К вопросу о жанровом своеобразии и системе образов сказки А.М. Волкова "Урфин Джюс и его деревянные солдаты"

Размещено на http://www.allbest.ru/

К вопросу о жанровом своеобразии и системе образов сказки А.М. Волкова «Урфин джюс и его деревянные солдаты»

В.М. Насртдинова

Аннотация

Автор статьи обращается к исследованию широкоизвестного произведения классика детской советской литера-туры А.М. Волкова, «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Исследуя жанровые особенности произведения и специфику системы образов, мы обнаруживаем такие новаторские приёмы писателя, как замена Протагониста Антигероем, второстепенный характер ролей положительных персонажей, нехарактерную для сказочного тек-ста динамику образов отрицательных героев. Кроме того, в работе отмечается, что, будучи сюжетно интегриро-вана в цикл произведений об Изумрудном городе, сказка «Урфин Джюс и его деревянные солдаты», с одной стороны, является элементом сиквела, а с другой, в силу своеобразия художественной природы, звучит и как произведение фактически автономное - спин-офф со знакомыми действующими лицами. Произведя литератур-ный, философский, ономастический анализ указанного текста, мы приходим к выводу, что замысел А. М. Вол-кова гораздо шире, чем принято полагать; что кроме самоочевидной сказочной фабулы, здесь содержатся и со-циальные, и философские размышления, поданные имплицитно, в символическом ключе, а предполагаемыми реципиентами произведения являются не только дети, но и взрослые.

Ключевые слова: волшебная сказка, социальная сказка, литературная сказка, советская литература, сказочный нарратив, образная система, жанр.

Abstract

V.M. Nasrtdinova

ON GENRE ORIGINALITY AND IMAGE SYSTEM IN ALEXANDER M. VOLKOV's FAIRYTALE “URFIN JUS AND HIS WOODEN SOLDIERS”

Within the framework of the present article, the author refers to the study of the well-known work, written by the classic of the Soviet children's literature A.M. Volkov, “Urfin Jus and his wooden soldiers”. Investigating genre peculiarities of the book and the specifics of its image system, the author manages to find out such innovative methods of A. Volkov, as the substitution of Protagonist by Antihero, collateral nature of the positive characters' roles and dynamics of the nega-tive heroes' images, which is not inherent to a fairy text. Apart from that, it is being highlighted in the paper that, being masterfully integrated into the cycle of books about the Emerald city (Izumrudniy gorod) in terms of plot, “Urfin Jus and his wooden soldiers” is, on the one hand, the element of sequel, and, on the other - practically an autonomous work, a spin-off with familiar actors. Having carried out a literary, philosophical, onomastic analysis of this text, the author arrives to the conclusion that the original concept of A.M. Volkov is much broader than it is commonly believed; that besides the self-evident fairy-tale storyline, it contains both social and philosophical reflections, submitted implicit-ly, in a symbolic way, and the presumed recipients of the fairy tale are not only children, but adults as well.

Keywords: fairy tale, social fairy tale, literary tale, Soviet literature, fairy tale narrative, image system, genre.

Литературная сказка «Урфин Джюс и его деревянные солдаты» - второй эпизод созданного А.М. Волковым цикла-гексалогии о Волшебной стране. На первый взгляд, история честолюбивого столяра - всего лишь «первое среди равных» продолжение «Волшебника Изумрудного города», ко-торое наследует и легенду-background (невероятное путешествие девочки Элли в фургоне, подхва-ченном ураганом), и систему узнаваемых персонажей, и аксиологические координаты; а также вос-производит «пространственно-временной континуум» названного нарратива. Однако, при более вни-мательном рассмотрении этого произведения, становится очевидной его инаковость, отдельность по отношению как к знаменитому тексту-предшественнику, так и к последующим «сериям» волшебной саги. То есть, выражаясь терминами кинематографии, «Урфин Джюс» - не сиквел, а скорее - спин- офф оригинального сюжета, а сама сказка, в силу колоссального жанрового потенциала, благодаря извечной своей «невсамделишной вседозволенности», приверженности принципу «anything goes» (животные и птицы разговаривают, неодушевленные предметы оживают, и т. д.) избрана автором в качестве безошибочно безопасного формата трансляции тех идей, реципиентами которых являются не только и не столько читатели младшего школьного возраста.

