Об одном случае рецепции болдинского мифа: Сергей Стратановский

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Об одном случае рецепции болдинского мифа: Сергей Стратановский

Рассмотрен один из случаев воплощения болдинского мифа в ленинградском андеграунде 1970-х гг. Объектом исследовательского внимания является стихотворение «Болдинские размышления» Сергея Стратановского. Доказывается, что данный текст восходит к гипотезе Н.А. Бердяева о возможной встрече А.С. Пушкина и Серафима Саровского в 1830 г. Автор исследования выявляет один из центральных конфликтов русской культуры - противостояние между светской и духовной властью. В исследовании показано, что за противостоянием Пушкина и Серафима Саровского проступают контуры еще трех автономных сюжетов: литературного (Вальсингам и Священник), биографического (А.С. Пушкин и митрополит Филарет), металитературного (Бенедикт Сарнов и Вадим Кожинов). Подобная структура текста позволяет говорить о присутствии архетипического для России сюжета, организующего парадигму русской культуры. В поэтическом тексте также обнаружена скрытая цитата из «Размышлений» Марка Аврелия, что позволяет, с одной стороны, рассматривать «Болдинские размышления» в философском контексте, а с другой - говорить о противопоставлении русской и европейской культуры.

Ключевые слова: Пушкин, «Пир во время чумы», болдинский миф, постмодернизм, возможные сюжеты, Марк Аврелий.

T.V. Zvereva

ABOUT ONE CASE OF PERCEPTION OF THE BOLDINSKY MYTH: SERGEY STRATANOVSKY

Keywords: Pushkin, «A Feast in Time of Plague», boldinsky myth, postmodernism, possible plots, Marcus Aurelius.

Настоящая работа обращена к анализу стихотворения «Болдинские размышления» Сергея Стратановского. О функционировании центрального д5ля русской культуры пушкинского мифа на сегодняшний день сказано много [5; 11; 20; 25; 30]. В важнейшем для отечественной филологии исследовании «Культурный герой Нового времени» М.Н. Виролайнен убедительно доказала, что в контексте русской культуры Пушкин воплощает идею пути - поэт не совпадает с самим собой, всякий раз вырываясь за пределы сложившейся смысловой формы [7. С. 111-135]. Особенно ярко эта особенность пушкинского творчества проявилась в Болдинскую осень 1830 г.: написанные в этот период произведения характеризуются не только жанровым многообразием (стихотворения - повести - сказки - драматические тексты), но и тем, что авторское отношение к жизни не сводимо к единому знаменателю. Отсюда - разнообразие финалов: от счастливых развязок в «Повестях Белкина» до трагического столкновения правд в «Маленькие трагедии». Уже не раз было отмечено, что в болдинских письмах открыто демонстрировались разные, подчас противоположные, ипостаси авторского «Я» (например, «праздного гуляки» и «нежного жениха»). Принцип сопряжения противоположностей, трагически не снимаемая противоречивость реальности становятся для поэта условиями ее жизнеспособности и подлинности. Болдинская осень - одновременно и высшая точка творческого вдохновения, и время кризисное по существу, поскольку именно в этот период происходит ревизия собственных взглядов [7. С. 190-237]. Ключевая для предшествующего периода проблема «Поэт и Царь» если не решалась, то постепенно отходила на второй план, уступая место более важному и острому вопросу, связанному с взаимодействием поэта с духовной властью. Позади - «Гаврилиада» и совсем недавняя беспрецедентная дискуссия с митрополитом Филаретом, впереди - «Странник» и стихи «Каменноостровского цикла».

