От "Караморы" к "Жизни Клима Самгина": начала и перспективы

Размещено на http://www.allbest.ru

От "Караморы" к "Жизни Клима Самгина": начала и перспективы

Гавриш Татьяна Ростиславовна -- кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН

Аннотация

From «karamora» to «the life of klim samgin»: start and prospects

T.R. Gavrish

Gorky spoke about the cycle «Stories of 1922-1924» as a literary work necessary for the creation of the next work. The story «Karamora» is a kind of statement of the disturbing question: what is the reason for the inconsistency of human personality, leading him to a complete and irreversible fall? This article is an experience of a brief analysis of the development of the image of the «confused» man from Peter Karazin to Klim Samgin and the identification of parallels and differences between the created by Gorky artistic images.

Keywords: «Stories of 1922-1924», «Karamora», «The Life of Klim Samgin», «confused» person.

Как известно, Горький отзывался о цикле «Рас-сказы 1922-1924 годов» как о своеобразной литера-турной работе, необходимой для создания следующего произведения. «Какую из моих книг я считаю самой лучшей? Она ещё не написана мною», -- при-знался Горький в интервью иностранному корреспонденту осенью 1924 г. [1, с. 116]. В это время писатель жил в предчувствии будущей, «самой лучшей» своей книги. 25 марта 1928 г. он писал В. Я. Зазубрину: «“Рассказы 22-24 годов” <...> -- ряд поисков иной формы, иного тона для “Клима Сам-гина”, -- работы очень трудной и ответственной. Лично для меня поиски эти я считаю очень полез-ными <...>» [3, с. 268-269].

«У меня -- перегруженность впечатлениями бытия, гипертрофия знания фактов, я слишком увлекаюсь их внешней необычностью, и это делает меня рассказчиком, а не исследователем тайн чело-веческой души, загадок жизни», -- размышлял Горький в письме Р. Роллану 6 ноября 1923 г. [2, с. 265]. «Рассказы 1922-1924 годов» -- несомненная попытка Горького приблизиться к исследованию «тайн человеческой души», прикоснуться к сокро-венным «загадкам жизни».

Рассказ «Карамора», по мнению Е. Б. Тагера, это «психологическое исследование сложной и про-тиворечивой личности» [7, с. 224-225]. Начавший свой жизненный путь как революционер, «старый партиец» Карамора вершит суд и собственноручно казнит агента охранки предателя Попова. Находясь под следствием по делу об убийстве, Карамора оказывается перед выбором: уголовная ответствен-ность и смертная казнь или замена собой казнен-ного предателя и служба в Охранном отделении. Вчерашний революционер, «организатор восстания, один из самых энергичных работников» [4, с. 371] не задумываясь выбирает последнее, в свою очередь становясь предателем и отступником. Вопрос -- в чем причина противоречивости личности чело-века, приводящей его к полному и необратимому падению -- мучительно тревожит Горького. Как и во многих других произведениях Горького, соз-данный им персонаж стал не столько ответом, сколько вопросом -- в формулировке Тагера, «страшной и мучительной загадкой образа Кара-моры» [7, с. 225].

Действие рассказа начинается в тюрьме, где Карамора ожидает приговора после того как пре-дательство, совершенное им, также оказывается раскрытым. Написанное им признание -- это исто-рия его жизни и одновременно своеобразная испо-ведь. Карамора очень рано начинает ощущать вну-треннюю раздробленность.

Живут во мне, говорю, два человека, и один к другому не притерся, но есть еще и третий. Он следит за этими двумя, за распрей их и -- не то раз-дувает, разжигает вражду, не то -- честно хочет понять: откуда вражда, почему? Это он и застав-ляет меня писать. Может быть, он и есть подлин-ный я, кому хочется понять все или хоть что- нибудь. А может быть, третий-то -- самый злой враг мой? Это уж похоже на догадку четвертого [4, с. 372].