Анализируя специфику жанровой природы «Урфина Джюса», нельзя не отметить и тот факт, что данная работа не может быть в полной мере отнесена к «волшебным» сказкам, т. е., по выраже-нию В.Я. Проппа, к «сказкам в собственном смысле слова» [9. С. 6]. Текст А.М. Волкова обнаружи-вает явственное тяготение к традиции социальной сказки - как стилистически-композиционно, так и содержательно. Так же, как и в канонической социальной сказке Ю. Олеши «Три толстяка», в мили-таристской повести о дуболомах и их амбициозном создателе происходит эксплуатация сказочного экстерьера и декорума, позволяющая удерживать повествование в русле аллегорически-карнавальной подачи, что, во-первых, снижает градус социального пафоса и драматизма, а во-вторых, сообщает проблемному тексту изящество и грацию, недоступные ни одной из типических «остросоциальных» форм - ни фельетону, ни очерку, ни памфлету. Кроме того, в отличие от т. н. «волшебной сказки», сверхзадачи которой всегда связаны с «прививкой» нравственно-дидактических категорий, сказка социальная апеллирует не к абстрактным человеческим экзистенциалам («Добро-Зло»), часто депер- сонифицированным, или имеющим причудливые инкарнации (Дракон versus рыцарь, злой волшебник versus добрый маг, и проч.) но к свое-временным, часто злободневным явлениям социального- психологического и социально-политического характера.

Такими явлениями в работе А.М. Волкова становятся онтологически родственные феномены тирании и диктатуры: в фокусе писательского внимания находятся и конгломерат воспроизводимых ими социальных институций, и психологические архетипы самого правителя, которого, кстати, автор эксплицитно именует соответствующим образом («взгляд диктатора» [3. С. 75], «на службе у тирана» [3. С. 138], «вид диктатора был и страшен, и жалок» [3. С. 207]); и его ближайших соратников. Дума-ется, что излишне контекстная политизация и «конспирологические» трактовки изображаемого Вол-ковым социально-политического ландшафта некорректны: автор обращается к вирусному для два-дцатого столетия явлению государственного устройства с жесткой вертикалью власти, опирающейся на силовые структуры вообще, а выписанный им образ деспотичного правителя - синтетический, со-бирательный, не ассоциированный непосредственно с какой-либо исторической фигурой.

Однако, следует признать, что существуют различные точки зрения на этот счёт. Например, П. Петров отмечает, что магистральным мотивом всего социально-фантастического эпоса является испытание героев бременем власти [8], с чем трудно не согласиться; Н.В. Латова в своей работе ут-верждает, что «борьба за власть между Страшилой, Дровосеком и Урфином Джюсом рисуется не просто как противоборство законных правителей и узурпатора-захватчика, но как схватка «просве-щенной монархии и злобной тирании» [5]; а Ю.К. Меркулов и вовсе полагает, что художественное полотно А. Волкова сверхсемиотично и буквально изобилует требующими дешифровки знаками- символами: так, сведения о занесённых ветром семенах иноземного растения автор полагает намеком на марксизм и научный социализм, подаренный коррумпированному придворному летописцу «се-ребряный подстаканник, отобранный у одного купца» интерпретирует как очевидную референцию к деятельности Торгсинов, а затем и вовсе, в весьма радикалистском ключе заявляет, что «избавление Зеленой Страны от власти Джюса видится А.М. Волкову в комбинированном усилили черносотенных центров (Чарли Блэк) и восстания опомнившихся жителей внутри страны» [7] - суждение смелое, эмоционально окрашенное, демонстрирующее немалую эрудицию пишущего, однако лишённое хоть сколько-нибудь убедительной и аргументированной доказательной базы. Впрочем, некоторые сю-жетные линии, реализованные А.М. Волковым, и впрямь могли быть инспирированы современными ему реалиями: сама собою напрашивается параллель между демонтажем изумрудов с башен и стен города с их последующим поступлением в личную казну Урфина Первого и снятием крестов с хра-мовых куполов, переплавкой окладов икон и колоколов; процедурами реквизиции церковного иму-щества вообще.