Прежде, чем перейти к анализу «Болдинских размышлений», скажем несколько слов об особенностях поэзии Стратановского. В его творчестве имеется целый ряд текстов, непосредственно обращенных к русской словесности («Башмачкин», «Иван Федорович Шпонька», «Гоголь в Иерусалиме», «Обломов», «Князь Мышкин», «Залепетал в исступленьи Шатов...», «Крысолов», «Шариков - Преображенскому», «Эдуард Багрицкий» и т. д.). При этом речь идет не об исходной логоцентрической установке и даже не о постмодернистской игре референтными планами, хотя и то и другое присутствует в указанных текстах. В первую очередь читатель имеет дело с филологической поэзией, ориентированной на поэтическую работу со смыслом. Феномен филологической поэзии связан с аналитическим авторским взглядом, дающем собственную интерпретацию тексту-предшественнику и выявляющем его скрытые смыслы. Не лишним будет напомнить, что Сергей Стратановский - человек, взращенный филологической средой (отец Георгий Стратановский - известный переводчик античности, прежде всего, Гесиода и Фукида; мать Ольга Заботкина - переводчица с французского, а сам поэт окончил филологический факультет Ленинградского университета, где был участником семинара Д.Е. Максимова). Отметим также, что в целом ленинградский андеграунд, к которому принадлежал Стратановский, тяготел к утонченно-филологическим прочтениям, и словесность часто становилась главным объектом поэтической рефлексии. Долгое время творчество поэтов этой школы было объектом внимания исключительно критиков [1; 3; 9; 23] и редко привлекало взгляд литературоведов Сложившаяся ситуация привела к тому, что ленинградский андеграунд так и остался в сознании массового читателя «незамеченной землей», о чем в свое время проницательно писал А. Нестеров: «... постсоветская критика не обладает соответствующим научным инструментарием для анализа подобного рода текстов, прежде всего - такой поэзии.» [21]..

Стихотворение «Болдинские размышления» занимает важное место в поэтической системе Стратановского. Развернутый в стихотворении сюжет о возможной встрече и окончательной не- встрече Пушкина и Серафима Саровского, с одной стороны, связан с постмодернистской установкой на «альтернативную историю», с другой - соотнесен с принципами пушкинской поэтики («возможные сюжеты» [6; 18] или «сюжетная полифония» [29]).

Болдинские размышления

О, бедная наша земля!

Чьими молитвами ты...

Но не надо об этом, зачем Делай дело свое за столом, в кабинете рабочем Из трагедии Вильсона кончить пора перевод Сцены той, где зачинщика оргий, певца Обличает священник [27, с. 154-155].

В композиционном центре «Болдинских размышлений» - размышления Пушкина, связанные с поездкой в Саров. Наиболее важные в смысловом отношении части выделены инфинитивными конструкциями, которые, по точному наблюдению А. Жолковского, чаще всего употребляются «для размышлений об альтернативных вариантах жизни, недаром его классический англоязычный образец - “To be, or not to be...”» [10. С. 98]. Возможная поездка к старцу тождественна попытке изменить будущее и обойти предписанный характер судьбы (на принципиальную двойственность «вещего Слова» Пушкин указал еще в «Песне о Вещем Олеге», где пророчество Кудесника одновременно и приоткрывает и творит судьбу князя Олега). В конечном итоге Пушкин Стратановского уходит от соблазна получить ответ на вопрос о своей дальнейшей судьбе и остается дописывать перевод Вильсона.

Как и всякий рубежный текст, данное стихотворение ставит вопрос о конце одного времени и начале другого. Если говорить о поэзии Стратановского в целом, то в ней присутствует ясное осознание того, что в России исторические и культурные разрывы неизбежно носят мнимый характер, что прошлое, настоящее и будущее теснейшим образом связаны между собой, что постсоветская реальность на деле является изнанкой реальности советской, ибо сама по себе смена идеологии не дарует человеку свободы. В конце ХХ в. произошло переосмысление предшествующего культурного наследия, но часто пересмотр ценностей был связан только со сменой идеологических знаков. Именно к этому времени в отечественном литературоведении наметилась христианизация творчества Пушкина Осмысляя критическую литературу о Пушкине, А.М. Гуревич писал в статье «Мифология пушкинистики»: «... насильственное насаждение версии о Пушкине-революционере способствовало “второму пришествию” ми-фа о православии и монрахизме поэта, которое мы наблюдаем в наши дни. Словом, одна крайность порождала другую» [8. С. 20]., повлекшая за собой христианизацию русской литературы в целом. Культивируемый предшествующей советской эпохой образ поэта-вольнодумца декабристского толка в угоду времени сменился на образ православного поэта. Как нам кажется, «Болдинские размышления» Стратановского вписываются в развернувшуюся на рубеже веков филологическую полемику, предъявляя свой собственный взгляд на современность.

