Образ разбойника Кудеяра в фольклоре и в поэме Н.А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Санкт-Петербургский государственный университет

Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена

Образ разбойника Кудеяра в фольклоре и в поэме Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»

Богданова Ольга Владимировна --

доктор филологических наук, профессор

Талашов Григорий Петрович --

кандидат филологических наук

В статье рассматривается образ разбойника Кудеяра в русском фольклоре и его отзвуки в легенде «О двух великих грешниках» из поэмы Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». В работе показано, что Некрасов вольно воспринимает фольклорный сюжет и трактует образ разбойника иначе, чем народные сказители. Вместо осмысления образа Кудеяра Некрасов смещается в сторону «другого разбойника», которым, в представлении поэта, оказывается пан Глуховской. В статье сделан вывод, что Некрасов рационально подходит к решению вопроса «Кто на Руси грешнее всех?» и вместо осмысления духовной трагедии Кудеяра переключается на социальные проблемы современного ему общества. Центр конфликта «легенды о двух грешниках» оказывается социологизированным.

Ключевые слова: поэма Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», глава «Пир на весь мир», легенда «О двух великих грешниках», социологизация конфликта.

Talashov G.P., Bogdanova O.V.

The legend of the robber Kudeyar and its interpretation by N. Nekrasov in the poem «To whom in Russia to live well»

The article examines the image of the robber Kudeyar in Russian folklore and its echoes in the legend «About two Great Sinners» from the poem by N. Nekrasov «To Whom in Russia to live well». The work shows that Nekrasov freely perceives the folklore plot and interprets the image of the robber differently than the folk storytellers. Instead of understanding the image of Kudeyar, Nekrasov shifts towards the «other sinner», which, in the poet's view, turns out to be pan Glukhovskoy. The article concludes that Nekrasov rationally approaches the question «Who is the most sinful in Russia?» and instead of understanding the spiritual tragedy of Kudeyar, switches to the social problems of modern society. The center of the conflict of the «legend of the two sinners» turns out to be sociologized.

Keywords: Nekrasov's poem «To Whom in Russia to live well», the chapter «A Feast for the whole World», the legend «About two Great Sinners», sociologization of the conflict.

разбойник кудеяр фольклор некрасов

Легенда о разбойнике Кудеяре в поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» располагается в последней по времени написания (по сути «заключительной») главе «Пир на весь мир» (1876). Финальная глава представляет собой череду нанизанных на единый сюжетный стержень историй [см. об этом: 4], среди которых три являются главными, так как отвечают на актуализированный вопрос героев «Кто на Руси грешнее?». Если первая концептуальная история «О холопе примерном--Якове верном» интерпретировала грех помещика-злодея Поливанова, если третья касалась «Крестьянского греха», то (в основе своей) фольклорная легенда о Кудеяре появляется в «Пире...» в связи с намерением осмыслить грех разбойника.

Рассказ «О двух великих грешниках» ведется «смиренным богомолом» [12, с. 201], «издавна навеща<вшим>» вахлацкую сторонушку, Ионой Ляпушкиным. Повествовательному сказу Ионы предшествует череда мелких «промежуточных» соображений (размышлений) нарратора- повествователя о неких обычаях и случаях, имевших место в мире¹. Эти мини-рассказы с главной историей Ионы о разбойнике Кудеяре никакой (даже опосредованной) связи не имеют, носят характер случайный («нередки случаи» [12, с. 202]), занимают позицию окказиональную, и потому наводят на мысль (поддерживают и укрепляют соображение) о совокупности этих мини-эпизодов как о предварительном плане главы, о череде тех «подготовительных» набросков, которые Некрасов планировал (мог рассматривать) как перспективу текста, в надежде впоследствии развернуть и расширить их по мере выстраивания поэмы (или отдельной главы), по мере «собирания» необходимого «фактического материала» [см. об этом подробнее: 4].

Однако, как уже было отмечено исследователями [4], в 1872 году эти «мини-наброски» были отринуты, а в 1876 году материала для всех «свернутых» эпизодов не хватило («фактический материал <.> собирать некогда и трудно. » [8, с. 260]). Судьба рассказа Ионы в этих обстоятельствах оказалась счастливой -- для него материал был найден.