В то же время, неправомочной и даже кощунственной видится попытка экстраполяции галереи образов деревянных солдат, именующих себя «дуболомами», на институт Советской Армии: на мо-мент создания книги, в 1958 г., Советский воин, воин-Освободитель был в народном сознании безус-ловным синонимом торжества гуманизма над зверствами фашистов. Такие неоднозначные и болез-ненные страницы в истории советских Вооруженных Сил, как Новочеркасский расстрел и Пражская весна, произойдут много позже, поэтому ни предвидеть их, ни подразумевать в своём тексте детский писатель Волков, разумеется, не мог.

Но вернёмся к рассмотрению специфики «Урфина Джюса и его деревянных солдат» по отно-шению к канонике сказочного жанра. Важной отличительной особенностью является нарушение привычной сказочной «расстановки сил», баланса «положительных и отрицательных» героев. Во- первых, в произведении Волкова фактически отсутствует Протагонист в классическом, присущем рассматриваемому жанру смысле. Его место занимает Антигерой, который дольше и эффектнее на-ходится «в кадре» повествования и в которого, посредством ярких изобразительно-выразительных средств, писатель инвестирует большую часть своего внимания. Такая расстановка акцентов может быть свойственна плутовскому роману, нуарному детективу, психологическому триллеру; для ска-зочного полотна данный ход является новаторским. А.М. Волков не только предоставляет фигуре властолюбивого ремесленника привилегированное право открывать сказочное действо, становясь при этом ключевым его агентом, но и выносит его имя собственное в название второго эпизода волшеб-ной эпопеи, давая понять, что перед нами - персональная, именная история Урфина; в известном смысле, его литературный байопик.

Во-вторых, для сказочной традиции характерен приём изображения злодея в эмоциональной и поведенческой статике: возможности ментальной динамики и нравственной эволюции даруются по-ложительным персонажам, тогда как отрицательные герои часто являются «реквизитом сюжета», фи-гурой-функцией, отыгрывающей свою одномерно-негативную миссию, необходимую, как правило, для инициации и дальнейшего роста протагониста. «Плохие» действующие лица, в таком случае, ока-зываются сродни преступникам в парадигме Ч. Ломброзо: примордиально порочные, они не только последовательно реализуют свои злокозненные умыслы, но, как правило, ещё и наделены красноре-чиво-отталкивающей внешностью. Совершенно иных дескриптивных стратегий по отношению к сво-ему заглавному персонажу придерживается А.М. Волков. Писатель словно пытается рассмотреть, чем сформированы болезненная жажда власти, нескрываемая мизантропия и деспотические устремления. Причиной тому оказываются, с одной стороны, вздорный нрав героя («Урфин ещё в детстве отличал-ся сварливым характером» [3. С. 6]), лишь обостренный семейным неблагополучием («Родители Ур- фина умерли рано...» [3. С. 6]); а с другой стороны - окружающая его действительность: слишком добры и мягкосердечны были Жевуны, «робкие и милые человечки» [3. С. 5], населявшие Голубую страну, слишком безропотно они подчинялись злой волшебнице Гингеме и лишь плакали всякий раз, не смея возразить ни слова. Они настолько привыкли оплакивать своё бедственное положение, что даже обустроились, «оборудовались» для горя: «Головы Жевунов тряслись от неудержимого плача, а бубенчики под шляпами подняли радостный трезвон. Этот трезвон так не подходил к мрачному на-строению Жевунов, что они сдёрнули свои шляпы и повесили их на специально врытые у крылечек столбики» [3. С. 42] Курсив мой. - В.М.. Таким образом, писатель подчеркивает, что фактором, провоцирующим укоре-нение тиранических властных практик, может быть и «психология жертвы», превалирующая в массо-вом сознании социума. А.М. Волков неоднократно замечает, что Урфин - искусный столяр, человек небесталанный, однако совокупность названных факторов приводит к мутации, «озлокачествлению» черт его личности. Кроме того, вчерашний ремесленник, ставший правителем - живое воплощение принципа «кто был ничем - тот станет всем», а итоги его правления убедительно демонстрируют, что происходит в том случае, если кухарка начинает управлять государством.