Не вызывает сомнения, что сюжет о возможной встрече Пушкина с Серафимом Саровским был позаимствован Стратановским у Н.А. Бердяева. Являясь в 1970-ые гг. участником ленинградского религиозно-философского общества «Религия в современном мире», Стратановский хорошо знал труды Н. Бердяева. С. Булгакова, П. Струве. С. Франка и пр. Гипотеза о «встрече»/«не-встрече» А.С. Пушкина и Серафима Саровского высказана Бердяевым в его самой известной книге «Смысл творчества»: «В начале XIX века жили величайший русский гений - Пушкин и величайший русский святой - Серафим Саровский. Пушкин и св. Серафим жили в разных мирах, не знали друг друга, никогда ни в чем не соприкасались. Равно достойные величие святости и величие гениальности - несопоставимы, несоизмеримы, точно принадлежат к разным бытиям. Русская душа одинаково может гордиться и гением Пушкина и святостью Серафима. И одинаково обеднела бы она и от того, что у нее отняли бы Пушкина, и от того, что отняли бы Серафима. И вот я спрашиваю: для судьбы России, для судьбы мира, для целей Промысла Божия лучше ли было бы, если бы в России в начале XIX века жили не великий св. Серафим и великий гений Пушкин, а два Серафима, два святых - св. Серафим в губернии Тамбовской и св. Александр в губ. Псковской?» [4. С. 146]. В.В. Розанов в статье «“Святость” и “гений” в историческом творчестве» оспорил бердяевскую концепцию и поставил вопрос в ином аспекте - о соотношении светской и духовной власти в России [24. С. 635-641]. Заметим, что именно в начале ХХ в. намечается переосмысление пушкинской поэзии в религиозном аспекте (С.Л. Франк «Религиозность Пушкина», П. Струве «Именем Пушкина», И.А. Ильин «Пророческое призвание Пушкина») Наиболее радикально в этом аспекте высказался П. Струве: «Пушкин <...> склоняется перед неизъяснимой тайной Божьей, превышающей все земное и человеческое» [1. С. 61].. По понятным идеологическим причинам в советскую эпоху подобные размышления не приветствовались, однако в 1990-ые гг. в отечественной филологии идеи русских философов о православии Пушкина были подхвачены и развиты, в том числе и размышления Бердяева о возможной встрече поэта с Серафимом Саровским. При этом исследователи незамедлительно перевели метафорическое допущение Бердяева в сферу научной аргументации Среди этих работ - исследования Л. А. Краваль «Пушкин и Святой Серафим» [16], Б. Конухова «Сон в июльскую ночь. Пушкин и Серафим» [14], В.А. Котельникова «Святость, радость и творчество» [15], Н. Серегиной «Пушкин и Саровская пустынь» [26]. В этом ряду следует упомянуть и снятый Б. Конуховым фильм «Сон в летнюю ночь», где развернут сюжет о встрече Пушкина и Саровского. На сегодняшний день все приводимые доказательства вы-глядят неубедительными. Вполне возможно, что в будущем у приверженцев этой идеи в руках окажутся факты ее подтверждающие и доказывающие научную правоту, но пока об этом говорить преждевременно..

Вслед за Бердяевым и Розановым Сергей Стратановский поднимает важнейшую для русской культуры проблему соотношения культуры и религии - сфер, традиционно в России тяготеющих друг к другу и одновременно отталкивающихся. «Болдинские размышления» выстроены как серия риторических вопросов, выражающих внутреннее смятение Пушкина. Оппозиция светский/святой («Светский я человек / Он святой человек») подчеркивает пропасть, разделяющую Поэта и старца, при этом тема границы актуализирована на всех уровнях художественной структуры: это и пространственные границы («на дорогах / кордоны»), и временная пропасть «Вольтерова века». Основная функция синтаксических переносов, на которых построен весь текст, - актуализация границы строки. Enjambement одновременно и усиливает разделы между строками и, напротив, способствует слиянию строк и строф. Значимое отсутствие знаков препинания в конце строк и строф не только подчеркивает идею границы, но и приводит к сдвигу смысловых значений, вследствие чего резко возрастает количество семантических связей. Подобная структура стиха порождает неопределенность смысла - граница, разделяющая светского поэта и прозорливого старца, то нейтрализуется, то, напротив, усиливается. Однако решающей, в конечном итоге, является разность «языков», на которых говорят герои («На каком языке <...> говорить мне, поэту?»).