При чтении главы кажется, что длинной чередой неких сведений (мини-эпизодов) повествователь пытается предварить историю Ионы и поближе познакомить с героем-рассказчиком--однако нарратор не высвечивает линию жизни персонажа, но знакомит с самим явлением странничества, к которому причастен смиренный Ляпушкин. И на этом пути автор оборачивает наррацию неожиданным ракурсом: вместо «подготовительного» рассказа о благочестивом Ионе Некрасов обращается к примерам странничества-»попрошайства» [12, с. 202], странничества-воровства, странничества-обмана («дальше Троицы-Сергия он сам-то не бывал» [12, с. 202]), вспоминает историю старца-бродяги, посулившего научить деревенских девиц петь, но «перепорти<вшего> всех» [11, с. 202]. Готовя к знакомству с Ионой, повествователь выводит не «лицевую сторону» [12, с. 203] страннического «промысла», неожиданно множит истории о бродяжках-богомолах, их натуре и поведении: вспоминает босого Фомушку, старообряда Кропиль- никова, поминает о посадской вдове Ефросиньюш- ке, героем самостоятельной крестьянской зарисовки оказывается даже кот Васька [12, с. 205]. Обилие мелких деталей, которые насыщают «проходные» эпизоды, несоразмерность историй-впечатлений, непрописанность образов случайных (эпизодических) персонажей-странников (которые, как ни парадоксально, наделены собственными именами) свидетельствует о недоработке текста, о схематизме фрагмента, о подмене качества количеством. И это «количество» уводит далеко в сторону от ожидаемого рассказа Ионы, перегружает текст несущественными деталями и косвенными побочными вкраплениями. В намерении насытить поэму материалом, Некрасову, вероятно, было жаль выпускать (пропускать) те или иные заготовки и зарисовки, тот подготовительный экстракт, который не получил развития, но (по мнению некоторых исследователей, прежде всего комментаторов теста²) превратился (или мог превратиться) в лирические отступления. Однако объяснительно-оправдательная стратегия, предпринимаемая комментаторами к собранию сочинений Некрасова, в данном случае не меняет существа проблемы -- лиризации, субъективации или философизации, характерных для жанровых доминант авторского отступления, некрасовский текст не достигает, он перегружен избыточными «прозаизированными» сведениями, мелкими проходными деталями и остается в рамках повествовательно-констатирующего вектора. К лиризации текста эти свернутые отступления- свидетельства отношения не имеют и могут быть сочтены излишними.

Если история «О холопе примерном -- Якове верном» отвечала на вопрос, в чем грех барина (предмет спора вахлаков: кто грешнее?), то в центре рассказа «божьего странника» Ионушки Ляпушкина стоит образ широко известного в русском фольклоре легендарного разбойника Кудеяра, то есть ионов рассказ становится своеобразной иллюстрацией к «слову грубому» скупщика-купца Еремина, который, присоединившись к вахлацкому спору о грехе, самыми грешными людьми на земле назвал разбойников:

Кто всех грешней? подумайте! --

«Ну, кто же? говори!»

-- Известно кто: разбойники! [12, с. 200]

Как известно, легенда о Кудеяре-разбойнике имеет фольклорные корни и в различных вариантах широко распространена в областях центральной России: «Где-где Кудеяр ни разбойничал! И в Калуге, и в Туле, и к Рязани приходил, и к Ельцу, и к Воронежу, и к Смоленску -- везде свои станы расставлял и много кладов позарыл в землю...» [10]

Наиболее полный свод сюжетов по Кудеяру в 1930-е годы собрал и систематизировал профессор- фольклорист Н. П. Андреев [1, 2]. По наблюдениям Андреева, в русском фольклоре наличествуют различные варианты знаменитой легенды (ученый представил в «Указателе.» около полусотни вариантов), среди которых сюжетное развитие истории может идти (в том числе) и по варианту, близкому некрасовскому, то есть с убийством еще более «лютого» грешника, чем сам разбойник Кудеяр. Однако, согласно описанию Н. П. Андреева, «двойной» сюжет менее популярен в народе, но и в случае «сдвоенности» в центре легендарного сюжета неизменно остается образ Кудеяра и история духовного преображения героя.

