Баллада Р. Саути "Суд Божий над епископом" в переводе В. Жуковского

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Баллада Р. Саути «Суд Божий над епископом» в переводе В. Жуковского

Брусиловская М., Казаков И.

Брусиловская М. - студентка филологического факультета Донбасского государственного педагогического университета.

Казаков И. кандидат филологических наук, доцент, заведующий кафедрой русского языка и литературы Донбасского государственного педагогического университета.

Статья посвящена особенностям перевода В. А. Жуковским баллады Р. Саути «Суд Божий над епископом». По преимуществу объективированная, бесстрастная манера Саути оказалась в целом чуждой Жуковскому. Русский вариант баллады более эмоционален, насыщен выразительными образными средствами, оценочными тропами, богаче в ритмическом и интонационном отношении.

Ключевые слова: баллада, перевод, романтизм, В. А. Жуковский, Р. Саути.

Брусіловська М. студентка філологічного факультету Донбаського державного педагогічного університету

Казаков І. - кандидат філологічних наук, доцент, завідувач кафедри російської мови та літератури Донбаського державного педагогічного університету

БАЛАДА Р. САУТІ «СУД БОЖИЙ НАД ЄПИСКОПОМ» У ПЕРЕКЛАДІ В. ЖУКОВСЬКОГО

баллада саути жуковский поэтический

Стаття присвячена особливостям перекладу В. А. Жуковським балади Р. Сауті «Суд Божий над єпископом». Переважно об'єктивована, безпристрасна манера Сауті виявилася в цілому чужою Жуковському. Російський варіант балади більш емоційний, насичений виразними образними засобами, оціночними тропами, багатший у ритмічному та інтонаційному плані.

Ключові слова: балада, переклад, романтизм, В. А. Жуковський, Р. Сауті.

Brusilovska M. Bachelor's Degree Programme Student, Department of Philology (English and German Languages), Donbas State Teachers' Training University

Kazakov I. Bachelor's Degree Programme Student, Department of Philology, Donbas State Teachers' Training University

BALLAD “GOD'S JUDGMENT ON A BISHOP” BY R. SOUTHEY IN THE TRANSLATION OF V. ZHUKOVSKY

The article is devoted to the peculiarities of the translation by V. A. Zhukovsky of the ballad “God's Judgment on a Bishop" by R. Southey. For the most part, the objectivized, impassive manner of Southey was generally alien to Zhukovsky. The Russian version of the ballad is more emotional, saturated with expressive imaginative means and evaluative tropes, richer rhythmically and intonationally.

The English ballad is written in an emotionally restrained, but visually vibrant manner of narration, which is characterized by dynamic scenes, activity, a minimum of author's comments and ratings. Strengthening to the finale of the work, the author's voice still does not dominate the plot, the action. Southey is characterized by a light, dry, “documentary" manner of presentation, prevailing in the first part of the work (stanzas 1-8). Imagery begins to prevail over documentary in the second part of the ballad, mystical and intimidating. Gatton's image also becomes brighter. In the first part, the bishop is a scheme, in the second - a living person.

It is significant that Southey's ballad is preceded by a large preface, a historical reference, designed to confirm the reliability of the events described. This once again underlines the author's chronicling style. English romance is attracted not so much by the description of heroes and characters as the events themselves, which he sets out sparingly, impassively, emphasizing the “documentary" of the narrative. Zhukovsky did not translate the preface to the ballad. Firstly, such a preface in itself implied an orientation to a chronicle presentation, which contradicted the stylistic priorities of the Russian romantic. Secondly, the lack of a preface deprived the ballad of a clear historical correlation, which made it possible to bring its content into a timeless context, to nourish the universal content.