Симптоматичен и ономастический анализ, т. е. обращение к «герменевтике» имени собственного заглавного героя. «Урфан» (а именно так первоначально планировал «наречь» своего персонажа А.М. Волков [Цит. по 8], - фактически прямая, калькирующая транслитерация английского существи-тельного `orphan' - сирота. Это, как мы знаем, всецело коррелирует с биографией столяра; таким обра-зом, first name в рассматриваемом антропониме выполняет констатирующие функции. Оценочной, по-жалуй, может быть названа вторая его часть, фамилия, given name - Джюс. Наиболее распространён-ной, с отсылкой к дневниковым записям автора (Цит. по: [1]), является версия о том, что Джюс - не что иное, как авторский дериватив английского прилагательного jealous, т. е. завистливый, ревнивый. В са-мом деле, зависть к мирному, идиллически-простодушному счастью Жевунов вполне могла стать пус-ковым механизмом, триггером злокозненных планов Урфина; такая фамилия персонажа позволяет чи-тателю делать вывод о психологической мотивации героя. Впрочем, следует отметить, что, будучи наи-более популярной, версия, изложенная выше, не является единственной: для семейства голландских и фламандских мужских имён характерно имя Джус, имеющее значение «преумножающий» [4]. Был ли об этом осведомлён А.М. Волков, доподлинно неизвестно, однако персональная характеристика «пре-умножающий» не противоречит свойствам личности персонажа: Урфин трудолюбивый, упорный, спо-собный, обладает созидательными навыками (столярное дело), но, поддавшись искушению властью, сворачивает с верного пути, и преумножает уже хаос, угнетение, страх.

Вторым по значимости действующим лицом литературной сказки А. Волкова являются, вопре-ки обманчивому впечатлению, не Элли и её товарищи, а созданные Урфином деревянные солдаты. Может сложиться ошибочное мнение, что карикатурная манера изображения «дуболомов» свиде-тельствует о негативистском отношении писателя к социальному институту армии вообще - и солда-ты, и их командиры показаны ограниченными и агрессивными: «Работники быстро распилили брёв-на, и так как дела больше не оказалось, они принялись пилить всё, что попадалось под руку. четверо с бессмысленным усердием пилили друг другу ноги!» [3. С. 34], «Клинья вылетели, и пальцы оказа-лись намертво защемлёнными. Дуболом понапрасну дергал их, а потом, чтобы освободиться, обру-бил себе пальцы левой руки» [3. С. 36]. Вместе с тем, наряду с откровенной иронией по поводу при-митивного устройства и мышления дуболомов, к тексте содержатся и замечания иного характера: де-ревянные солдаты не лишены таких сложных нравственных переживаний, как стыд («- Нам стыд-но... - смущенно ответил Лан Пирот. - Мы - голые.» [3. С. 42]), задаются вопросами о высших эк-зистенциях («- А что такое смерть?» [3. С. 62]), но - «слишком мало видели за свою короткую жизнь» [3. С. 52]. Первоначальная иронично-обличительная интонация А. Волкова, таким образом, перемежается если не с сочувствующей, то с явно эмпатийной: солдаты отнюдь не плохи сами по себе, а этос военной службы амбивалентен: призванная обеспечивать силу государственного принуж-дения, армия, в то же время, может оказываться заложницей многокомпонентной диалектики соци-альных процессов, что неоднократно доказывала история прошлого, двадцатого столетия.