В народной традиции рассказ о Кудеяре, с одной стороны, мог быть более лаконичен, с другой -- более развернут. Так, если у Некрасова причиной перерождения героя-разбойника становится наречное вдруг:

Днем с полюбовницей тешился,

Ночью набеги творил,

Вдруг у разбойника лютого

Совесть Господь пробудил [12, с. 207], то в вариантах, например, из собрания фольклора Воронежской области толчком к преображению душегуба Кудеяра названы смерти друга и жены:

«У него <у Кудеяра> был товарищ Сим или Симон; однажды они поспорили о силе и ловкости своих коней, порешили для опыта перескочить с Меркуловой горы на Кудеярову через Майров дол, где течет Соколка. Кудеяр на своем коне перескочил, но Сим оборвался и упал в долище. В том месте, где он провалился под землю с конем, ударил родник, носящий до сих пор его имя.

Ни с того, ни с сего захворала жена Кудеяра, любимая Настя, и в одночасье померла. Похоронили ее в дубовом гробу, нарядили в парчу и бархат с жемчугами и самоцветами, зарыв с ней вместе в могилу все уборы и драгоценности, принадлежавшие покойнице, и насыпали над нею курган.

Похоронил Кудеяр сразу и друга верного, и жену любимую, постыл ему белый свет. Вспомнил Куде- яр, что он христианин и дал обет -- грехи тяжкие замаливать. Всех молодцов своих отпустил и остался один. Завалил все ходы в свое подземное жилье и один под горою стал жить, свои и людские грехи перед Господом замаливать» [13].

В процитированном варианте легенды эксплицируется больше причинной мотивации (реалистической подосновы), но у Некрасова его вдруг оттеняет момент чудесного вмешательства Господа, к которому (кажется) и будут обращены все последующие упования-молитвы заглавного героя.

Известно, что народная традиция историю Кудеяра (чаще всего) связывает с многочисленными кладами, которые будто бы закопал разбойник -- отсюда (как подтверждают специалисты-историки) в центральной России множество Кудеяровых возвышенностей (гор, холмов, городищ) и Кудеяровых оврагов (низин, ям), в которых, по местным преданиям, спрятаны награбленные сокровища, которые (еще) возможно отыскать. Однако Некрасов оставляет в стороне мотив кудеяровых сокровищ и кладов (условно -- мотив богатства), но актуализирует фабульную линию грабежа и жестокости, причем не Кудеяра, а «второго разбойника» -- пана Глухов- ского,

Пана богатого, знатного,

Первого в той стороне [12, с. 209].

По словам исследователя В. И. Мельника, из существующих изводов Некрасов предпочел ««кровавый» вариант легенды» [см. 11].

В беседе с Кудеяром, признаваясь во множестве содеянных грехов, пан Глуховский цинично взывает:

Жить надо, старче, по-моему:

Сколько холопов гублю,

Мучу, пытаю и вешаю,

А поглядел бы, как сплю! [12, с. 209]

«Дублирующий» сюжет нужен Некрасову для сопоставления «двух великих грешников»: один отдается раскаянию и, следовательно, может уповать на прощение, другой -- достоин лишь смерти от ножа, без покаяния и сожаления. Однако мотивация, которую приводит Некрасов для «оправдания» разбойника, аккумулирует в себе некую «двойственность» [11, c. 151].

По верному наблюдению В. И. Мельника, «поэт <...> не всегда различал, так сказать, нравственное содержание подвига» [11, с. 150], у него происходит «тонкая подмена» [11, с. 150]. Так, в данном случае Некрасов в отличие от народной легенды смещает акцент с образа разбойника Кудеяра на образ «разбойника» Глуховского. Потому реакцией старосты- вахлака Власа по окончании рассказа Ионы становится замечание не об ожидаемой аксиологии жизни и поступков фольклорного разбойника, но о помещике-пане: «Ой, господи! / Велик дворянский грех!» [12, с. 210].

По-некрасовски неожиданно (и алогично) доминанта с яркого (и в народе, несомненно, эпицентрического) образа легендарного разбойника Куде- яра перемещается на образ дворянина-помещика: грех разбойничий подменяется грехом дворянским.

Если народное сознание сосредоточено на спасении души грешника-разбойника («свои и людские грехи перед Господом замаливать» [8, с. 261]), то акцент у Некрасова сдвинут в сторону социальной (не) справедливости, провинностей «второго грешника» -- пана:

Много жестокого, страшного

Старец о пане слыхал [12, с. 209].