As we have seen, the poetics of translation are significantly different from the original. For the most part, the objectivized, impassive manner of Southey was generally alien to Zhukovsky. The Russian version of the ballad is more emotional, saturated with expressive imaginative means, evaluative paths, richer in rhythmic and intonational terms. An explicit assessment of what is happening clearly sounds in all elements of the artistic whole. Southey emphasizes the veracity of the events, which should have made the moral lesson in the work more significant. Hence the abundance of precise details and details in his ballad. Zhukovsky gravitates toward "deconcretization" and broad generalizations. He does not need a setting for reliability. What the ballad is talking about could happen anytime, anywhere. At all times of human meanness and cruelty punishment is destined - such is the poet's thought. But, if the idea of the inevitability of rock, God's punishment prevails in Sauti, then in Zhukovsky it is muffled, and emphasis is placed on the moral aspect of the problem. The translation clearly sounds a reproach to contemporaries who have forgotten about good, mercy, honor, compassion.

For the most part, the objectivized, impassive manner of Southey was generally alien to Zhukovsky. The Russian version of the ballad is more emotional, saturated with expressive imaginative means and evaluative tropes, richer rhythmically and intonationally.

Key words: ballad, translation, romanticism, V. Zhukovsky, R. Southey.

Постановка проблемы

Особое место в наследии В. А. Жуковский занимали переводы из европейских романтиков. Очень близким русскому поэту по духу оказался поэт-романтик Роберт Саути, поэтическое наследие которого пронизано мистической фантастикой. Жуковский считал окружающий мир двойственным, «скрывающим за видимыми явлениями свою таинственную сущность» [5, с. 100], которая часто в его поэзии получает иррациональное истолкование, что и определило пристальный интерес Жуковского к произведениям Саути.

Анализ последних публикаций

Жуковский, утверждавший, что «переводчик в прозе есть раб, а переводчик в стихах - соперник», не был сторонником переводческого буквализма и чужой текст пропускал сквозь призму собственного поэтического восприятия. Соотношение «своего» и «чужого» в его переводах из Гете, Шиллера, Байрона давно стало предметом пристального внимания литературоведов [1; 3]. Переводы же из Саути, как правило, остаются на периферии исследовательского интереса. Между тем почти четверть (восемь из тридцати четырех) переводных баллад Жуковского - из Саути. Немногочисленные публикации последних лет, посвященные проблеме «В. Жуковский - Р. Саути» [4], не устраняют пробелов в наших представлениях о взаимоотношениях двух романтиков.

Цель статьи - сравнительный анализ баллады Саути «God's Judgment on a Bishop» (1799) и перевода Жуковского «Суд Божий над епископом» (1831).

Изложение основного материала

В основу баллады легло средневековое предание о скупом и жестоком архиепископе города Метца Гаттоне, который в неурожайный 914 год созвал голодных людей и сжег их в амбаре, за что был съеден крысами в замке на острове посреди Рейна.

Первая строфа баллады Саути, предваряющая развитие сюжета, повествует о скудости урожая кукурузы - основной пищи бедняков. Чересчур дождливые лето и осень положили начало голодному году, в который и произошли описанные ниже события. Вторая строфа повествует о бедняках, толпившихся у дверей богатого прошлогодними запасами дома епископа Гаттона. При этом автор лишь констатирует факты, не комментируя их. Здесь, в самом начале произведения, Саути задает основную манеру повествования - безоценочную, крайне небогатую тропами и выразительными средствами. Характеризуя полные закрома епископа, автор как бы ссылается на мнение очевидцев: «And all then eighbourhood could tell// His granaries were furnished well» [2, с. 444] (все соседи могли подтвердить, что его амбары были заполнены зерном).

В первых двух строфах перевода Жуковского сохраняется установка на бесстрастную хроникальность, свойственная тексту оригинала: та же перечислительная интонация, такое же отсутствие ярких образных средств: «Были и лето и осень дождливы; // Были потоплены пажити, нивы; // Хлеб на полях не созрел и пропал; // Сделался голод; народ умирал» [2, с. 445].