Как уже было сказано выше, для Урфина его создатель не жалеет ни «экранного времени», ни яр-ких красок к портрету. Условные протагонисты - Элли и компания, наоборот, находятся в расфокусе писательского видения, и выписаны либо бегло, пунктирно (как сама Элли), либо нарочито неправдо-подобно, как Чарли Блэк. Но если дочь канзасских фермеров с её неявленным характером, отсутствием выдающихся способностей или запоминающихся привычек, не обременённая вложенными в её уста программными для произведения цитатами и являющаяся, фактически, неким «свадебным генералом», гарантом «сериальности» повествования, обеспечивающим «закольцованность» сюжетных линий, есть просто хорошая девочка в усредняющем, статистически-стандартизированном значении этого опреде-ления, что образ дядюшки Чарли, старого морского волка, куда более любопытен. Имидж бывалого моряка и его биография замешаны на избыточной, утрированной флибустьерской романтике в духе раннего Э. Багрицкого: здесь и непременная деревяшка вместо ноги, и знакомство с племенем абориге- нов-людоедов, и многочисленные эмфатические восклицания, которыми наполнена его речь («Клянусь якорем! - воскликнул он» [3. С. 106], «Мачты и паруса! - взревел моряк» [3. С. 106], «клянусь всеми черепахами Куру-Кусу» [3. С. 101]). Для полноты антуража не хватает только говорящего попугая на плече; впрочем, его с легкостью заменяет словоохотливая ворона Кагги-Карр.

А.М. Волкову нельзя отказать ни в безупречном писательском вкусе, ни в чувстве меры; под-тверждением тому служит и то, что «Волшебник изумрудного города» в том виде, в котором он из-вестен российскому читателю, является не дублирующим переводом текста «The Wizard of Oz» , но и оригинальной его переработкой, и концептуальной авторской вариацией на заданную тему, и своего рода римейком с поправкой на «региональный компонент». Сам автор указывает, что «многое в сказ-ке Фрэнка Баума он изменил, написал новые главы» [2. С. 187], а И.П. Лупанова отмечает, что у А.М. Волкова «моральный конфликт добра и зла, составляющий основу волшебно-сказочных сюже-тов, оборачивается конфликтом сил социально враждебных. В акцентации этой стороны и прояви-лась основная творческая работа советского сказочника над чужой книгой» [6. С. 27]; тем самым ста-вя в заслуги автору проработку и усиление социальной проблематики в работе. Кроме того, дневни-ковые записи писателя позволяют сделать вывод о том, что ему были присущи чёткие представления о разумной достаточности, уместности и умеренности художественного текста: так, при анализе по-следующих эпизодов озианы, принадлежавших перу Баума, А.М. Волков отмечает, что они -- ни что иное, как «высасывание из пальца неумных небылиц и придумывание пёстрой толпы людей и чудо-вищ - деревянных, медных, тряпичных, пряничных, тыквоголовых и т. д. и т. п. Какая чепуха! Если не сдерживать себя, как Баум, определенными литературными рамками, я могу писать таких «сказок» по шести в год!» (Цит. по [1]). В таком случае, становится очевидным, что излишне стилизованный, нарочито хрестоматийный образ Чарли Блэка также работает на воплощение писательского замысла: в противовес жизнеподобию и реалистической интонации в изображении характера Урфина Джюса, персонаж Чарли Блэк очевидно сказочен. жанровый произведение протагонист

Отдельного внимания заслуживают и образы «сподвижников» Урфина Джюса. Наиболее при-ближенными к деспотичному правителю оказываются карлик-клоун, в первой редакции безымянный, а позднее наречённый Эотом Лингом, филин Гуамоколатокинт, чье вычурно-аристократическое имя столяром-военачальником было кастомизировано до «Гуамоко», и простодушный медведь Топотун. Очевидно, что все три персонажа - не что иное, как сказочный парафраз образов трёх классических представителей королевского окружения - шута, мудреца-советника и начальника королевской стра-жи соответственно. Неоднократно они воспроизводятся в мировой литературе, например, в произве-дениях В. Шекспира, А. Дюма, М. Дрюона. Но если в работах названных авторов эти образы являют-ся богатыми, сложносоставными, порой противоречивыми, то у А. Волкова они максимально упро-щены, каждый персонаж воплощает одну, максимум две личностных характеристики: филин мудр, но далёк от почтительных чувств к своему покровителю, относится к нему едва ли не снисходитель-но, и, фактически, является приспособленцем, согласившись на сделку с Урфином из соображений собственного удобства; клоун немотивированно агрессивен, а медведь - восторженно-наивен. Такая симплификация - не только результат того, что А. Волков отдаёт должное «форматным» требовани-ям жанра сказки, но и намеренная демонстрация того, как «мутируют», искажаются психотипы и со-циальные роли в среде, порождаемой авторитарной властью.