Клим Самгин -- носитель аналогичного со-знания:

Моя жизнь -- монолог, а думаю я диалогом, всег-да кому-то что-то доказываю, -- размышляет он. -- Как будто внутри меня живет кто-то чужой, враж-дебный, он следит за каждой мыслью моей, и я боюсь его [6, с. 204-205].

Тем не менее главный герой рассказа не только способен на нечто доброе: он способен даже на под-виг. В эпизоде спасения Караморой рыбаков с ото-рванной ветром и уносимой в море льдины он про-являет лучшее в себе, испытывая импульсивное, то есть первичное и поэтому истинное желание помочь, вплоть до самопожертвования. Однако, по его собственному признанию, в основе этого героического поступка лежит не что иное, как толь-ко самолюбование. Карамора вспоминает не только драматичный, но также и «смешной случай» из соб-ственной жизни:

... во время устроенного мною с воли побега това-рищам из тюрьмы старичок надзиратель, догоняя, четыре раза выстрелил в меня из револьвера. После второго выстрела я остановился, не хотелось бежать, не то -- стыдно было, не то -- смешно [4, с. 374].

Вновь герой проявляет и недюжинную сме-лость, даже дерзость, и чувство собственного до-стоинства. Однако, в сущности, поведение Карамо-ры -- это вопрос лишь его самоощущения: «Всего лучше чувствует себя человек в затруднительном положении» [4, с. 373].

Тем не менее «даже люди, доказавшие способ-ность к подвигам, делали подлости» [4, с. 380]. Ка-рамора как «запутанный человек» также оказыва-ется в их числе. Активной революционной деятель-ностью, к которой герой всегда был совершенно равнодушен, он занимается только из честолюбия и непомерного тщеславия. Однако постепенно он приходит к внутреннему конфликту, в состояние «тихого, упрямого бунта».

Суть в том, -- объясняет себе Карамора, -- что раньше я говорил с людьми словами чужими, книж-ными и, сам оглушенный ими, не прислушивался к себе. А теперь я чувствовал, что внутри меня живет кто-то, гость непрошеный и неприятный, он слушает мои речи и следит за мной недоверчиво, подозрительно [4, с. 381].

«Кто я?» -- этот вопрос впервые встает перед героем как самый значительный. Ответом на него становится эпизод «единоличной и немедленной» расправы с провокатором и шпионом Поповым, вы-дающим Охранному отделению людей, занимаю-щихся подпольной революционной работой, и раз-рабатывающим план ликвидации самого Караморы и его подруги. Казнь Попова, повесившегося по на-стоянию Караморы, он переживает как «три, четы-ре самых скверных часа» [4, с. 383] в своей жизни. Однако убийцу тяготит отнюдь не убийство, со-вершенное им. Его очень тревожат слова Попова, сказанные им перед смертью: «Если -- борьба, так уж герои с обеих сторон» [4, с. 385]. Эта мысль ста-новится настоящим откровением для Караморы -- ведь именно такая жизненная позиция, точнее ее принципиальное отсутствие, ему наиболее близка. Именно поэтому он так спешит привести в испол-нение свой приговор: Попов уничтожается им пре-жде всего как свидетель истинного внутреннего состояния своего палача.

Внутренний конфликт героя разрешается его переходом во внутреннее состояние «отчужденности от самого себя» [4, с. 387]. В этом состоянии Кара-мора принимает предложение начальника Охран-ного отделения Симонова, заключающееся в том, чтобы заменить Попова.