Возле дома епископа постоянно звучали вопли бедняков - об этом рассказывает Саути в начале третьей строфы. И, наконец, Гаттон назначил день, когда всякий страждущий сможет получить утешение: любой бедняк сможет всю зиму кормиться из запасов епископа, если примет участие в ремонте большого амбара. Автор предельно скуп на комментарии, он лишь цитирует слова персонажа и сразу переходит к изложению последующих событий. Обрадованные хорошей вестью, толпы бедняков отовсюду стекались в огромный амбар, который заполнился и детьми, и женщинами, и стариками.

Упоминание о Боге впервые появляется в шестой строфе, когда епископ, убедившись, что амбар заполнен, закрывает дверь: «And whilst for merci on Christ they call, // He set fire to the barn and barn the mall» [2, с. 446] (и, благодаря Христа, который всех созвал, поджег амбар и сжег все, что в нем находилось).

Данный фрагмент баллады в переводе Жуковского существенно отличается от оригинала. Уже в третьей строфе экспрессивные глагольные формы (рвутся, требуя), аллитерация (нищий, пища, общей) нарушают ровный повествовательный тон зачина баллады. В последних стихах этой строфы звучит резко негативная оценка епископа: «Скуп и жесток был епископ Гаттон: // Общей бедою не тронулся он» [2, с. 447]. Русский романтик как будто не в силах выдержать до конца бесстрастный тон, повествуя о жутком преступлении. Ниже находим оценку этого, еще не совершенного, злодеяния, которая отсутствует в оригинале: «Вот он решился на страшное дело» [2, с. 447].

Интересна и пятая строфа, передающая изумление народа, узнавшего о приглашении Гаттона: «Дожили мы до нежданного чуда:// Вынул епископ добро из-под спуда;// Бедных к себе на пирушку зовет» [2, с. 447]. У Саути это приглашение звучит из уст самого персонажа, что подчеркивает установку автора на объективность повествования. Жуковский же передает не слова епископа, а их восприятие народом, тем самым смещая акцент в сторону субъективной оценочности. Удивление народа неожиданным милосердием епископа усилено тем, что Гаттон ничего не требует взамен (у Саути священник обещает накормить хлебом тех, кто примет участие в ремонте амбара). Смещение ракурса изображения в сторону воспринимающего сознания голодного люда призвано приблизить к читателю несчастных, вызвать у него глубокое сочувствие к беднякам.

В следующей строфе эта задача получает еще более конкретную реализацию. Жуковский с помощью выразительных эпитетов («бледные, чахлые, кожа да кости») вызывает у читателя жалость и сочувствие к несчастным беднякам, трагическая судьба которых описана в седьмой строфе: «Вот уж столпились под кровлей сарая // Все пришлецы из окружного края...// Как же их принял епископ Гаттон? // Был им сарай и с гостями сожжен» [2, с. 447]. В этой строфе, как и в тексте оригинала, отсутствуют лексические образные средства, однако и здесь явственно слышна авторская интенция, проявляющаяся на интонационном и ритмическом уровне. Спокойная повествовательность двух стихов резко сменяется риторическим вопросом-восклицанием и горьким, резким ответом на этот вопрос. В интонационно-ритмической организации этой строфы содержится авторское осуждение поступка Гаттона, уничтожившего несчастных, доверившихся ему. Этот мотив усиливается в следующей строфе: епископ оценивает содеянное им как шутку и высказывает уверенность в том, что ему будут все благодарны за избавление голодного края «от жадных мышей».

Восьмая строфа английской баллады содержит лишь два прилагательных (из 25 слов строфы), которые привносят некоторую образность в содержание: веселым (merrily) называет Саути ужин епископа, вернувшегося в свой дворец; а его сон в ту ночь - сном невинного. Правда, последний стих подводит итог: «But bishop Hat to never slept again» [2, с. 446] (Но епископ Гатто никогда уже не заснет впредь). Сухая и четкая предопределенность этих слов перечеркивает более легкий ритм и звучание предыдущих трех стихов. Именно эта строфа является «переломной», «поворотной» в балладе, финалом для первой, событийной, части сюжета и началом второй части, мистической. Эта строфа, пожалуй, единственная, где Жуковский скрупулезно следует оригиналу как в лексическом, так и в интонационном отношении. Буквализм перевода здесь, по-видимому, объясняется тем, что мысли Саути, звучащие в этой строфе - открытая демонстрация отсутствия какого бы то ни было нравственного чувства у епископа и обещание неотвратимого наказания - оказались близки по духу переводчику.