Как и в случае с Яковом верным, холопом примерным, чей грех повешения репрезентируется Некрасовым в качестве справедливого возмездия (как будто бы в духе народных представлений [см. 6]), так и в эпизоде с Кудеяром христианская заповедь «Не убий» обретает обновленную (трансформированную и, следовательно, искаженную) интерпретацию -- наказание, настигшее пана Глуховского, по Некрасову, справедливо и осенено Божьей волей:

Только что пан окровавленный

Пал головой на седло,

Рухнуло древо громадное, Эхо весь лее потрясло. Рухнуло древо, скатилося С инока бремя грехов!.. Слава творцу вездесущему Днесь и во веки веков [12, с. 210].

Трагизм ситуации отвлекает от «безбожной» реинтерпретации, предложенной поэтом («якобы благословленного Богом убийства» [11, с. 151]), чудо, свершившееся с обновленным (возродившимся) героем, уводит от размышлений о подлинной сущности им содеянного. Всуе поминая имя и образ Божий, по существу Некрасов выступает поэтом- атеистом, только стилизующим (маскирующим) наррацию под видимость народного и христианского мировосприятия, по существу же далеко отстоящего от него (от них)3. По И. В. Мельнику: некрасовский текст -- «любопытное подтверждение четко «антихристианского» духа финала легенды» [11, с. 153].

Подобная вольная трактовка библейских (общечеловеческих) постулатов в период расцвета советской атеистической морали могла быть воспринята «по видимости» как народная, а сама поэма как эпос крестьянской (т. е. народной) жизни. Сегодня же должно быть очевидно, что переделки-новации Некрасова несли в себе явные черты псевдонародно- сти4. Неслучайно песня «Жили двенадцать разбойников», которая входила в сценический репертуар Ф. И. Шаляпина (о чем напоминает едва ли не каждый исследователь, касающийся главы «Пир...»5), включала в себя только первую часть легенды «О двух великих грешниках», связанную с линией и образом Кудеяра, но никоим образом не касалась фабулы и образа пана Глуховского (шаляпинские вкус и чутье возвращали легенду к истинному народному звучанию)⁶.

Таким образом, легенда «О двух великих грешниках», услышанная смиренным странником Ионой на Соловках и поведанная вахлакам у волжской переправы, из рассказа о грешнике-разбойнике превратилась у Некрасова в уже «отработанную» в главе «Пир на весь мир» историю о грешнике-помещике, удерживая спор в ранее установившихся (тенденциозных) пределах, возвращая размышления о грешниках к уже предложенному варианту ответа: помещики, дворяне, паны. Заявленный к обсуждению купцом Ермиловым грех разбойника растворяется, аннигилируется, ломая «грешную триаду» (помещик -- разбойник -- крестьянин, предложенную в главе), превращая ее в дуалистическое (снова тенденциозное) некрасовское противостояние: дворянин ^ простолюдин. Однако и последняя диада вскоре (во фрагменте «Крестьянский грех») будет скорректирована и обращена в монаду.

На фоне приведенных размышлений становятся различимы «строительные леса» (Л. Н. Толстой) поэмы: из нанизанных на сюжетный стержень конспективных свернутых эпизодов Некрасов сознательно (и одновременно случайно -- по случаю предоставленного ему материала) вычленял соответствующие его идее (в главе «Пир.» уже не счастья, но греха) истории, локализовал их как предмет спора (грешник-помещик -- грешник-разбойник -- грешник-крестьянин) и должен был следовать этой перспективе. Однако желание поэта быть ближе к тяготам судеб народных, крестьянских (а, может быть, и болезнь художника) «корректировало» эти позиции и упрощало их (отвлекало писателя), сводя многоголосый (т. е. многовариативный) спор о многих грешниках к сольной партии о (единственно признанном Некрасовым и его героями) грешнике- помещике, сводя «народный эпос» к политическому плакату.

Примечания

1. Исследователь В. А. Кошелев ошибочно полагает, что эти промежуточные» соображения принадлежат самому Ионе [см.: 9, с. 40-41].

2. См. «Комментарии»: «.лирическое начало равноправно соседствует с эпическим, автор- повествователь как бы отделяется от странников- правдоискателей, обретает большую активность, давая читателю возможность узнать и увидеть то, что осталось за пределами наблюдений и понимания мужиков» [12, с. 675].