Хорошо помню, что меня не испугала петля, на-кинутая на шею мою, хотя я понимал, что игра моя проиграна непоправимо. Мне кажется, что я ни одной минуты не думал о том, какое принять решение, я принял его тотчас же, как только услыхал слова Симонова «заменить Попова». Хорошо помню, что я сам был удивлен быстротой и легкостью, с кото-рыми это решение возникло, -- оно явилось так же естественно и просто, как возникает желание спать, гулять, выпить воды [4, с. 388], --

вспоминает он. Нравственные критерии Караморы низведены до уровня физиологических функций и нивелированы в его сознании. Не случайно свое-образным моральным кодексом Симонова, нового соратника Караморы, является «Жизнь животных» Брема. В сознании Караморы рождается предполо-жение:

Ничего нет, все выдумано, все лживо, а я призван открыть ложь, я первый, кто должен открыть людям, что все они обмануты, жизнь действительно голая, зверячья борьба, и незачем сдерживать, главное, нечем сдерживать эту борьбу. Я первый открыл, что у человека нет сил протестовать против подлости в себе самом, да и не надо протестовать против ее: она -- законное и действительное орудие взаимной борьбы [4, с. 396-397].

Ситуация возможного аналогичного выбора складывается однажды и в жизни Клима Самгина, в этот момент студента Московского университета, ровесника Караморы. Арестованный, «Самгин не-множко любовался своим спокойствием», «чувствуя себя немножко героем». За десять дней пребывания в жандармском управлении определяется внутрен-нее состояние героя: «Каждый день усиливал бес-смысленную скуку, обнажал пустоту в душе и, в пу-стоте, -- обиду, которая хотя и возрастала день ото дня, но побороть скуку не могла» [5, с. 203]. Полков-нику Васильеву, рассматривающему дело Самгина и ознакомившемуся с его заметками, непонятны мотивы поведения героя:

Как это выходит, что вы, человек, рассуждающий наедине с самим собою здраво и солидно, уже второй раз попадаете в сферу действий офицеров жандарм-ских управлений? <...> рискуя карьерой, вращаетесь среди людей политически неблагонадежных, анти-патичных вам... [5, с. 692].

«Вот вы пишете: “Двух станов не боец” -- я не имею желания быть даже и “случайным гостем” ни одного из них, -- позиция совершенно невоз-можная в наше время! <...> вам надо решить: мы или они?» [5, с. 206] -- ставит Самгина перед вы-бором его собеседник. Он предлагает Самгину «активно выразить <...> подлинные симпатии, ре-шительно встать на защиту правопорядка» [5, с. 206] и стать его осведомителем. «Этого Самгин не ожи-дал, но и не почувствовал себя особенно смущенным или обиженным» [5, с. 206]. «Неясное, но подавля-ющее чувство», испытываемое Самгиным в данный момент, -- это его эмоциональная реакция на то, «что предложение жандарма не оскорбило его» [5, с. 209].