Далее английский романтик ведет повествование без отступлений и комментариев. 9-11 строфы - своеобразная «завязка» второй части баллады, которую можно назвать «Возмездие». Войдя утром в зал, епископ обнаруживает, что его портрет съеден крысами вплоть до рамы. Наиболее образным в девятой строфе является третий стих: «As weat liked eat hall over him came» [2, с. 446] (смертельный пот пробрал его). Это была первая тревожная весть. Затем один из работников фермы сообщает о том, что крысы съели всю кукурузу. Следующий вестнику же прямо говорит о Господнем проклятии: «Ten thousands rats are coming this way - // The Lord forgive you yesterday!» [2, с. 448] (десять тысяч крыс приближаются, Бог прощает тебя за вчерашнее). Одиннадцатая строфа наиболее эмоциональна: стихи 3-5 написаны восклицательными предложениями. Эта же строфа и наиболее иронична, язвительна: «The Lord forgive you yesterday!». Это единственный эпизод, где прорывается все же голос автора, его оценка происходящего: эти слова слишком резки, эмоциональны и прямы для простого работника. Такая реплика может принадлежать скорее ровне, но не слуге властолюбивого епископа.

Перевод этих трех строф отличается прежде всего тенденцией к «деконкретизации» оригинала. Изложение событий у Саути четко и фактографично: два фермера приносят весть о приближении десяти тысяч крыс. Известия о нашествии в переводе Жуковского безличны: «Вдруг он чудесную ведомость слышит», «Вот и другое в ушах зазвенело» [2, с. 448, 449]. Отсутствует здесь и указание на число грызунов, приближающихся к замку, - их просто невообразимо много.

Двенадцатая строфа баллады Саути передает мысли Гаттона, его план бегства и спасения в надежном замке посреди Рейна. Всемогущий епископ теряет величие и уверенность, становится более жалким и слабым в поисках спасения и защиты от кары, чем бедняки, искавшие защиты от голода в его доме. Надеясь на прочность рейнского замка, епископ «fear fully has tened away» [2, с. 448] (ужасно, страшно спешил). Путь его через Рейн в замок на острове занимает в балладе одну (13) строфу, в последних стихах которой он уже находится в замке, укрытый за надежными и прочными запорами от того мира, где совершил злодеяние, и от толпы крыс, уничтоживших его добро.

Во второй части баллады (9-19 строфы) автор все чаще поднимается над повествованием, становится пророком, глашатаем непреклонности рока, высшей воли. Впервые его пророчество прозвучало в 8 строфе: «But bishop Hatton ever slept again» [2, с. 446]. И сбылось: автор действительно, не дает епископу желанного покоя даже в замке: едва он прилег и смежил глаза, как вскоре услыхал пронзительный вопль». Вскочив, епископ видит два горящих глаза на своей подушке. Это всего лишь кошка, но с ее появлением ужас и страх вновь растут в душе епископа. Он понимает, что животное чует армию крыс, растущую на подступах к замку. Слова страх, ужасно встречаются в 15-й строфе дважды (he grew more fearful, with fear); в предыдущей строфе дважды упоминается as cream, the screaming - стенание, вопль, визг. В 15-й строфе вновь находим слово screaming в сочетании с fear. Частый повтор этих слов наполняет содержание баллады предчувствием неотвратимой и скорой развязки, становится для автора средством психологического воздействия на читателя, создания атмосферы неизбежности возмездия, непобедимости крысиного полчища.

Ощущение неотвратимости возмездия блестяще передано в переводе Жуковского. Но если у Саути это ощущение формируется только за счет изобразительных средств, то у русского романтика, наряду с изобразительными, существенную роль играют выразительные средства. Жуковский дважды указывает на призрачность надежд епископа, которому не суждено скрыться от справедливого возмездия: «Башня [...] острым утесом казалась», «Стены из стали казалися слиты» [2, с. 449].