Думается, что противоположение Пушкина и Серафима Саровского восходит к «Маленьким трагедиям» Пушкина, в основании которых лежит принцип контраста персонажей (Альбер и Барон, Дон Гуан и Командор, Моцарт и Сальери, Вальсингам и Священник). Вместе с тем пушкинские антитезы часто оказываются внешними: позиции героев не столько взаимоисключают, сколько взаимодо- полняют друг друга. У Стратановского контраст героев также открыто заявлен, но, как и у Пушкина, не является абсолютным. Так функцией провидения наделен и старец («прозорливец великий») и поэт («приоткроем в грядущее дверь»), а «бедная наша земля» хранима и божественными молитвами и поэтическим словом. «Болдинские размышления» отсылают к «Песне о вещем Олеге», где впервые открыто в пушкинской поэзии была поставлена проблема сакрального слова. В балладе Кудесник тождественен Поэту, его Слово наделено способностью видеть будущее и творить судьбы. В стихотворении Стратановского этот исходный симбиоз разрушен - Поэт не просто отделен от молитвенного старца, но противопоставлен ему.

Заявленное на сюжетном уровне противостояние героев усиливается благодаря функционированию трех сюжетов: литературного (Вальсингам и Священник), биографического (А.С. Пушкин и митрополит Филарет), металитературного (Бенедикт Сарнов и Вадим Кожинов). Подобная структура текста позволяет говорить об архетипическом сюжете русской культуры. Как верно отметил В. Кривулин, стихотворения Стратановского «в лучшем смысле этого слова метафизичны, т. е. свидетельствуют не столько о переменах в актуальной ситуации окружающего мира, сколько о том, что остается на фоне этих перемер неизменным, пока существует мир и человек» [17. С. 323]. Последовательно рассмотрим каждый из указанных сюжетов.

Прежде всего, Стратановский предельно заостряет религиозный конфликт. В «Пире во время чумы» были поставлены так называемые «последние вопросы», которые касались не только законов земной реальности, но и законов вечности: для Вальсингама бытие сосредоточено в настоящем (hic et ubique), в то время как Священник ставит вопрос об ответственности человека не только за этот мир, но и за мир ушедших. Влияет ли земное существование человека на потустороннее бытие близких ему людей? Этот вопрос остается у Пушкина открытым: в финале Председатель погружен в «глубокую задумчивость» (по сути текст венчается молчанием, тем обрывом поэтического слова, который наблюдается в лучших произведениях поэта). Как это почти всегда бывает у Пушкина, в последней трагедии происходит столкновение двух точек зрения на мир, каждая их которых несет в себе часть истины. Онтологическая ситуация «Болдинских размышлений» также определяется предстоянием перед смертью («грозной девы дыхание / разлито повсюду»). В «Болдинских размышлениях» финал трагедии Вильсона еще не переведен, литературной встрече Вальсингама и Священника предшествуют мысли Пушкина о возможной встрече с «молитвенным» старцем. Эта не осуществленная в реальности встреча, по мысли Стратановского, и ляжет в основание «Пира во время чумы". Важно, что финал стихотворения также оказывается открытым - последняя строфа разомкнута благодаря открытой синтаксической конструкции.

Еще один из возможных претекстов Стратановского - развернутая в 1830 г. поэтическая полемика Пушкина с митрополитом Филаретом. Получив стихотворный ответ Филарета на «Стихи, сочиненные во время бессонницы», Пушкин пришел в восхищение: «Стихи христианина, русского епископа в ответ на скептические куплеты! - это, право, большая удача» [22. С. 398]. В свою очередь непосредственно обращенное к «русскому епископу» стихотворение «В часы забав иль праздной скуки...» пишется 19 января 1830 г., далее почти весь 1830 г. проходит под знаком начавшегося диалога. Показательно, что впоследствии в сборнике 1832 г. раздел 1830 г. Пушкин откроет именно этим произведением: «. обращение к Филарету, возглавившее годовой раздел, принимало иной, обобщенный смысл, уже не относящийся к митрополиту, - смысл обращения поэта к своему гению-руководителю, воплощающему в себе моральное чувство.» [13. С. 223]. Эти события имеют непосредственное отношение к стихотворению Стратановского, тем более, что «Болдинские размышления» непосредственно связаны с первым вариантом названия послания Филарета («Пушкин от мечтания перешедший к размышлению»).