Самгин принимает твердое решение, трижды отказываясь от сделанного ему Васильевым пред-ложения -- сразу же после него, затем в этом же эпизоде после попытки Васильева склонить Самги-на на свою сторону, затем через три недели. Таким образом, Самгин отказывается от предложения сотрудничать с полицией и в тот день, когда это предложение сделано, и получив возможность по-думать над своим первоначальным решением в те-чение достаточно долгого времени. «Тяжелые на-строения», в одном из которых находится герой, «колеблют и расшатывают его веру в свою ориги-нальность» [5, с. 215]. Тем не менее в первый момент времени Самгин произносит «нет» «быстро и очень спокойно», только во второй -- испытывает «ощу-щение испуга» (анализируя происшедшее, Самгин прежде всего задается вопросом: «<. > чем испугал жандарм? Теперь ему казалось, что задолго до того, как офицер предложил ему службу шпиона, он уже знал, что это предложение будет сделано. Испугало его не это оскорбительное предложение, а что-то другое» [5, с. 208]) и вновь «спокойно, как только мог», произносит «нет» и, наконец, «очень твердо» повторяет свое «нет» в третий раз. Отпуская Сам-гина, Васильев упоминает о длительной команди-ровке, в которую отправляется, и «в случае каких- либо недоразумений или вообще. что-нибудь по-надобится» [5, с. 218] предлагает Самгину обращать-ся к замещающему его ротмистру. Уходит Самгин «с чувством иронического снисхождения к челове-ку, проигравшему игру, и едва скрывая радость победителя» [5, с. 218]. Васильев, не потерявший надежды сделать Самгина шпионом, видится ему дураком. «О себе Самгин сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним» [5, с. 218]. Однако эта самооцен-ка дана героем именно сгоряча; за мыслью о свобо-де выбора одного из двух путей возникает другая: «Само собою разумеется, что он не пойдет на служ-бу жандармов, но, если б издавался хороший, неза-висимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем» [5, с. 218]. В действительности Самгин пытается найти некий третий, собственный путь, существование которого опровергается даже его оппонентом Васильевым, начавшим первую беседу с Самгиным именно с этого. Карамора, ко-торый, «видимо, равнодушен к добру и злу» и не зна-ет, «“постыдно” ли такое равнодушие» [4, с. 373], лишен этической ориентации: он в равной мере революционер, осведомитель и, более того, нечто третье: «<...> я мог бы не выдавать товарищей. <.> мне легко было бы делать кое-что полезное для них. Я и делал» [4, с. 395-396]. Именно в этом Клим Самгин, благодаря сделанному им выбору, в чем-то и сопоставлен, и противопоставлен Караморе. Не случайно Васильев считает себя вправе сделать двусмысленное предложение Самгину -- человеку без принципиальных взглядов и убеждений (кроме убеждения в собственной оригинальности), без вы-бора, без пути. Не случайно и то, что Самгин не оскорблен. В сущности, ему понятны мотивы Васильева, а отказ сотрудничать -- это отказ и от выбора, который в данный момент ставит перед ним жизнь. Однако отказ Самгина объясняется не только его социальным происхождением, вос-питанием и образованием, его статусом интелли-гента. Это решение, обоснованное именно этически, принятое даже бессознательно этически; предатель-ство -- путь, исключенный для Самгина.

Внутреннее перерождение, духовная дегенера-ция Караморы проявляется в его новом внутреннем состоянии:

Разумом я сознавал, что делаю так называемое подлое дело, но это сознание не утверждалось соот-ветствующим ему чувством самоосуждения, от-вращения, раскаяния или хотя бы страха. Нет, ни-чего подобного я не испытывал, ничего, кроме лю-бопытства; оно становилось все более едким и, по-жалуй, тревожным, выдвигая разные вопросы. [4, с. 396].

Самый болезненный для себя вопрос Карамора формулирует так: «Отчего я так несоединимо и на-всегда расклеился?» [4, с. 399]. В отличие от казнен-ного им Попова, совесть которого протестует против совершаемого им предательства и которому «очень страшно» («думаешь, что все догадываются, чув-ствуют») [4, с. 385], Карамора не ощущает ничего подобного. Тем не менее он настойчиво ищет ответ на поставленный перед собой вопрос.я беспощадно нахлестывал себя, чтоб дойти до ответа. Я выдал охране и отправил на каторгу одного из лучших партийных товарищей, человека на редкость хорошего. Я очень уважал его за чисто-ту души, за бодрость духа, неутомимость в работе, добродушие и веселый характер. Он только что бежал из тюрьмы и третий раз работал нелегально. Выдал я его и ждал, что теперь в душе моей что-то взвоет. Ничего не взвыло [4, с. 399].