В 16-й строфе Саути описывает приближающихся к замку крыс. При этом ритм баллады становится более четким, маршеобразным: «For they have swum over the river so deep, // And they have climb'd the shores so steep, // And now by thousands up they crawl // To the holes and the windows in the wall» [2, с. 448]. Ритм баллады с 16-й по 18-ю строфу (финальные сцены) становится четче, быстрее, резче и суше, словно ускоряется продвижение крысиной армады, учуявшей близость цели. На этом фоне показан замерший в полубредовом, полусознательном состоянии епископ, в руках которого, в ритм его бормотанью, все быстрее и быстрее движутся четки. И уже непонятно: полчища крыс - это реальность или плод больного воображения парализованного страхом и ужасом человека. Автор использует повторы слов (faster and faster, louder and louder), что усиливает четкость звучания и приближает развязку - и Гаттон валится на колени, бормоча молитву. Автор не передает его мыслей, не анализирует поведение. Он рисует образ грешника, почуявшего близость возмездия, по-прежнему лаконично, суховато, но значимо, емко, образно. Здесь образность Саути сюжетна: это не тропы, это сцены, действия: валится на колени, быстрее и быстрее перебирает четки, все ярче становится нарисованный воображением Гаттона образ крысиных зубов. Созданная картина близка к сценам из английских готических романов: мрачная башня замка на далеком острове, полубезумный священник, горящие кошачьи глаза, полчища крыс, взбирающихся по стенам.

Эта картина предваряет финал баллады, сцену развязки, которая показана в последних двух строфах. В 18-й строфе Саути рисует картину появления тварей из окон, дверей, сквозь стены, с потолка и сквозь пол, справа и слева, сзади и спереди, изнутри и снаружи, сверху и снизу; и все, как одна, они движутся к епископу. Картина этой кары представлена как сцена дождя, капли-образы которого создаются многократными повторами andи from: союз and повторяется десять раз, а предлог from- четыре.

Этот карающий дождь гораздо опаснее и безжалостнее обычного: он сравним лишь с жестокостью самого Гаттона, истребившего людей, возомнившего себя всесильным, способным карать голодных; за это он и наказан Небом: «They have whetted their teeth against the stones, // And now they pick the bishop's bones, // They gnawed the flesh from every limb, // For they were sent to do judgment on him!» [2, с. 450] (они наточили зубы о камни и грызут сейчас кости епископа, они рвут плоть по всему телу, поскольку были присланы свершить суд над ним).

В переводе Жуковского образ дождя-возмездия показан в развитии. Вот дождь только приближается («Воет преступник...а мыши плывут...// Ближе и ближе...доплыли...ползут» [2, с. 449]) - как будто не спеша, неторопливо, но вместе с тем осознавая свою неукротимую мощь, приближается грозовая туча. Затем падают первые капли дождя, неумолимое усиление которого подчеркивается анафорой: «Слышно, как лезут с роптаньем и писком: // Слышно, как стену их лапки скребут; // Слышно, как камень их зубы грызут») [2, с. 451]. И, наконец, дождь превращается в смертоносную бурю: в предпоследней строфе резко усиливается динамика повествования: «Вдруг ворвались неизбежные звери; // Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери, // Спереди, сзади, с боков с высоты.» [2, с. 451]. Начальное вдруг, экспрессивные глаголы ворвались, сыплются, бессоюзие, ритмичность, лаконичная перечислительность создают образ апокалиптического возмездия (характерно, что в переводе мыши сыплются градом, а не льются, как в оригинале). Последний же стих этой строфы неожиданно резко возвращает читателя к Гаттону: «Что тут, епископ, почувствовал ты?» [2, с. 451]. Этот едкий, полный неприязни риторический вопрос, отсутствующий в оригинале, вновь обнажает авторское отношение к священнику, которого Жуковский и в предыдущих строфах прямо называет грешником и преступником. Как видим, картина возмездия у Жуковского более экспрессивна и эмоциональна, чем у Саути.