Наконец, важное значение играют имена Бенедикта Сарнова и Вадима Кожинова, упоминание которых не только разрушает временную последовательность, но и переводит текст в иную - ироническую - модальность. Апелляция к современным событиям придавала стихотворению злободневность. В 1989 г. «Литературная газета» инициировала рубрику «Диалог недели». Одной из наиболее острых стала встреча Б. Сарнова и В. Кожинова, представителей радикального и охранительного течений в русской культуре [28. С. 2]. Ожесточенная полемика двух критиков еще раз выявила трагическую раздвоенность современной России - отсутствие общего языка, необходимого для поиска истины: «Наиболее острым и резким был “диалог” Б. Сарнова с В. Кожиновым, полный взаимного яда, направленный на явную дискредитацию, уничтожение “противника”. Демократу Сарнову и консерватору Кожинову просто не о чем, да и ни к чему на самом деле было “спорить”, т. е. взаимно выяснять и искать истину. Оба искали - Сарнов, кипятясь, Кожинов отнюдь не лихорадочно - не аргументы, а возможность разоблачить собеседника» [12. С. 86]. Таким образом, в «Болдинских размышления» выявлена сквозная для русской культуры ситуация раскола языка. Вопрос, заданный Пушкиным («На каком языке <...> говорить мне...»), остается трагически нерешенным.

Итак, стихотворение Сергея Стратановского может быть прочитано как полемический текст по отношению к целому ряду претекстов. Вместе с тем «Болдинские размышления» не исчерпываются своей полемической составляющей - в последней строфе выявляется этическая и эстетическая позиция автора, и эта позиция едина с пушкинской. И автор, и его герой осуществляют свой окончательный выбор: «.делай дело свое / за столом, в кабинете рабочем». За этим программным утверждением скрыта цитата из «Размышлений» Марка Аврелия ("Делай, что должен, и свершится, чему суждено") Тема «Пушкин и Марк Аврелий» не разрабатывалась отечественной филологией, единственной работа, которую удалось обнаружить, является статья Н. Мазур. Исследовательница выявляет перекличку с Марком Аврелием в стихотворении «Стихи, сочиненные во время бессонницы», в частности, усматривает связь пушкинской метафоры «жизнь - мышья беготня» со следующим высказыванием философа: «Между тем, сравнение жизни с «беготней испуганных мышей» (juviSicov етогцлёусоу діадро/иаі) встречается у Марка Аврелия» [19. С. 251]. Кстати, «Сти-хи, сочиненные во время бессонницы» написаны все в том же - 1830 г.. Само название стихотворения Стратановского соотносимо с названием главного философского труда Марка Аврелия (кстати, Пушкину были хорошо известны «Размышления» римского философа: в 1777 г. в Петербурге вышел перевод Д. И. Фонвизина «Слово похвальное Марку Аврелию, сочиненное г. Томасом, членом Французской академии»). Пушкин Стратановского уходит от соблазна перерешить собственную судьбу и остается там, где должен быть Поэт, - за своим рабочим столом. Для автора «Болдинских размышлений» важно и то, что фигура Марка Аврелия исторически соотносится с закатом/распадом Римской империи. В условиях разрушающейся культуры максимы римского императора обретали особое значение. Злободневность стихотворения определяется в первую очередь авторскими интуициями, связанными с ощущением настоящих и грядущих катаклизмов. Рубеж ХХ-ХХІ вв. в этом и других стихотворениях осмыслен автором как время окончательного ухода из «золотого века» русской культуры.

В конечном счете, смысловой вектор «Болдинских размышлений» обусловлен движением от Серафима Саровского к Марку Аврелию, от вопрошания судьбы - к ее приятию, от религиозного спасения - к спасению поэтическому. Единственной охранной грамотой для русской культуры («О, бедная наша земля! / Чьими молитвами ты...»), по-прежнему, остается Творчество, способное остановить «грозную деву-чуму» на пороге столетий.