Горьковский герой ощущает множество сим-птомов внутреннего дробления своей личности на части, каждая из которых ведет отдельное суще-ствование, следуя собственной логике и находя в этом свой обособленный от окружающего смысл. Один из таких признаков духовной болезни инди-видуальности -- экзистенциальное одиночество. Караморе (как, в равной мере, и Климу Самгину) свойственна первичная рефлексия, смысл которой сформулирован им самим: «В каждом человеке живут двое: один хочет знать только себя, а другого тянет к людям» [4, с. 374]. В неизбывном одиночестве проводит свою жизнь и главный герой горьковского романа. Тип горьковского героя эволюционирует и усложняется: в отличие от Караморы, Самгин не воспринимает собственное «я» как нечто «самое существенное». «Горестное сожаление» об отсут-ствии действительно близкого человека Самгин отчетливо ощущает после организованного в доме его «патрона» небольшого собрания, на котором Степан Кутузов должен сделать интересное сообще-ние. Почти восхищенный Кутузовым, фактически признавший личностное превосходство этого чело-века, вызывающего «и зависть и симпатию», Самгин испытывает искреннее тяготение именно к нему, безотчетно поднимаясь и над самолюбием, и над завистью, -- казалось бы, своими неизбежными спутниками.

О другом «симптоме» говорит сам Карамора: «Говорят, есть в глазу какой-то “хрусталик” и от него именно зависит правильность зрения. В душу чело-века тоже надо бы вложить такой хрусталик. А его -- нет. Нет его, вот в чем суть дела» [4, с. 402]. Отсут-ствие внутреннего стержня отчетливо ощущается этим человеком. Даже в его речи наиболее часты слова «разум», «знание», и совершенно отсутствуют у него «совесть», «любовь», «раскаяние». Полностью возложив роль этих атрофированных чувств и ощу-щений на рефлексирующий рассудок, Карамора постепенно разрушается изнутри, превращается в человеческие обломки и окончательно заходит в тупик. Уже в начале повествования герой сравни-вает себя с «рыбой в бредне» [4, с. 367], а описывая собственную жизнь, смотрит на себя «как на чужо-го» [4, с. 373]. Окончательно заблудившись в себе и в жизни, Карамора замыкается и отъединяется от мира, так же как и мир отторгает Карамору. Не случайно его жизненное пространство ограни-чено стенами тюрьмы, а во время «исповеди» он окружен символической темнотой.

Говоря о своем герое, писатель постоянно под-черкивает опасность внутреннего опустошения человека, ведущего его к нравственной гибели. Описывая историю своей жизни, «смелый до на-хальства» Карамора вспоминает: «Страх испытал я, кажется, только один раз -- во сне...» [4, с. 374]. Автор намеренно погружает героя в сон как особое бессознательное состояние, в котором человек не способен лгать себе. Только во сне Карамора получает возможность встретиться со своим ис-тинным «я». Сон, в котором метафорически обо-значены сущность и подлинная жизнь героя, стано-вится самым страшным кошмаром всей его жизни. Карамора видит замкнутое и все более замыкающе-еся вместе с ним пространство. Призрачность пер-сонажа, его «нечеловеческое» подтверждается без-звучием его шагов, вполне реальных во сне. Герой, закрытый в сжимающейся пустоте, неразрывно связан только со своим обезображенным в отраже-нии двойником, который дан Горьким как истинное лицо Караморы. Он изображен в процессе мучитель-ного поиска собственной цельности, воссоздания своего неделимого «я» -- поиска, увенчивающегося не успехом, а напротив, состоянием паники, ужаса и безысходности. Аналогичный художественный прием использован Горьким в «Жизни Клима Сам-гина». Он вновь позволяет писателю охарактеризо-вать героя с точки зрения его истинного, единого внутреннего «я». Эта характеристика, несмотря на свою естественную неоднозначность, оказыва-ется совершенно точной.