В последней строфе как оригинала, так и перевода показана страшная картина возмездия: «Зубы об камни они навострили, // Грешнику в кости их жадно впустили, // Весь по суставам раздернут был он... // Так был наказан епископ Гаттон» [2, с. 451]. Жуковский солидарен с Саути в оценке злодеяния епископа и в определении ему наказания: тот же событийный ряд, те же натуралистические детали, тот же вывод.

Исследование позволяет сделать следующие выводы:

Английская баллада написана в эмоционально сдержанной, но зрительно яркой манере повествования, для которой характерны динамичные сцены, активность действия, минимум авторских комментариев и оценок. Усиливаясь к финалу произведения, голос автора все же не доминирует над сюжетом, над действием. Саути свойственна легкая, суховатая, «документальная» манера изложения, превалирующая в первой части произведения (строфы 1-8). Образность начинает преобладать над документальностью во второй части баллады, мистической и устрашающей. Ярче становится и образ Гаттона. В первой части епископ - схема, во второй - живой человек.

Показательно, что балладу Саути предваряет большое предисловие, историческая справка, призванная подтвердить достоверность описанных событий. Это еще раз подчеркивает хроникальную манеру автора. Английского романтика привлекает не столько описание героев и характеров, сколько сами события, которые он излагает скупо, бесстрастно, подчеркивая этим «документальность» повествования. Жуковский не перевел предисловие к балладе. Во- первых, подобное предисловие уже само по себе предполагало установку на хроникальное изложение, что противоречило стилевым приоритетам русского романтика. Во-вторых, отсутствие предисловия лишило балладу четкой исторической соотнесенности, что позволило вывести ее содержание во вневременной контекст, напитать общечеловеческим содержанием.

Поэтика перевода существенно отличается от оригинала. По преимуществу объективированная, бесстрастная манера Саути оказалась в целом чуждой Жуковскому. Русский вариант баллады более эмоционален, насыщен выразительными образными средствами, оценочными тропами, богаче в ритмическом и интонационном отношении. Во всех элементах художественного целого четко звучит эксплицитная оценка происходящего. Саути всячески подчеркивает достоверность изображенного, чтобы сделать более весомым моральный урок, заключенный в произведении. Отсюда - обилие точных деталей и подробностей в его балладе. Жуковский тяготеет к «деконкретизации» и широким обобщениям. Ему не нужна установка на достоверность. То, о чем рассказано в балладе, могло случиться когда и где угодно. Во все времена человеческой подлости и жестокости уготована кара - такова мысль поэта. Но, если идея неотвратимости рока, Божьего наказания у Саути преобладает, то у Жуковского она приглушена, и сделан акцент на моральном аспекте проблемы. В переводе явственно звучит укор современникам, забывшим о добре, милосердии, чести, сострадании.

Как видим, Жуковский пропускает источник сквозь собственное мировосприятие. Близко к оригиналу передавая событийную сторону произведения, поэт использует собственные стилистические приемы и художественные средства.

Литература

1. Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Ленинград: Наука, 1982. 560 с.

2. Зарубежная поэзия в переводах В. А. Жуковского: в 2 т. / сост. А. Гугнин. Москва: Радуга, 1985. Т. 1.608 с.

3. Левин В. Д. О русском поэтическом переводе в эпоху романтизма. Ранние романтические веяния: Из истории международных связей русской литературы. Ленинград: Наука, 1972. С. 222 - 246.

4. Микитюк С. С. Трансформация балладной поэтики Р. Саути в переводах А. Жуковского 1830-х годов. Науковий вісник Міжнародного гуманітарного університету. Сер.: Філологія. 2017. № 31. Том 3. С. 18-21.

5. Семенко И. Жизнь и поэзия Жуковского. Москва: Художественная литература, 1975. 256 с.

Размещено на Allbest.ru