3. По словам В. И. Мельника, «промыслитель- ность является не целью поэта, а лишь средством к его затаенной мысли, к главной идее, идее «крови по совести»»; «Некрасов произвел весьма тонкую и целенаправленную подмену понятий, чтобы показать <якобы> санкционированное самим Богом «благородное» убийство «по совести»» [11, с. 149- 153]. Если согласиться с формулировкой исследователя, то в этом контексте можно присоединиться к мысли ученых о том, что некрасовские убеждения и личность оказали влияние на рождение образа тургеневского Евгения Базарова [5], и в данном случае можно добавить -- идеи Некрасова «мелькают» и в абрисе образа Родиона Раскольникова Ф. М. Достоевского (точнее -- типа «нового» героя).

4. Ср. сходные точки зрения: «.религиозные <т.е. народные> ориентиры у Некрасова <.> нечетки, двойственны» [11, с. 151]. Или: «Не вполне прояснено значение известной легенды об атамане Кудеяре <.> Так порою все зыбко у поэта, все неопределенно» [7]. Однако если В. И. Мельник считает, что «Божья справедливость у Некрасова подменена, в сущности, народной справедливостью» (выд. автором), то, на наш взгляд, принцип народности у Некрасова нарушен категорически -- как в его религиозной, так и в общечеловеческой составляющих.

5. Правда, с иной интенцией.

6. Сходную «реставрацию» прослеживает и В. И. Мельник в репертуаре Евг. Нестеренко, указывая на запись «Легенды о двенадцати разбойниках» в сопровождении Московского камерного хора (дирижер и худ. руководитель В. Минин, муз. обработка С. Жарова), сделанную в Смоленске в 1985 г.

Литература

1. Андреев Н. П. Указатель сказочных сюжетов [по системе Аарне]. Л.: Изд. Гос. русского географического об-ва, 1929. 118 с.

2. Андреев Н. П. Русский фольклор. М.; Л.: Учпедгиз, 1936. 496 с.

3. Богданова О. В. Поэма Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» (глава «Пир на весь мир»). СПб.: Филологический фак-т СПбГУ, 2020. Серия «Литературные направления и течения. Анализ литературного произведения». Вып. 114. 48 с.

4. Богданова О. В., Митрофанова И. А. Н. А. Некрасов в рамках традиции русской литературы // XX Свято-Троицкие ежегодные международные академические чтения в Санкт- Петербурге 27-30 мая 2020 г.: сб. научных статей и материалов / отв. ред. Д. К. Богатырев. СПб.: Изд-во РХГА, 2020. С. 56-64.

5. Богданова О. В., Митрофанова И. А. К вопросу о Н. А. Некрасове и традициях русской литературы // Acta Eruditorum. 2020. № 34. С. 55-61.

6. Богданова О. В., Некрасов С. М. Мотив «сухой беды» и народная ментальность в поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» (глава «Пир на весь мир») // Верхневолжский филологический вестник. Ярославль, 2021. № 1. С. 26-33.

7. Дунаев М. М. Православие и русская литература. М.: Христианская лит-ра, 1997. Ч. III. С. 170-185.

8. Кони А. Ф. Собр. соч.: в 8 т. / под общ. ред. В. Г. Базанова и др. М.: Юридич. лит-ра, 1966-1969. Т. 6. Статьи и воспоминания о русских литераторах / вст. статья А. Б. Муратова, комм. А. Д. Алексеева и др. М., 1968. 695 с.

9. Кошелев В. А. «Кому на Руси жить хорошо»: о великой поэме и о вечной проблеме. Вел. Новгород: НГУ, 1999. 165 с.

10. Кудеяр // URL: slavyanskaya-kultura / Атаман Кудеяр (дата обращения: 20/03/2021)

11. Мельник В. И. «Кому на Руси жить хорошо»: проблема христианского сознания в поэме // Некрасовский сб. / отв. ред. Б. Мельгунов. Вып. 13. СПб.: Наука, 2001. 287 с.

12. Некрасов Н. А. Собрание сочинений: в 15 т. / ИРЛИ СССР, Пушкинский Дом. Т. 5. «Кому на Руси жить хорошо» / под- гот. текстов и комм. О. Б. Алексеева и др.; ред. Ф. Я. Прий- ма. Л.: Наука, ЛО, 1982. 688 с.

13. Фольклор Воронежской области / сост. В. А. Тонков. Воронеж: Воронеж. обл. кн-во, 1949 (тип. изд-ва «Коммуна»). 298 с.

Размещено на Allbest.ru