болдинский миф стратановский

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ

1. «В краю чужом...». Зарубежная Россия и Пушкин. Статьи. Очерки. Речи. М.; Рыбинск, 1998. 495 с.

2. Арьев А. Зырянин Тютчев // Звезда. 2004. № 12. С. 154-156.

3. Бак Д. Сто поэтов начала столетия: Пособие по современной русской поэзии. М.: Время, 2015. 576 с.

4. Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М.: Правда, 1989. 608 с.

5. Богданова О.В. «Пушкин - наше все»: Литература постмодерна и Пушкин. СПб.: Фак-т филологии и искусств СПбГУ, 2009. 239 с.

6. Бочаров С. Г. О реальном и возможном сюжете: «Евгений Онегин» // Динамическая поэтика: От замысла к воплощению. М.: Наука, 1990. С. 28-29.

7. Виролайнен М.Н. Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской словесности. СПб.: Амфора, 2003. 503 с.

8. Гуревич А.М. Сокровенные смыслы. Статьи о Пушкине (1984-2011). М.: Совпадение, 2011. 208 с.

9. Давыдов Д. "Кто же он на самом деле?.. " // Новый мир. 2006. № 12. С. 182-184.

10. Жолковский А.К. Об инфинитивных «Стихах уклониста Б. Рыжего» // Историко-филологический сборник «Шиповник». М.: Водолей Publishers, 2005. С. 96-111.

11. Загидуллина М.В. Пушкинский миф в конце ХХ века. Челябинск: Челябинский гос. ун-т, 2001. 234 с.

12. Иванова Н.Б. Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век. СПб.: Блиц СПб, 2003. 560 с.

13. Измайлов Н.В. Очерки творчества Пушкина. Л.: Наука, 1976. 340 с.

14. Конухов Б. Сон в июльскую ночь. Пушкин и Серафим // Наш современник. 2006. № 6. URL: http://www.nash- sovremennik.ru/p.php?id=10&n=6&y=2006 (дата обращения: 20.06.2020).

15. Котельников В. А. Святость, радость и творчество // Христианство и русская литература. Сб. 3. СПб.: Наука, 1999. С. 59-66.

16. Краваль Л. А. Пушкин и Святой Серафим // Христианская культура. Пушкинская эпоха. Вып. Х. СПб.: СПбЦ правосл. культуры, 1996. С. 26-30.

17. Кривулин В.Б. «Клянущие метафизики» и «девка-утопия» // Русские утопии. СПб.: Terra fantastica, 1995. С. 322-341.

18. Лотман Ю.М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960-1990; "Евгений Онегин": Комментарий. СПб.: Искусство-СПБ, 1995. С. 472-762.

19. Мазур Н. О мышиной беготне, Пушкине, Марке Аврелии и об условно-функциональных контекстах // Историко-филологический сборник «Шиповник». М.: Водолей Publishers, 2005. С. 250-260.

20. Маркович В.М. Трансформация пушкинского мифа о поэте и поэзии в лирике поэтов ленинградского андеграунда // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2005. № 1. С. 3-14.

21. Нестеров А. Герменевтика, метафизика и «другая критика» // Новое литературное обозрение. 2003. № 3. URL: https://magazines.gorky.media/nlo/2003/3 (дата обращения: 24.06.2020).

22. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 19 т. М.: Воскресенье, 1996. Т. 14. 560 с.

23. Рогинский Б. Из-за моря // Звезда. 2010. № 3. С. 208-212.

24. Розанов В.В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. М.: Республика, 1995. 734 с.

25. Сараскина Л.И. Пушкинский миф в русской культуре: легенды, анекдоты, клише // К истории отечественной культуры и искусства. 2018. № 4. С. 128 -161.

26. Серегина Н. Пушкин и Саровская пустынь // Христианская культура. Пушкинская эпоха. СПб.: СПбЦ пра- восл. культуры, 2001. С. 4-51.

27. Стратановский С. Изборник: стихи 1968-2018. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2019. 384 с.

28. Что делать? [Диалог недели: В. Кожинов - Б. Сарнов] // Литературная газета. 1989. № 13. С. 2.

29. Чумаков Ю.Н. Два фрагмента о сюжетной полифонии «Моцарта и Сальери» // Болдинские чтения. - Горький, 1981. С. 32-44.