Для произведений А.М. Волкова характерно пересечение линейного и нелинейного пластов по-вествования: с одной стороны, в силу того, что герои «кочуют» из произведения в произведение, ло-гика их судеб раскрывается последовательно, в сериальной манере. С другой стороны, каждое вновь появляющееся произведение читается не только как строгое продолжение единого гомогенного сю-жета, но и как вариация на тему, этюд в пространстве допущения; сюжетные линии оказываются свя-заны друг с другом не в директивно-ригидном ключе, но эйдетически-пунктирно, «по мотивам». Достигается этот эффект во многом благодаря тому, что в произведении-хедлайнере характеры по-даются в своих экстремумах, предельных, наивысших, а значит - наиболее интересных точках быто-вания. Таков Джеймс Гудвин в «Волшебнике Изумрудного города», таков и Урфин Джюс в широко-известной сказке о нём и его деревянных солдатах. Двойственное чувство оставляет краткая встреча с некогда «Великим и Ужасным» на страницах второго эпизода волшебной эпопеи: бывший правитель оказывается заурядным обывателем, держателем бакалейной лавки, и от дальнейшего продолжения приключений, вопреки законам сказочного жанра, отказывается наотрез: «- Нет, не поеду! Хватит с меня волшебников, волшебниц и всяких волшебных дел!» [3. С. 108].

Неоднозначность этого появле-ния заключается в том, что это, по сути, не полноправное действующее лицо, а аватар действующего лица из предыдущего произведения, призванный воплощать горький, но крайне жизнеподобный по-сыл: «Волшебника Изумрудного города из меня не вышло, придётся переквалифицироваться в бака-лейщики». Несомненно, звёздный час мистера Гудвина пришёлся на первую работу А.М. Волкова; детская аудитория читателей знает, помнит и любит его именно таким. Логичным в данном контексте выглядит вопрос о том, насколько, в таком случае, введение данного персонажа в ткань повествова-ния «Урфина Джюса...» целесообразно вообще, а тем более - поданное в свете столь явной развен- чанности, разоблачённости сказочного начала. Обоснование этого появления связывается нами со следующими факторами. Во-первых, встреча с полюбившимся героем приятна для читателя, по-скольку позволяет вновь испытывать спектр положительных переживаний.

Здесь А. Волков демонст-рирует понимание значительного психо-эмоционального и коммерческого ресурса ностальгии, а так-же, фактически, предвосхищает такой мировой тренд массовой культуры, как литературная франши-за, т. е. многократная мультипликация работ и произведений, в которых задействован персонаж, ставший культурным брендом - это и «бондиана» Я. Флеминга, и «поттериана» Дж.К. Роулинг, и многие другие серии произведений.

По своим масштабам то явление, которое мы называем литера-турной франшизой, уступает разве что другой родственной тенденции - франшизе кинематографиче-ской, «бесконечным» мыльным операм, сериалам (например «Санта-Барбара» (9 сезонов, 2137 се-рий), «Улицы разбитых фонарей» (16 сезонов, 501 серия), и даже полнометражным лентам (напри-мер, «Форсаж», «Такси»). Во-вторых, как уже говорилось, «Урфин Джюс и его деревянные солдаты» - сложный жанровый гибрид на стыке волшебной и социальной сказок, а значит, адресатами книги являются не только дети, но и взрослые. Это для них бывший волшебник, чье имя внушало восхище-ние и трепет, появляется в обличье лавочника, напрочь утратившего дух авантюризма, охваченного, по формулировке В. Маяковского, «позорным благоразумием»: sic transit gloria mundi, и яркое про-шлое никому ещё не гарантировало столь же удивительного будущего.

