наш умственный строй // Неделя, 1876, №10.

7. Кавелин К.Д. О задачах искусства / Собрание сочинений К. Д. Кавелина. Т. 3: Наука, философия и литература : наука и университеты на Западе и у нас, общие научно-философские вопросы, психология, этика, литература и искусство [исследования, очерки и заметки К. Д. Кавелина] / с портр. авт., вступ. ст. А. Ф. Кони и примеч. проф. Д .А. Корсакова. -- Санкт-Петербург, тип. М. М. Стасюлевича, 1899. -- XX с., 1256 с.

8. Кавелин К.Д. О задачах искусства // Вестник Европы, 1878, кн. X.

9. Розанов В.В. Природа и история. Спб., 1900.

10. Соловьёв Вл. Красота в природе // Вопросы философии и психологии, 1889, II / Соловьев В.С. Сочинения в 2 т. - М.: Мысль, 1990.

Размещено на Allbest.ru