30. Шеметова Т. Г. Пушкинский миф: функционирование в русской культуре. // Вестник Бурятского государственного университета. 2010. № 10. С. 201-217.

REFERENCES

1. «V krayu chuzhom...». Zarubezhnaya Rossiya i Pushkin. Stat'i. Ocherki. Rechi[«In edge the stranger...». Foreign Russia and Pushkin. Articles. Sketches. Speeches]. M.; Rybinsk, 1998. 495 s. (In Russian).

2. Arev A. Zyryanin Tyutchev [Zyrjanin Tyutchev] // Zvezda [Star]. 2004. № 12. S. 154-156. (In Russian).

3. Bak D. Sto poe'tov nachala stoletiya: Posobie po sovremennoj russkoj poe'zii [Hundred poets of a beginning of the century: the Grant on modern Russian poetry]. M.: Vremya, 2015. 576 s. (In Russian).

4. Berdyaev N.A. Filosofiya svobody. Smy'sl tvorchestva [Freedom philosophy. Sense of creativity]. M.: Pravda, 1989. 608 s. (In Russian).

5. Bogdanova O.V. «Pushkin - nashe vse»: Literatura postmoderna i Pushkin [«Pushkin - our all»: the literature of a postmodern and Pushkin]. SPb.: Fak-t filologii i iskusstv SPBGu, 2009. 239 s. (In Russian).

6. Bocharov S.G. O real'nom i vozmozhnom syuzhete: «Evgenij Onegin» [About a real and possible plot: "Evgenie Onegin"] // Dinamicheskaya poe'tika: Ot zamy'sla k voploshheniyu [Dynamic poetics: From a plan to an embodiment]. M.: Nauka, 1990. S. 28-29. (In Russian).

7. Virolajnen M.N. Rech i molchanie: Syuzhety' i mify' russkoj slovesnosti [Speech and silence: Plots and myths of Russian literature]. SPb.: Amfora, 2003. 503 s. (In Russian).

8. Gurevich A.M. Sokrovennye smysly. Stati o Pushkine (1984-2011) [Secret senses. Articles about Pushkin (19842011)]. M.: Sovpadenie, 2011. 208 s. (In Russian).

9. Davy'dov D. "Kto zhe on na samom dele?.. " ["Who it actually?"] // Novy'j mir [The new world]. 2006. № 12. S. 182-184. (In Russian).

10. Zholkovskij A.K Ob infinitivny'x «Stixax uklonista B. Ry'zhego» [About infinitive «Verses by B.Ryzhij»] // Istoriko-filologicheskij sbornik «Shipovnik» [The istoriko-philological collection "Dogrose"]. M.: Vodolej Publishers, 2005. S. 96-111. (In Russian).

11. Zagidullina M.V. Pushkinskij mif v konce XX veka [Pushkin myth in the end of the XX-th century]. Chelyabinsk: Chelyabinskij gos. un-t, 2001. 234 s. (In Russian).

12. Ivanova N.B. Skry'ty'j syuzhet: Russkaya literatura na perexode cherez vek [The latent plot: the Russian literature on transition in a century]. SPb.: Blicz SPb, 2003. 560 s. (In Russian).

13. Izmajlov N.V. Ocherki tvorchestva Pushkina [Sketches of creativity of Pushki]. L.: Nauka, 1976. 340 s. (In Russian).

14. Konuxov B. Son v iyulskuyu noch. Pushkin i Serafim [Dream in July night. Pushkin and Serafim] // Nash sovremennik [Our contemporary]. 2006. № 6. URL: http://www.nash-sovremennik.ru/p.php?id=10&n=6&y=2006 (data obrashheniya: 20.06.2020). (In Russian).

15. Kotel'nikov V.A. Svyatost', radost' i tvorchestvo [Sanctity, pleasure and creativity] // Xristianstvo i russkaya literature [Christianity and the Russian literature]. Sb. 3. SPb.: Nauka, 1999. S. 59-66. (In Russian).

16. Kraval' L.A. Pushkin i Svyatoj Serafim [Pushkin and Sacred Serafim] // Xristianskaya kul'tura. Pushkinskaya e'poxa [Christian culture. A Pushkin epoch]. Vyp. X. SPb.: SPbCz pravosl. kul'tury', 1996. S. 26-30. (In Russian).