Аналогично и появление Ур-фина Джюса в «Огненном боге Марранов», и уж тем более - в «Жёлтом тумане»: десять лет затвор-ничества, ещё одна бесславная попытка узурпации власти, позорное изгнание, а затем - и вовсе пря-ничный happy-end в лучших традициях советской педагогики: вчерашний стяжатель власти добро-вольно решает стать простым огородником; злодей не уничтожен, а перевоспитан. Перед нами - вновь аватар Урфина Джюса, ведь в целом, его история написана ещё в «деревянных солдатах», а их открытый финал по силе художественного воздействия превосходит предложенные в последующих частях альтернативы: «- Друзья, - сказал Чарли Блек, - а не лучше ли оставить этого человека просто наедине с самим собой? - Правильно, - сказала Элли, - это будет самым тяжелым наказанием для него, пусть он поживёт среди тех людей, которых хотел подчинить себе, пусть всё напоминает ему о его ужасных намерениях и делах» [3. С. 225].

Таким образом, мы приходим к выводу, что смысловой ареал «Урфина Джюса и его деревян-ных солдат» гораздо шире, чем семантическое поле сказки для детей в традиционном понимании; данная работа содержит богатый материал для анализа и интерпретации, и может быть рассмотрена как в качестве примера социальной сказки наряду с произведениями К. Коллоди, Дж. Родари, Ю. Олеши, так и - наряду с текстами И. Ильфа и Е Петрова - в качестве примера книги с зашифро-ванными, подразумеваемыми социальными идеями и проекциями.

Список источников и литературы

1. Александр Волков: Настоящий волшебник Изумрудного города

2. Волков А.М. Волшебник изумрудного города. М.: Советская Россия, 1960 г. 190 с.

3. Волков А.М. Урфин Джюс и его деревянные солдаты. М.: Советская Россия, 1964 г. 236 с.

4. История происхождения и толкование имени Джус

5. Латова Н.В. Чему учит сказка? (О российской ментальности)

6. Лупанова И.П. Быть человеком! (Размышления о герое современной литературной сказки) // Детская лите-ратура, 1971. М.: Детская литература, 1971. С. 24-33.

7. Меркулов Ю.К. Двести лет вместе

8. Петров П. «Стратегии сказочности» в первых повестях А.М. Волкова о «Волшебной стране» (к 125-летию писателя): Информационный портал «Питер One».

9. Пропп В.Я. Морфология сказки / Гос. ин-т истории искусств. Л.: Academia, 1928. 152 c. (Вопр. поэтики; Вып. XII).

References

1. Aleksandr Volkov: Nastoyashchij volshebnik Izumrudnogo goroda [Alexander Volkov: the genuine wizard of the Emerald city]

2. Volkov A.M. Volshebnik izumrudnogo goroda. [The Wizard of the Emerald City]. Moscow, Sovetskaya Rossiya Publ., 1960. 190 p. (in Russian).

3. Volkov A.M. Urfin Dzhyus i ego derevyannye soldaty. [Urfin Jus and his wooden soldiers]. Moscow, Sovetskaya Rossiya Publ., 1964. 236 p. (in Russian).

4. Istoriya proiskhozhdeniya i tolkovanie imeni Dzhus [The history of origination and interpretation of the name Jus].

5. Latova N.V. Chemu uchit skazka? (O rossijskoj mental'nosti) [What does a fairytale teach? (With respect to the Rus-sian mentality)].

6. Lupanova I.P. Byt' chelovekom! (Razmyshleniya o geroe sovremennoj literaturnoj skazki) [To be a human! (Reflec-tions about the hero of a modern literary tale)]. Moscow, Detskaya literature Publ., 1971. pp. 24-33. (in Russian).

7. Merkulov Yu.K. Dvesti let vmeste [Two hundred years together].

8. Petrov P. «Strategii skazochnosti» v pervyh povestyah A.M. Volkova o «Volshebnoj strane» (k 125-letiyu pisatelya) [The fairytale strategies in the first novels by A.M. Volkov about the “Magic Land” (to the 125-th anniversary of the writer)].

9. Propp V.Ya. Morfologiya skazki [The morphology of the fairytale]. State Institute of the History of Arts. Leningrad, Academia Publ., 1928. 152 p. (The issues of poetics, Vol. XII). (in Russian).

Размещено на Allbest.ru