Горьковских героев пробуждают от сновидений люди, образы которых очень важны для Горького. Появление празднично настроенной перед концер-том Дуняши Стрешневой в комнате Самгина со-пряжено с образом света. От кошмара Карамору пробуждает человек без имени: «. Явился странный человечек и начал проповедовать мне о «распятом за нас при Понтийском Пилате». Он почти не гово-рил -- ` `Христос”, а всё только “распятый за ны”» [4, с. 374-375]. Карамора вступает в спор с этим человеком. В его понимании религия -- это «наивная поэзия, лирика нищих духом, выдумка, обман в кон-це концов» [4, с. 375]; подвиг Христа, о котором говорит человек без имени, Карамора называет авантюрой. Пробуждение человеком без имени не становится для Караморы пробуждением от сна, в котором он прозябает всю свою жизнь, с одинако-вым равнодушием служа, спасая, предавая и убивая. В том же метафорическом сне пребывает и Клим Самгин: «.бог должен быть или непонятен и стра-шен, или так прекрасен, чтоб можно было внера-зумно восхищаться им», -- думает Самгин; «В боге не должно быть ничего общего с человеком» [6, с. 376]. Ни Карамора, ни Клим Самгин не понимают истинного смысла философии христианства, забы-вая «о Сыне Человеческом, Который <.> пытался заменить закон Отца, закон борьбы, -- законом любви» [6, с. 448].

Но даже Карамора не может не ощущать цен-ности той высшей правды, которая служит основа-нием человеческой жизни: «Привычка жить чест-но -- это как раз то самое, чего не хватает людям» [4, с. 398]. Придя к такому выводу, герой осознает наконец, что «поймал что-то верное». Последний человек, о котором он вспоминает перед смертью, -- пропагандистка Тася Миронова. Ни разу не упомя-нувший о собственной матери, духовный сирота, он до последнего дня чувствует острую тоску по «ла-сковому, но твёрдому сердцу», которое даже он не смеет предать. Но и перед физической гибелью, ставшей следствием нравственного падения, Кара-мора остается верен себе. После воспоминания о Тасе он вновь замыкается в мысли о себе. «А что, если я действительно тот самый мальчишка, который только один способен видеть правду? “Король-то совсем голый”, а?» [4, с. 403].

Окончательный итог жизни Караморы -- это приход к абсолютному неприятию мира, погружение в гордыню, самосозерцание и твердая убежденность в своей мнимой правоте и уникальности. Даже сво-их палачей он встречает полупрезрительно-полу-равнодушно: «Опять лезут ко мне... Надоели» [4, с. 403]. Окончательный итог жизни Самгина Горьким не подведен.

Горьковский цикл характеризует единство ге-роя: это человек абсурдный, отверженный или от-вергнувший, существующий вне абсурдного мира, породившего его, -- «кошмарного раздробленного мира одиноких людей» [8, с. 459]. Это герой с цель-ным или множественным, но всегда парадоксальным сознанием, необычным, часто в той или иной сте-пени измененным. Модификациями именно такого типа героя через некоторое время Горький наполнит художественное пространство своей последней, «исповедальной» книги -- страницы «Жизни Кли-ма Самгина». Рассказ «Карамора» представляет собой попытку художественного осмысления про-блемы «запутанного» человека. Центральный его персонаж -- один из литературных предшествен-ников и типологических «родственников» главного героя «Жизни Клима Самгина». Действительно, при всей невозможности прямого соотнесения образов Петра Каразина и Клима Самгина, несомненно определенное сходство их внутренней организации.

Литература

художественный образ личность

1. Архив А. М. Горького. Т. 12. М.: Наука, 1969.

2. Горький М. Полное собрание сочинений. Письма в двадца-ти четырех томах. Т. 14. 1922 -- май 1924. М.: Наука, 2009.

3. Горький М. Полное собрание сочинений. Письма в двадца-ти четырех томах. Т. 17. Август 1927 -- май 1928. М.: На-ука, 2014.

4. Горький М. Полное собрание сочинений. Художественные произведения в 25 т. Т. 17. М.: Наука, 1973.

5. Горький М. Полное собрание сочинений. Художественные произведения в 25 т. Т 22. М.: Наука, 1974.

6. Горький М. Полное собрание сочинений. Художественные произведения в 25 т. Т. 24. М.: Наука, 1975.

7. Тагер Е. Б. Избранные работы о литературе. М.: Советский писатель, 1988.

Размещено на Allbest