17. Krivulin V.B. «Klyanushhie metafiziki» i «devka-utopiya» [«Cursing metaphysics» and "maid-utopia"] // Russkie utopii [Russian utopias]. SPb.: Terra fantastica, 1995. S. 322-341. (In Russian).

18. Lotman Yu. M. Pushkin: Biografiya pisatelya; Stat'i i zametki, 1960-1990; "Evgenij Onegin": Kommentarij [Pushkin: The Biography of the writer; Articles and notes, 1960-1990; "Evgenie Onegin": The Comment]. SPb.: Iskusstvo-SPB, 1995. S. 472-762. (In Russian).

19. Mazur N. O my'shinoj begotne, Pushkine, Marke Avrelii i ob uslovno-funkcional'ny'x kontekstax [About mouse bustle, Pushkin, Mark Avrelii and about is conditional-functional contexts] // Istoriko-filologicheskij sbornik «Shipovnik» [The istoriko-philological collection "Dogrose"]. M.: Vodolej Publishers, 2005. S. 250-260. (In Russian).

20. Markovich V.M. Transformaciya pushkinskogo mifa o poe'te i poe'zii v lirike poe'tov leningradskogo andegraunda [Transformation of a Pushkin myth about the poet and poetry in the lyric poet of poets of the Leningrad underground] // Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta. Seriya 9. Filologiya. Vostokovedenie. Zhurnalistika [the Bulletin of the St.-Petersburg university. A series 9. Philology. Oriental studies. Journalism]. 2005. № 1. S. 3-14. (In Russian).

21. Nesterov A. Germenevtika, metafizika i «drugaya kritika» [Hermeneutics, metaphysics and «other criticism»] // Novoe literaturnoe obozrenie [The New literary review]. 2003. № 3. URL: https://magazines.gorky.media/ nlo/2003/3 (data obrashheniya: 24.06.2020). (In Russian).

22. Pushkin A.S. Poln. sobr. soch [Complete works]: V 19 t. M.: Voskresen'e, 1996. T. 14. 560 s.

23. Roginskij B. Iz-za morya [From overseas] // Zvezda [The Star]. 2010. № 3. S. 208-212. (In Russian).

24. Rozanov V.V. Sobranie sochinenij. O pisatel'stve i pisatelyax [Collected works. About writing and writers]. M.: Respublika, 1995. 734 s. (In Russian).

25. Saraskina L.I. Pushkinskij mif v russkoj kul'ture: legendy', anekdoty', klishe [Pushkin myth in Russian culture: legends, jokes, a cliche] // K istorii otechestvennoj kul'tury' i iskusstva [To history of domestic culture and art]. 2018. № 4. S. 128-161. (In Russian).

26. Seregina N. Pushkin i Sarovskaya pustyn [Pushkin and Sarovsky deserts] // Xristianskaya kul'tura. Pushkinskaya epoxa [Christian culture. A Pushkin epoch]. SPb.: SPbCz pravosl. kul'tury, 2001. S. 4-51. (In Russian).

27. Stratanovskij S. Izbornik: stixi 1968-2018 [The selected works: verses 1968-2018]. SPb.: Izd-vo Ivana Limbaxa, 2019. 384 s. (In Russian).

28. Chto delat'? (Dialog nedeli: V. Kozhinov - B. Sarnov) [What to do? [Dialogue of week: V.Kozhinov - B.Sarnov]] // Literaturnaya gazeta [The Literary newspaper]. 1989. № 13. S. 2. (In Russian).

29. Chumakov Yu. N. Dva fragmenta o syuzhetnoj polifonii «Moczarta i Sal'eri» [Two fragments about subject polyphony of "Mozart and Salieri»] // Boldinskie chteniya [Boldinsky readings]. Gor'kij, 1981. S. 32-44. (In Russian).

30. Shemetova T.G. Pushkinskij mif: funkcionirovanie v russkoj kul'ture [«In edge the stranger...». Foreign Russia and Pushkin. Articles. Sketches. Speeches]. // Vestnik Buryatskogo gosudarstvennogo universiteta [The Bulletin of the Buryat state university]. 2010. № 10. S. 201-217. (In Russian).

Размещено на Allbest.ru